Вы совершаете паломничество на Святую гору? спросила я.
Парни заулыбались.
Партия освободила китайский народ от оков религии. Скоро паломников вообще не будет.
Паломников не будет? И Святая гора больше не святая?
Конечно не святая, кивнули они. Но все равно красивая.
Значит, правильно я все поняла. Намерения-то у них добрые, но в голове чушь собачья.
В том же году, когда я, как обычно, зимовала в деревне, из Лэшаня пришли печальные вести. Моя дочь и ее опекун с женой бежали в Гонконг, потому что коммунисты хотели арестовать их как врагов революции. Всем известно, что из Гонконга никто не возвращается. Какие-то бандиты-чужеземцы, которых называли «англичане», распустили слух, что Гонконг райское место, а когда приезжие туда попадали, их сразу же заковывали в цепи и заставляли до смерти работать на ядовитых заводах и в алмазных копях.
Тем вечером Дерево пообещало, что я увижу свою дочь. Я так и не поняла, как это возможно, но я привыкла верить Дереву все его обещания в один прекрасный день исполняются.
Тем вечером Дерево пообещало, что я увижу свою дочь. Я так и не поняла, как это возможно, но я привыкла верить Дереву все его обещания в один прекрасный день исполняются.
Полосатое платье делало толстую девицу еще толще. Она посмотрела сначала на миску с лапшой, от которой шел густой и вкусный пар, потом на меня. Положила в рот полную ложку лапши, скорчила рожу, потрясла головой и выплюнула на стол.
Гадость!
Ее подружка с виду ведьма ведьмой глубоко затянулась сигаретой.
Что, так плохо?
Я даже свинью не стала бы этим кормить.
А шоколад у тебя есть, старуха? спросила подружка-ведьма.
Лапша у меня вкусная, уж это я знаю наверняка. А вот что такое шоколад не ведаю.
Что-что?
Толстуха вздохнула, наклонилась, сгребла в горсть земли и высыпала в лапшу.
Может, так будет съедобней. Я не заплачу тебе ни юаня. Я просила лапши. А не помоев.
Подружка-ведьма хихикнула и стала рыться в сумке.
У меня тут печенье было
На Святой горе бессмысленно злиться. Я редко злюсь. Но когда на моих глазах оскверняют пищу, то прихожу в такую ярость, что не могу сдержать себя.
Лапша, смешанная с грязью, полетела в лицо Толстухе. Пухлые щеки заблестели от жира. Мокрый воротник прилип к шее. Толстуха охнула, будто ее топили, замахала руками и повалилась на спину. Подружка-ведьма отскочила в сторону и тоже замахала руками, как крыльями.
Толстуха поднялась на ноги, багровая и разъяренная, и бросилась было ко мне, но одумалась, когда увидела, что я стою у котла с кипятком. Я бы ошпарила ее, честное слово. Она отступила на безопасное расстояние и завизжала:
Я сообщу куда надо! Ты, ты, ты, сука, ты у меня попляшешь! Погоди! Я с тобой разделаюсь! Мой свояк знаком с помощником секретаря парторганизации! Твою вшивую чайную бульдозер сровняет с землей. И тебя закатает туда же!
Даже когда они скрылись за поворотом, из-за деревьев слышались проклятия:
Сволочь! Чтоб твои дочери с ослами трахались! Чтоб у твоих сыновей яйца поотсыхали! Сука!
Ненавижу дурные манеры, шепнуло Дерево. Потому я здесь, на горе, а не в деревне.
Я не хотела скандала. Если бы она не осквернила пищу объяснила я.
Попросить обезьян, чтоб напали на них и повыдергивали им волосы?
И поделом им будет.
Договорились.
Хуже всего стало, когда в долине начался лютый голод.
Коммунисты объединили всех крестьян в коммуны. Земля оказалась ничейной. Землевладельцев больше не существовало. Их всех вместе с семьями свели в могилу или посадили в тюрьму, а землю передали народной революции.
Крестьяне питались в столовой при коммуне. Еда была бесплатная! Впервые с начала веков каждый крестьянин в долине знал, что в конце дня плотно поест. Вот он, новый Китай. Вот она, новая эра.
Но земля была ничья, поэтому некому было о ней заботиться и почитать ее. Перестали приносить дары духам рисовых полей, а во время сбора урожая рис бросили гнить на корню. И по-моему, чем меньше крестьяне работали, тем больше врали, как много они работают. Крестьяне-паломники из разных коммун останавливались в моей чайной и толковали о сельском хозяйстве. Они засиживались все дольше, а их рассказы становились все невероятней. Огурцы размером с поросенка, поросята размером с корову, коровы размером с мою чайную. Леса из капустных кочанов! Мысль Мао Цзэдуна вообще изменила все законы природы. Счетовод коммуны нашел на южном склоне горы гриб размером с зонтик.
