Никогда Жан не подвергался большей опасности. Знаменитые актеры превозносили до небес его скверные вирши, а он хмелел от этих похвал. Родственники были в восторге. Они любили литературу и ни малейшего представления не имели о драме сочинительства. Радостные и гордые, они поспешили издать стихи, которые сам автор вскоре сочтет бездарными. «Всю жизнь мне придется, сказал Кокто, истреблять память об этих первых шагах». Но не стоит преувеличивать. Несомненно, этим лестным отзывам о юношеских стихах он был обязан своей репутацией «легкомысленного принца». И что же? Эти стихи в его творчестве заняли то же место, какое в творчестве Марселя Пруста заняли «Утехи и дни»[228]. До того как обрести себя, всякий начинающий автор усваивает вкусы и перенимает приемы своего времени. Затем, подобно тому как каждое столкновение непредсказуемо изменяет траекторию движения молекулы, каждая встреча увлекает юношу в неожиданном направлении, на новый путь, которым он будет следовать, пока не встретит нового наставника или нового друга.
Впрочем, первые стихи Кокто были не такими уж плохими; они были вполне в духе эпохи. Андре Жид сдержанно похвалил их в «Нувель ревю франсез». Позже, в 1912 году, Париж был поражен роскошью и яркостью русских балетов Дягилева. Они привели Кокто в восхищение и пробудили его. Дягилев, с которым он тесно сошелся, сказал решающие слова, определившие его дальнейший путь: «Удиви меня». В самом ли деле надо удивлять? В искусстве да. Шоковая терапия помогает прозреть и делает душу восприимчивой. Но шок по определению не может длиться долго. «Ничто на свете не проходит так быстро, как новизна», говорил Валери. Увлечения кратковременны. Искусство авангарда очень быстро превращается в шаблон, умы снова погружаются в дремоту, и потому всякий раз, как хочешь их пробудить, необходимо нападать в неожиданном месте и неустанно обновлять свой стиль. Жан Кокто инстинктивно угадал эту стратегию внезапности и совершил первый из тех резких поворотов, которыми так часто удивлял.
Он понял, что поэзия требует целиком ей отдаться. «Поэт, говорил он, служит некой живущей в нем силе, которую он сам плохо знает. Он должен лишь помогать этой силе оформиться». Отсюда тренировка души, требующая удалиться от Парижа и от света. Всю жизнь Кокто сбегал, чтобы поработать. Затворившись сначала в Оффранвиле у Жак-Эмиля Бланша[229], а потом запершись со Стравинским в Лейзене, он написал «Потомака», сочинение трудное и невнятное, однако потрясшее умы, которые в этом потрясении нуждались. Я признаюсь в своей слабости к этому бессмысленному розовоухому чудовищу, живущему в пещере под площадью Мадлен, и к серии Эженов[230], предвосхищающей работы выдающихся американских графиков, таких как Джеймс Тёрбер[231]. Никто в наше время не создавал столько новых форм, сколько Кокто. Перед самым началом войны, в 1913 году, он познакомился с Пикассо и Браком, чьи поиски какими-то тайными ходами оказались близки к его собственным.
Началась война. Кокто был признан негодным к военной службе, но записался санитаром-добровольцем, а затем, поскольку был славным и храбрым товарищем, сделался «сыном полка» морских пехотинцев, жил в укрытиях в Диксмюде и Ньюпоре, ежеминутно подвергаясь опасности. Траншеи заносило песком, заливало водой. Снаряды «завершали свой скользящий росчерк черной кляксой взрыва и смерти». Кокто едва не наградили медалью «За боевые заслуги», но в последний момент оказалось, что свой подвиг он совершил незаконно. Начальник штаба спас его тогда от жандармов, а заодно и уберег от смерти, поскольку все его товарищи, морские пехотинцы, вскоре погибли. В этом походе зародился и через некоторое время, необходимое для вынашивания замысла, появился на свет прекрасный роман «Самозванец Тома».
