Литературные портреты: Искусство предвидеть будущее - Андре Моруа 17 стр.

О Пеги говорят, что он трудный писатель. Это неправда. Просто надо читать его вслух и на ходу. Этот человек, который так любил ходить пешком, так любил долгие прогулки и «пешеходные маршруты», этот пехотинец и паломник сочинял стихи и прозу, подобные строевым песням. Все мы во время службы в армии пели такие бесконечные кантилены, где каждый куплет начинался с последней строчки предыдущего. Так же писал и Пеги легко связывая новую фразу с несколькими словами из предыдущей, с удовольствием повторяя некоторые мысли и слова как припев.

Его проза походит на строевые песни, а стихи на церковные литании. Монотонные повторы рифм в длинном стихотворении, однообразие форм не пугали его. Он позволял своим мыслям двигаться неспешно, шаг за шагом. Шаг это очень короткое расстояние, но именно шаг за шагом батальон в конце концов приходит туда, куда требуется. Пеги, начиная работу, не составлял планов. Все, чего он хотел,  это выразить мысли и чувства, возникающие у него в пути в связи с какими-то событиями. «Представление о строгом плане было совершенно чуждо ему,  писал Таро.  Нет, мало сказать чуждо, точнее будет сказать враждебно: враждебно творчеству, как Шарль его понимал. Больше всего ему хотелось создать впечатление свежести только что родившейся, едва встрепенувшейся, едва оформившейся в ясном сознании мысли. В этом его природные наклонности превосходно согласовывались с представлениями его учителя Бергсона о том неповторимом мгновении, которое еще не сделалось прошлым, но оно уже и не будущее, о протекании мгновения, являющего собой настоящее, саму жизнь, как раскрывающуюся почку, о кратком и наполненном мгновении, дарящем миру вечную молодость и тут же улетучивающемся, чтобы превратиться в память, в старость, чтобы одеться твердой корой».

Кое-чем например, неорганизованностью, небрежностью, желанием внутренне постоянно находиться на связи с тем, что диктует мысль, склонностью к повторам он походил на Гертруду Стайн[115]. Вернее, это Гертруда Стайн походила на Пеги, которого, возможно, никогда не читала. Хотя стилистические предпочтения у них были очень разными. Излюбленными причудами стиля Пеги, наряду с ритмом походного марша, были неожиданные и непривычные отступления, нагромождения прилагательных по три-четыре подряд без запятых или цитаты, врезанные в текст таким образом, будто они естественная составная часть мысли самого эрудита. Вот пример:

«Я напрасно старался, я напрасно защищался: внутри меня, вокруг меня, надо мной не спрашивая моего мнения все наперебой спешили сделать из меня крестьянина вовсе не с Дуная[116], что отдавало бы литературщиной, но попросту из долины Луары, сделать меня дровосеком из леса, тоже отнюдь не бессмертного Гастинского[117], но, как и он, обреченного на гибель Орлеанского, сделать виноградаря с берегов Луары, выросшего на их песках» Да, он был виноградарем, но отучившимся в лицее, а после в Эколь Нормаль и неспособным удержаться, чтобы не помянуть Ронсара вслед за Лафонтеном. «И мне стоит все же заявить, что именно мы, парни с Луары, говорим на самом чистом французском».

Он говорил на чистейшем французском языке, но злосчастный Шарль Виктор Ланглуа был не совсем не прав, когда обвинял Пеги в том, что он грешит бессвязностью изложения без начала и конца и проявляет склонность к аллитерациям и литаниям. Верно, что его «Кайе», как и «Деньги», «Клио», «Виктор Мари, граф Гюго», «Дополнительная заметка о Декарте и картезианской философии», не имеют ни начала, ни конца, ни введения, ни заключения. Верно, что Пеги заводит свои жалостные песни, перенасыщенные цитатами, не зная, куда они его выведут. Но верно и другое: его журнальные статьи в «Кайе» были прекрасны и остаются прекрасными и сейчас, когда перестали быть злободневными,  ты шагаешь вслед за их строками, как за полковым оркестром. У Гюго есть удивительное стихотворение под названием «Ibo» («Пойду»)[118], в котором герой не сходит с места, и, по мнению Алена, это одно из самых прекрасных его стихотворений. Так и с Пеги. Он воплотил в себе «сотни и тысячи, сотни тысяч людей идущих, отмеряя один и тот же шаг, умирающих одной и той же смертью, вечно нетленных».

Таковы уж они, мои французы,  говорит Бог,  они не без изъянов.

Какое там! У них полно изъянов.

У них больше изъянов, чем у других.

Но со всеми своими изъянами они мне куда милее, чем другие,  те, у кого изъянов намного меньше.

Я люблю их такими, какие есть. А совсем без изъянов только я один,  говорит Бог.

Пеги, как Бог из его стихотворения, любил французов такими, какие они есть. И для него это был единственный способ кого-то любить. Так давайте же и мы любить Пеги таким, каким он был. Тяжеловатым, хаотичным. Подобным грунтовой дороге, где комья тучной земли пристают к мысли. Дороге, идущей круто вверх, с участками, на которых у вас перехватывает дыхание, но заканчивающейся дивным видом на окрестности. Это трудный, неудобный, пролегающий во тьме между крутыми склонами путь, и ведет он прямо на равнину, выкошенную пулями. Рассказ о Пеги всегда надо заканчивать одним из самых прекрасных его стихотворений стихотворением, которое он подписал собственной кровью:

Можно ли лучше выразить то, что нам хотелось в 1940 году сказать миру, представляя ему истерзанную Францию?

