После годичной военной службы Шарль продолжил обучение в Париже в коллеже Святой Варвары и в лицее Людовика Великого. «Мы, маленькая компания учеников школы Святой Варвары, в течение нескольких лет готовились к Эколь Нормаль, слушая лекции по риторике в стенах лицея Людовика Великого. Во времена нашей юности для тех, кто проходил в лицее дополнительный курс, специально предназначенный для поступления в Эколь Нормаль, существовало даже специальное словечко».
Братья Таро[87], с которыми Шарль познакомился в тот период, описывали его как краснолицего крестьянского парнишку, приземистого, крепкого, лишенного всякого внешнего изящества, но обладавшего таинственным даром умением внушать к себе уважение. Откуда взялся этот дар? Частично Пеги обязан им зрелости: из всех учеников коллежа Святой Варвары он единственный успел послужить в армии. Но все-таки главное было не в этом, а в силе его духа. Пеги верил в свои идеи так, как может верить только человек из народа. Мальчишкой он пожирал книги Виктора Гюго, и Гюго сделал его республиканцем. В двадцать лет он стал социалистом, и социализм его, по словам Таро, «куда больше напоминал социализм Франциска Ассизского, чем социализм Карла Маркса». Он стал социалистом, потому что полюбил простой люд, с которым близко познакомился в Орлеане, на улице Бургундии.
Прогулки по Люксембургскому саду, чтение в галереях Одеона, утренники в «Комеди Франсез» Провинциал был опьянен красотой Парижа: «Париж памятник из памятников, город-памятник, столица-памятник Для нас, французов, он самый французский из французских городов» Поступив наконец-то в 1894 году в Эколь Нормаль («инкубатор для интеллектуалов»), он заполучил в учителя Бергсона, Андлера[88], Ромена Роллана Он стал учеником Жореса[89], бывшего студента Эколь Нормаль, на тот момент одного из самых активных деятелей французского социалистического движения. Время от времени Жорес возвращался в свою альма-матер, и именно от этого человека, политика по велению души, политика, назубок знавшего классиков, Пеги ожидал социализма своей мечты то есть некоего мистического братства. Шарлю хотелось помочь учителю, и поскольку он не сомневался в своих силах, то решил создать газету. Будучи нищим студентом, без гроша в кармане, он приступил к сбору денег: нужно было собрать пятьсот тысяч франков.
«С точки зрения военной Эколь Нормаль в те времена была организована лучше некуда В нужный момент из нас формировалась подвижная, ловкая, необыкновенно стойкая и решительная группа. Скорость, с какой мы умели мобилизоваться, была неслыханной: стоило каким-то уголкам Сорбонны подвергнуться угрозе и в считаные минуты мы уже оказывались не на улице Ульм[90], а там В дни, когда надо было сражаться, я становился военачальником А поскольку способности человека не особенно зависят от обстоятельств, я был для этого гражданского воинства, в общем-то, ровно таким же командиром, каким на службе в армии, иными словами, взвод мой действовал оптимальным образом».
Студент Пеги был из тех учеников, которые о каждом из педагогов имеют собственное мнение: одних он воспринимал с восторгом (как Бергсона), к другим относился иронически (например, к Лансону)[91]. «Я учился в Эколь Нормаль как раз в то время, когда Лансон пришел туда преподавать Его стоило послушать Все выходило очень складно. Он знал все. Все было ему известно. Если кто-то сочинил Ифигению, то только потому, что доводился внучатым племянником дяде того, кто в свое время сделал черновой набросок той же Ифигении Все дело было то в авторах, то в актерах, все решалось то в газетах, то на подмостках. Сегодня виной всему был двор, завтра мог стать город Дело дошло до развязки. Я имею в виду Корнеля Лансон не придумал ничего лучшего, чем трактовать Корнеля, исходя из все тех же второстепенных обстоятельств Почему-то приход Корнеля должен был отменить все, что ему предшествовало». Подобная суровость, строгое, но справедливое неприятие ложной образованности были важной составляющей мышления Пеги.
Студент Эколь Нормаль, он мог бы, став преподавателем французской словесности, сделать хорошую карьеру жизнь его, казалось, была заранее предопределена и в точности соответствовала его детским мечтам. Но внезапно он решает бросить школу и переехать в Орлеан, чтобы попытаться написать там поэму о Жанне дАрк. Он атеист, проповедующий идеи социализма. Откуда вдруг взялось такое решение? По словам Таро, Шарлем владели высокие чувства, и он признавался ему, что «эти чувства могли найти наиболее точное выражение в хорошо всем известном женском образе». Имелась в виду Орлеанская дева. Именно она наделенная «простодушной отвагой», не признававшая никаких авторитетов, не отступавшая ни перед какими препятствиями и побеждавшая там, где терпели поражение великие полководцы, была для Шарля Пеги образцом, которому надо следовать, когда вступаешь в любую битву, военную или гражданскую.
Пеги вернулся в Париж с толстенной рукописью в чемодане и сразу же был захвачен делом Дрейфуса[92], показавшимся ему примером вечного противостояния мистики и политики. Мистик, полагал он, прямо связан с людьми и их делами, мистик вооружен любовью и верой, тогда как политик интересуется прежде всего последствиями и средствами. Политик-социалист на рубеже веков готовился к выборам, подсчитывая голоса и места в парламенте. Политик-антидрейфусар говорил: «Не имеет значения, виновен Дрейфус или невиновен. Незачем нарушать спокойную жизнь великого народа из-за одного невиновного». Но Пеги, по словам того же Таро, «не хотел, чтобы Франция утратила душу, принеся в жертву мирским благам невинного человека».
