Первое искушение: буржуазная жизнь. Лафонтену нимало не было свойственно оказывать яростное сопротивление буржуазному миру. Сын главного лесничего Шампани, сам ставший лесничим и рано женившийся, на первый взгляд ничем не походил на мятежника. «Не говоря уж о том, что должность хорошо оплачивалась, а у жены было хорошее приданое». Лафонтен нашел способ отвлечься от этих провинциальных радостей способ, доставлявший ему физическое наслаждение. Он любил одиночество и сон. Но и Жироду, куда более прочно вписанный в иерархию, все же находит лазейку: ускользает в вымысел а то и попросту сбегает. Исчезновения Жерома Бардини[199] походят на признания. У меня на глазах Жироду, которого Эррио[200] (в то время премьер-министр) привез на международную конференцию, исчез в первый же день и появился снова лишь в последний. «Жироду, вас совершенно невозможно удержать», говорил ему Эррио. Да, его, словно лафонтеновского волка, удержать было невозможно. Он не терпел ошейников.
Второе искушение: женщины. Опрятный, нарядный, элегантный, как и Жироду, всегда хорошо одетый, Лафонтен душевной чистотой не отличался. Маленький Расин таскал в карманах Софокла и Еврипида, Лафонтен Рабле и Боккаччо. Лафонтен непостоянен. Он приходит в восторг, обнаружив существование промежуточной разновидности между лживыми болтуньями, которых он вывел в сказках, и выдуманными безупречными женщинами, которых описал в «Адонисе», это светские женщины, неискренние, но красивые и остроумные: мадам дЮксель, мадам де Севинье, мадемуазель де Скюдери[201]. «Должно быть, этот рассеянный чудак, говоривший о гнездах, росе и люцерне, нравился женщинам», пишет Фарг[202]. Однако взаимная склонность между Лафонтеном и светскими женщинами никогда не заходила дальше «торжества аллегории дружбы». Что же до всего остального, по его словам, он довольствовался цыганками и местными красотками, которых встречал в поездках; подобных красоток было немало в Пуатье и даже в Беллаке.
Третье искушение: свет. Лафонтен, как и Жироду, подвергся этому искушению. Для одного это была Академия, для другого дипломатическая карьера. Но и тот, и другой среди светских людей остались свободными. Лафонтен защищал впавшего в немилость Фуке[203], как Жироду опального Бертело, и даже написал «Зачумленных зверей», жестокую сатиру на придворных. Расин и Буало соглашались восхвалять Людовика XIV, но ни Лабрюйер[204], ни Лафонтен на это не шли. Жироду тоже старался воспевать Францию, но без Ребандара.
Литературное искушение: Лафонтен, как и все поэты его времени, сочинил несколько героических од, но рассеянность и непоследовательность увлекли его в сторону ничтожной, казалось бы, Музы, вдохновившей его на создание шедевров его басен; точно так же как автор «Полноты власти» остается главным образом автором «Интермеццо» и «Ундины».
И наконец, искушение скептицизмом и религией. После семидесяти четырех лет атеизма Лафонтен покаялся и попросил прощения у викария Сен-Рока и у «господ из Французской академии» за то, что сочинил когда-то книгу фривольных сказок. Жироду редко говорил о Боге. Возможно, он был вольтерьянцем. «Так ли Богу необходимо, чтобы мы о нем говорили? Писателю достаточно воспевать деревья, цветы и душевную радость, но не в связи с Богом, потому что он не для себя все это создал, а в связи с человеком». В «Битве с ангелом» Броссар, в котором легко узнать Аристида Бриана[205], говорит: «Ни в малейшей степени не атеист. Жизнь чудовищное вырождение Применять к Богу это определение существования настолько же кощунственно и ложно, насколько создавать Бога по собственному образу и подобию. Существование Бога и белая борода Бога хранятся на одном и том же складе бутафории». Все, что боги могут сделать для людей, это не вмешиваться в их жизнь, не мутить воду. «Сохранить душевную чистоту в общении с Богом могут только те, кто не задает ему никаких вопросов».
Литературное искушение: Лафонтен, как и все поэты его времени, сочинил несколько героических од, но рассеянность и непоследовательность увлекли его в сторону ничтожной, казалось бы, Музы, вдохновившей его на создание шедевров его басен; точно так же как автор «Полноты власти» остается главным образом автором «Интермеццо» и «Ундины».
И наконец, искушение скептицизмом и религией. После семидесяти четырех лет атеизма Лафонтен покаялся и попросил прощения у викария Сен-Рока и у «господ из Французской академии» за то, что сочинил когда-то книгу фривольных сказок. Жироду редко говорил о Боге. Возможно, он был вольтерьянцем. «Так ли Богу необходимо, чтобы мы о нем говорили? Писателю достаточно воспевать деревья, цветы и душевную радость, но не в связи с Богом, потому что он не для себя все это создал, а в связи с человеком». В «Битве с ангелом» Броссар, в котором легко узнать Аристида Бриана[205], говорит: «Ни в малейшей степени не атеист. Жизнь чудовищное вырождение Применять к Богу это определение существования настолько же кощунственно и ложно, насколько создавать Бога по собственному образу и подобию. Существование Бога и белая борода Бога хранятся на одном и том же складе бутафории». Все, что боги могут сделать для людей, это не вмешиваться в их жизнь, не мутить воду. «Сохранить душевную чистоту в общении с Богом могут только те, кто не задает ему никаких вопросов».