Но положите вместе с ними, скажем мы, на ту же чашу весов все, что они вам дали: соборы, мудрость Монтеня, веру Паскаля, остроумие Вольтера, музыку Гюго, пять веков живописи, десять веков сражений Положите все это и тогда, мы это знаем, чаша достоинств перевесит в вашем сознании чашу недостатков, и вы повторите вслед за Богом, цитируя Пеги: таковы уж они, мои французы,  они не без изъянов, но я люблю их такими, какие есть

Можно ли лучше выразить то, что нам хотелось в 1940 году сказать миру, представляя ему истерзанную Францию?

Но положите вместе с ними, скажем мы, на ту же чашу весов все, что они вам дали: соборы, мудрость Монтеня, веру Паскаля, остроумие Вольтера, музыку Гюго, пять веков живописи, десять веков сражений Положите все это и тогда, мы это знаем, чаша достоинств перевесит в вашем сознании чашу недостатков, и вы повторите вслед за Богом, цитируя Пеги: таковы уж они, мои французы,  они не без изъянов, но я люблю их такими, какие есть

Ромен Роллан

Поскольку многие бессознательно относят Ромена Роллана к предыдущему поколению, кое-кто удивится, наверное, обнаружив в этой книге посвященный ему очерк. Но ведь он родился всего за три года до Андре Жида, а умер спустя три десятка лет после Пеги. И разве можно забыть, как важен был для меня самого и для стольких моих ровесников в дни нашей юности его роман «Жан-Кристоф»? Для нас это был великий роман, пусть даже и не получившийся таким совершенным во всех отношениях, как «Война и мир», но зато ставший предшественником, родоначальником всех наших многотомных романов «Тибо», «Людей доброй воли»[119] и других. Кроме того, во время войны 19141918 годов Ромен Роллан оказался одним из тех французов-патриотов, по мнению которых патриотизм не может выражаться во лжи, липовых обещаниях и ненависти. На родине такая позиция обеспечила ему своего рода остракизм со стороны официальной литературы и молчание критики до конца его жизни, а за рубежами Франции глубокое уважение, широчайшую читательскую аудиторию и в 1918 году Нобелевскую премию.

Интеллектуальное мужество писателя более чем заслуживает признания и уважения, даже если лиричность его прозы, избыток в ней пылкости и отпугивают в наше время читателей, более циничных и более близких Стендалю, чем были современники Роллана. Но пусть они прочтут «Жан-Кристофа», пусть прочтут дневники Роллана, его обширную переписку им откроются там настоящие страсти. Ален считал «Лилюли»[120] пьесой, достойной самой высокой оценки. И пусть мощный поток слов не отвращает от книг Роллана чересчур тонкие умы! Да, стоит Роллану приблизиться в своих творениях к пониманию таких вещей, как война, нищета или лицемерие, как он становится красноречив и многословен, подобно Виктору Гюго и Льву Толстому, но разве это преступление? Восторженность писателя удивляет людей нашего времени, но восторженность его идет от сердца, и, я думаю, она благотворна. Не надо скупиться на восхищение человеком, умевшим восхищаться Бетховеном или Микеланджело так, как они того заслуживали. Ален говорил: «Мы знаем, что этот прославленный человек никогда не пресмыкался ни перед какой властью и всегда слушался только своей совести».

Ромен Роллан родился в городке Кламен, Ньевр[121]. Отец его был нотариусом в пятом поколении. «Я родился в обеспеченной буржуазной семье, жил в окружении любящих меня родственников в благословенном крае, сочную прелесть которого я позже воспел голосом своего Кола»[122]. Всю жизнь он помнил поместье дедушки близ Осера глаза и ноздри Роллана до последнего дня сохранили память о родной природе, откликаясь на запахи травы, смолы, меда, акаций, согретой солнцем или влажной после дождя земли.

Но почему тогда он, будучи еще ребенком, ощущал себя пленником? Почему называл жизнь «крысоловкой»? Хотя его родители были здоровыми, высокими, крепкими, без единой, как говорится, червоточинки, здоровье самого Ромена с раннего детства оставляло желать лучшего. По вине служанки он едва не умер, когда ему не исполнилось еще и года, и последствия этого ощущались до конца жизни у него всегда были слабые легкие и затрудненное дыхание. Его младшая сестренка умерла в три года от ангины. Сам он перенес бессчетное количество бронхитов, у него постоянно болело горло, часто случались носовые кровотечения. «Не хочу умирать!»  повторял мальчик, лежа в кроватке. Роллан проживет семьдесят восемь лет чахлым, бледным, со впалыми щеками вечным умирающим, который тем не менее не подпускает к себе смерть (как Вольтер). «При взгляде на овал и цвет лица Роллана, на его глаза,  писал Шарль дю Бос,  легко было подумать, что он сидит на хлебе и воде в какой-нибудь кутузке вблизи Женевы». Злые и недостойные Чарли слова, но Роллан никогда не был любимым автором дю Боса.