Что он мог сделать для дела для двух главных своих дел: социализма и дрейфусарства? Он мог писать, мог вдохновлять на это своих друзей, мог публиковать написанное. Пеги арендует в Латинском квартале «угловую лавочку» (чрезвычайно гордясь тем, что лавочка именно на углу) и по примеру Жанны дАрк бросается в бой. «Мы снова стали, писал он, горсткой французов, которая под непрерывным огнем поднимает массы, ведет на приступ, берет с бою позиции» После четырехлетней борьбы дрейфусары действительно взяли позиции штурмом и победили, вот только те из них, что были мистиками, оказались разочарованы плодами победы. Восторжествовали дрейфусары-политики, это они теперь управляли и подвергали гонениям прежних соперников, ослабляя Францию своими гражданскими и религиозными распрями. Пеги равно не терпел антиклерикализма фанатиков и клерикализма антидрейфусаров. Скандальное дело о доносах в армии донельзя возмутило его. Дрейфусары-мистики уже пресытились своим триумфом[93].
В свежеприобретенной лавочке, которую Шарль Пеги приспособил под редакцию основанного им журнала «Кайе де ла кэнзэн»[94], он старался «сохранять по отношению к прежним друзьям тот же героический запал, а по отношению к трем главным целям, на защиту которых встал журнал, дрейфусарство во всей его полноте, беспримесный социализм и высокая культура духа сохранять страстную преданность, готовность к самопожертвованию и бдительность». Символом же того, от чего Пеги отрекался, стало последнее впечатление от Жореса. Шарль любил в Жоресе его свободную поэтическую натуру: «Мне повезло шагать рядом с Жоресом, цитировавшим, читавшим наизусть Расина и Корнеля, Гюго и де Виньи, Ламартина и даже Вийона. Он знал все, что знали и мы, и знал очень многое из того, чего не знал никто» Однако, когда Пеги виделся с Жоресом в последний раз, тот, основавший уже и возглавивший газету «Юманите» и близкую к власти левую партию, «готовился с головой уйти в политику. Он пребывал в глубочайшей печали. Он был свидетелем собственного упадка Он бросал прощальный взгляд на страну подлинной дружбы».
Оставаться другом Пеги на самом деле было совсем не легко. Подобно Жанне дАрк, он был вождем требовательным и властным. Издатель-художник, Пеги превратил свой журнал в шедевр полиграфического искусства, но сотрудникам и подписчикам спуску не давал. «Кто не со мной, тот против меня!» провозглашал Шарль, и многие начинали этому сопротивляться. Он поссорился (правда, ненадолго) с Даниэлем Галеви, который снабжал «Кайе» отменными текстами, и с Жоржем Сорелем[95], которого перед тем долгое время называл «наш учитель Жорж Сорель». С братьями Таро, Жюльеном Бенда[96], Роменом Ролланом связь сохранилась, но и с ними постоянно возникали у него трения. Ромен Роллан (как писал Гийемен)[97] вспоминал отнюдь не о «мягком, жизнерадостном, спокойном, медлительном Пеги», а лишь о «его грубости, жестокости, лютой ненависти». Это было время споров, а то и пикировки Пеги с католиками и еще более серьезной с подписчиками-антиклерикалами.
Кто же подписывался на возникший в период дела Дрейфуса «Кайе де ла кэнзэн»? То были университетские профессора, школьные учителя, люди преимущественно неверующие, которых неомистицизм Пеги удивлял, а порой и шокировал. Хотя объяснить его неомистицизм весьма просто: к 1908 году Шарль вернулся к католицизму своего детства, к орлеанским наставлениям о вере. Вернулся из любви к Жанне дАрк, вернулся из любви к Франции, потому что жизнь Церкви представлялась ему теперь нерасторжимо связанной с жизнью страны. Пеги оказался в двусмысленном положении. Он состоял в гражданском браке, дети его не были крещеными жена отказывалась их крестить, но, подобно Жанне дАрк, он был почему-то совершенно уверен, что все уладит с Богом напрямую. Несколько раз он совершал трудное пешее паломничество в Шартр, чтобы попросить для своих детей попечительства у Девы Марии. Когда он выпустил в свет свое новое произведение «Мистерия о милосердной любви Жанны дАрк»[98], образ «непокорной прихожанки» и мятежной святой многим католикам показался оскорбительным. «Что поделаешь? говорил Пеги одному из братьев Таро. Такая уж она была, Жанна дАрк, предпочитала архангела Михаила аббату Константину».
Гийемен вспоминает и другого Пеги (потому что видел в нем одном «весь народ, целый лабиринт») прекрасного отца, который обожал своих детей и был счастлив, когда его сын Марсель вышел на второе место в классе со своим переводом с древнегреческого. «Это доказывает, что я (в качестве педагога), может быть, не такой дурак, как говорят». Вот только благодушный отец семейства имел мало общего с разгневанным редактором «Кайе». Потому что Пеги, как уже было сказано, представлял собой целый народ запутанный лабиринт. Это был католик, уважающий убежденных атеистов, если те проявляли милосердие; но также Альцест[99], которого Сорель считал «полным хитрости и коварства»; мятежник 1902 года, которого в 1911-м его полковник хвалил за «в высшей степени почтительное отношение к начальству». Это был мятежник, хоть и подумывающий об Академии, но все-таки мятежник, и «порядочные люди», отрицавшие его дарование, пока он был жив, на его счет не заблуждались. А когда Пеги погиб на фронте, они его присвоили.