В сочинениях Жироду нет никаких метафизических посланий. Если он и хочет нас чему-то научить, если и есть у него идеи, которые он защищает, то они связаны с земной жизнью, с провинцией, с влюбленными парами, с детьми, с фантастическим вымыслом. Его романы невозможно пересказать. Краткое изложение убило бы их. Это не повествование, а поэтические и юмористические вариации на темы, круг которых будет расширяться. Он не только не пытается быть реалистом, но намеренно создает совершенно ирреальные миры. Речь идет скорее не о традиционных романах особенно в той группе произведений, которые можно было бы объединить вокруг «Симона», но о фантастических балетах, где по воле автора равноправно оживают провинция и Париж, исторические герои и обычные люди. Жироду, как и Жюль Ренар, останавливается на забавных подробностях, но, если Ренар безжалостно подчеркивает шутовство своих персонажей, Жироду охотно наделяет своих героев величием и красотой.
И он рассказывает о них с юмором. Даже когда Жироду пишет о войне, тон рассказа остается мужественным и вместе с тем непринужденным. «Меня вызывает лейтенант. Я привык к офицерским прихотям. Вас внезапно может выдернуть из казармы незнакомый капитан, пожелавший узнать расписание пассажирских судов, идущих в Китай с заходом в порты наибольшего числа островов, или узнать программу экзаменов на степень доктора права». Капрал-связист читает маленькие книжки, которыми сержант Жироду немедленно завладевает всякий раз, как только обрыв линии вынуждает того отлучиться. «Он буквально проглатывает книги, и я никогда второй раз не нахожу у него ту же самую». Иногда товарищ спрашивает его: «Что ты читаешь?» «Сердце на ладони». «А теперь что читаешь?» «Жерминаль»[206]. Ему сообщают, что на центральной станции около вишни линия оборвалась. Он уходит, а мне достается «Печаль египетских танцовщиц». Между этими сценами гибнут люди, но комедия остается комедией.
Лейтенант Жироду в полной парадной форме прибыл в Португалию. За ним увязался какой-то старик. Сгорая от любопытства, он хочет узнать, отчего ножны шпаги погнуты. «Война? Сражение?» спрашивает он. «Нет, отвечаю я. Чемодан». В Америке «внимательно разглядывали нашу форму ведь мы вернулись с войны Есть ли на мне что-нибудь, побывавшее на войне? Зажигалка? Все поднимают головы, гасят свои сигары и зажигают новые от этой прирученной немецкой пули, передавая ее из рук в руки. Вот делегаты от города, породнившегося с Перонной; у них есть карты, планы и фотографии города, но они хотели бы услышать от француза, любят ли их подшефную Перонну во Франции Я заверяю их, что хотя я сам из центральной части страны, но обожаю Перонну; вспоминаю, что там родилась Жанна Ашетт[207], о чем сообщаю им, и они уходят счастливые».
Он покорил американцев; после войны ему захотелось снова встретиться с немцами, восстановить, несмотря на тяжелые воспоминания, отношения с друзьями из Берлина и Мюнхена. Удивительно, но этого самого французского из всех французов, этого лимузенца, обожавшего Ватто, Дебюсси и Лафонтена, бесспорно, питает также творчество немецких романтиков. Сказки Фридриха де Ла Мотт Фуке[208] трогают его не меньше, чем сказки Перро. Враждующие в то время Франция и Германия, в представлении Жироду, скорее дополняют одна другую. Он чувствует, что ему трудно было бы прожить без своих дьявольски романтических баварских и саксонских друзей, приобщивших его к тайнам и иррациональным истинам, подобные цветы в садах Беллака не распускаются.
Он покорил американцев; после войны ему захотелось снова встретиться с немцами, восстановить, несмотря на тяжелые воспоминания, отношения с друзьями из Берлина и Мюнхена. Удивительно, но этого самого французского из всех французов, этого лимузенца, обожавшего Ватто, Дебюсси и Лафонтена, бесспорно, питает также творчество немецких романтиков. Сказки Фридриха де Ла Мотт Фуке[208] трогают его не меньше, чем сказки Перро. Враждующие в то время Франция и Германия, в представлении Жироду, скорее дополняют одна другую. Он чувствует, что ему трудно было бы прожить без своих дьявольски романтических баварских и саксонских друзей, приобщивших его к тайнам и иррациональным истинам, подобные цветы в садах Беллака не распускаются.
Из этого душевного раскола родилась книга «Зигфрид и Лимузен». Рассказчик узнает в сочинениях прославленного немецкого послевоенного писателя Зигфрида фон Клейста[209] стиль и даже отдельные фразы друга своего детства Форестье, без вести пропавшего французского писателя. На самом деле этот Клейст и есть потерявший память Форестье, которого подобрали на поле боя и выходили в немецком госпитале; этот француз стал вождем (фюрером) немецкой молодежи. «В немецких школах ученикам часто давали задание описать жизнь Зигфрида фон Клейста до ранения», и, если бы не его собственный запрет, биографы превратили бы его в потомка настоящего Клейста, Гёте или Вертера. Рассказчик пытается пробудить у потерявшего память человека французские воспоминания, напоминает Форестье о том, как он был французом. «В каждом лесу мы останавливались и собирали грибы Вы носили в кармане первый том Вовенарга[210] В два часа мы встречались с мэром, любителем греческого языка, в три с лиможским преподавателем риторики, сторонником отмены классического образования». В конце рассказчик вез Зигфрида в Лимузен и заодно знакомил читателя с городами и старинным духом этой провинции.