Началась война. Кокто был признан негодным к военной службе, но записался санитаром-добровольцем, а затем, поскольку был славным и храбрым товарищем, сделался «сыном полка» морских пехотинцев, жил в укрытиях в Диксмюде и Ньюпоре, ежеминутно подвергаясь опасности. Траншеи заносило песком, заливало водой. Снаряды «завершали свой скользящий росчерк черной кляксой взрыва и смерти». Кокто едва не наградили медалью «За боевые заслуги», но в последний момент оказалось, что свой подвиг он совершил незаконно. Начальник штаба спас его тогда от жандармов, а заодно и уберег от смерти, поскольку все его товарищи, морские пехотинцы, вскоре погибли. В этом походе зародился и через некоторое время, необходимое для вынашивания замысла, появился на свет прекрасный роман «Самозванец Тома».
Париж, 1916 год. Кокто летает с Гарросом[232]; он часто встречается с Эриком Сати, Максом Жакобом[233], Пикассо. В 1917 году труппа Дягилева поставила балет «Парад» по сценарию Кокто, на музыку Эрика Сати, с декорациями Пикассо. Балет вызвал всеобщее возмущение сегодня трудно понять почему. В сюжете ничего возмутительного не было: представление перед ярмарочным балаганом, три эстрадных номера, зрители не понимают, что спектакль идет внутри. Но Пикассо и Сати смущали, а Кокто, следуя своей тактике, продолжал удивлять. Если бы на помощь авторам не явился Аполлинер в военной форме, им бы не поздоровилось. Почти такой же скандал в 1921 году вызовет еще один парад балет «Новобрачные на Эйфелевой башне».
А тем временем вызвавший такое негодование молодой Кокто совершил очередной резкий поворот в сторону «атакующего классицизма» для него двигаться в этом направлении было естественным. Ни рамок, ни порядка в то время не существовало, и «призыв к норме» оборачивался обновлением. В «Петухе и Арлекине» (1918) Кокто систематизирует свою эстетику и показывает свое умение высказываться сжато. Некоторые формулировки переживут автора. «Чувство меры в дерзости состоит в том, чтобы понимать, как далеко можно зайти». «Искусство это знание, ставшее плотью». «Я знаю, что поэзия необходима, но не знаю для чего». «Молодой человек не должен приобретать проверенных ценностей». «При жизни художнику надо быть живым человеком, а известность придет посмертно». «Буржуазия основа Франции; все наши художники вышли из нее. Бодлер буржуа». Все так и есть, но требовалось мужество, чтобы изрекать подобные истины.
«Петух и Арлекин» сделал Кокто глашатаем антивагнеровского музыкального направления, рупором группы «Шестерка»[234], а также художников-кубистов. «Осторожно, окрашено! предупреждают таблички. Я прибавлю: остерегайтесь не только красок, но и музыки. У поэта всегда слишком много слов в словаре, у художника слишком много цветов на палитре, у музыканта слишком много нот на клавиатуре». Это было истинно французское возвращение к точности и чистоте стиля.
Монпарнас увел Кокто с улицы Анжу, где в роскошном доме поселилась теперь его семья. Пикассо первым понял, что не только улица Анжу, но и Монпарнас отжил свое. Кокто стал учеником нового гения Раймона Радиге[235], которому тогда было пятнадцать лет. Не по годам развившийся подросток был щуплым, бледным и подслеповатым. «Он счищал патину со штампов, сдирал старую краску с банальностей». Его романы были явлением не менее удивительным, чем стихи Рембо. Любой хороший роман, написанный в двадцать лет, это чудо. Радиге поддержал Кокто на крутом развороте в направлении классицизма; он предостерегал его от нового, которое только выглядит новым, учил двигаться наперекор авангардным течениям и подталкивал к подражанию мастерам. Художник учится ремеслу, копируя чужие шедевры. Подражая испанцам, Корнель мало-помалу сделался Корнелем. Радиге никогда не был самим собой в большей степени, чем тогда, когда, копируя «Принцессу Клевскую», превращал ее в «Бал у графа Оржельского».
Под благотворным влиянием этого юноши Кокто, вдохновившись «Пармской обителью», написал «Самозванца Тома», взяв за образец Малерба и Ронсара[236] «Церковное пение». Радиге встретился на его пути, когда он стремительно мчался к своим причудливым парадам. Внезапно, затормозив на развилке, Кокто решил свернуть на путь классицизма, тем самым поставив себя в опасное положение. Со всех сторон послышались возмущенные голоса:
Вы автор «Мыса», «Словаря»!
Вы пишете такое? Не угодить вам людям,
Ведь нравится им одно и то же
Но едва он осмелился совершить этот поворот, Радиге внезапно умер от брюшного тифа, и Кокто некоторое время двигался без руля и ветрил. Никто не зависел от своих друзей больше, чем он. «Без них, говорил Кокто, все мои старания напрасны, пыл мой угасает. Без них я лишь видимость».
Под благотворным влиянием этого юноши Кокто, вдохновившись «Пармской обителью», написал «Самозванца Тома», взяв за образец Малерба и Ронсара[236] «Церковное пение». Радиге встретился на его пути, когда он стремительно мчался к своим причудливым парадам. Внезапно, затормозив на развилке, Кокто решил свернуть на путь классицизма, тем самым поставив себя в опасное положение. Со всех сторон послышались возмущенные голоса:
Вы автор «Мыса», «Словаря»!
Вы пишете такое? Не угодить вам людям,
Ведь нравится им одно и то же
Но едва он осмелился совершить этот поворот, Радиге внезапно умер от брюшного тифа, и Кокто некоторое время двигался без руля и ветрил. Никто не зависел от своих друзей больше, чем он. «Без них, говорил Кокто, все мои старания напрасны, пыл мой угасает. Без них я лишь видимость».
Не в силах справиться с горем, он пытался забыться при помощи опиума, и позже ему стоило огромного труда избавиться от этого пристрастия. Помогла работа. Глазам не веришь, как много он успел сделать с 1923 по 1956 год. Три романа-бриллианта великолепной огранки («Великое отступление», «Самозванец Тома» и «Ужасные дети»), несколько поэтических сборников, такие замечательные эссе, как «Профессиональный секрет» и «Бремя бытия». Одновременно с этим он отдался наконец течению красно-золотой реки театра. Радиге, понимавший, насколько глубоко Кокто чувствует природу мифа, обратил его внимание на греческих трагиков. Поначалу Кокто им подражал, возрождая и обновляя миф («Антигона»), и тем самым проложил путь Жироду и Аную; потом стал придумывать мифы сам («Адская машина», «Орфей»). Тема рока его не отпускала, и, утратив надежду, он нашел прибежище среди обломков колонн разрушенных храмов. С шумом прорвавшись через ограду привычек и условностей, он покинул бульварный театр.
А потом настал день, когда драматург-новатор понял, что пришло время обновляться и самому и поискать, по выражению Стравинского, прохладное место на подушке. «Скандал начинает становиться неприличным, когда из здорового и свежего, каким был поначалу, превращается в догму и начинает приносить доход». Он захотел восстановить ток, пробегающий между сценой и залом, между автором и публикой, «писать пьесы значительные и тонкие и прельщать больших актеров большими ролями». Прославившись авангардистскими спектаклями, теперь он с помощью Ивонны де Бре, Эдвиж Фёйер и Жана Маре[237] завоевывает также популярность у широкой публики. Его «Трудные родители», «Священные чудовища», «Двуглавый орел», «Адская машина» пользовались успехом. Все дело в том, что две партии, которые Кокто одновременно разыгрывал, одна другой не противоречили. Истины в искусстве неизменны, но меняются формы.