Больше всего пугало то, что они верили в эту чушь, которую сами же и выдумывали, и с кулаками лезли на всякого, кто решался вымолвить слово «привираете». Я, конечно, всего лишь глупая женщина, которая выросла и состарилась на Святой горе, но моя редиска какой всегда была, такой и при Мао Цзэдуне осталась.
Той зимой в деревне было мрачно и грязно, как никогда, а главное все тронулись умом.
Я жила в семье двоюродной сестры. Из поколения в поколение они выращивали рис. Я спросила сестриного мужа, почему люди так обленились. Почти каждый вечер мужчины напивались допьяна, а на следующий день дрыхли без задних ног и продирали глаза только к обеду. Конечно, женщинам пришлось взвалить их работу на свои плечи.
Все шло наперекосяк. На крышах домов вместе с воронами обосновались злые духи и напускали морок на людей. На улицах, в переулках, на рыночной площади не было видно ни души. С утра до вечера не слышалось ни единого доброго слова. В долине закрылся самый большой монастырь. Иногда я захаживала туда, смотрела на лунные ворота{73}, на пруды, затянутые ряской. Все напоминало какое-то другое место. По долине гуляла чума, которой никто не замечал.
Я решила поговорить со старейшинами деревни.
Как вы прокормитесь следующей зимой?
Родина-мать даст нам урожай!
Откуда он возьмется? Вы же ничего не выращиваете.
Ты ничего не понимаешь. Не видишь перемен.
Прекрасно вижу. Вот только счет не сходится
Родина-мать позаботится о своих детях. Мао Цзэдун днем и ночью думает о нас.
Когда хозяйничают без счета, расплачивается крестьянин! Может, у Мао Цзэдуна и очень умные мысли, но брюхо ими не набьешь.
Женщина, если коммунисты услышат, что ты городишь, тебя отправят на перековку. Не нравится у нас ступай себе восвояси на Святую гору. Не мешай, мы играем в маджонг.
Той же зимой Мао сочинил декрет о Большом скачке{74}. Перед новым Китаем возникла новая трудность: нехватка стали. Сталь нужна для мостов, для плугов, для пуль чтобы остановить вторжение русских из Монголии. Все коммуны снабдили печами и нормами выплавки стали.
Никто в деревне не знал, как обращаться с плавильной печью, кузнеца еще раньше объявили буржуем и повесили на крыше собственного дома. Но каждый знал, что с ним будет, если печь погаснет во время его дежурства. Моих двоюродных сестер, племянников и племянниц отправили на заготовку дров. Школы закрылись, учителя вместе с учениками образовали бригады истопников печи днем и ночью требовали корма. Кем вырастут мои племянники, если их головы пусты? Кто научит их читать и писать? Когда иссякли все запасы дров, вплоть до досок и мебели, начали вырубать заповедный лес у подножия Святой горы. Совершенно здоровые деревья! Поговаривали, что в местах, где не было лесов, коммунисты проводили лотереи среди беспартийных жителей. У «победителей» разбирали дома и отправляли в топку.
Но все было напрасно. Черные, ломкие чугунные отливки прозвали «какашками», хотя, в отличие от какашек, они ни на что не годились. Каждую неделю из города приходил грузовик, женщины доверху загружали его «какашками» и удивлялись, почему партия до сих пор не прислала солдат, чтобы разобраться с вредителями.
Почему стало понятно к концу зимы. По долине поползли слухи о нехватке продовольствия.
Сперва люди откликнулись на эти слухи как обычно. Они не хотели верить, и они не поверили.
Когда рисовые склады опустели, пришлось поверить. Но Мао обещал прислать грузовики с рисом. И даже самолично возглавить колонну.
Партийные чиновники сказали, что колонну грузовиков по дороге подстерегли и взорвали шпионы-контрреволюционеры, но скоро будет выслана другая колонна, а покамест следовало затянуть пояса. Стали появляться крестьяне из окрестных сел, просили милостыню. Изможденные, как скелеты. В деревне исчезли козы, потом собаки, потом люди стали запирать ворота с наступлением сумерек. К тому времени, как стаял снег, весь посевной рис был доеден. Очень скоро прибудут новые семена, обещали партийные чиновники.
«Очень скоро» еще не наступило, когда я решила вернуться к себе в чайный домик, на четыре недели раньше обычного. По ночам там, конечно, было очень холодно, но я знала, что Дерево и Учитель наш Будда обо мне позаботятся. Буду собирать птичьи яйца, корешки, орехи, ловить птиц и кроликов. В общем, проживу.
Пару раз я думала об отце. Мы оба понимали, что он не доживет до лета, даже здесь, в деревне, где все-таки уютнее. Перед уходом я зашла в дальнюю комнату, попрощаться. Он лежал не шевелясь и выползал из постели только по нужде.
Под его кожей было не больше жизни, чем в останках мухи, запутавшейся в паутине. Иногда веки опускались на глаза, вспыхивал огонек сигареты. Что там, под веками? Раскаяние, обида, безразличие? Или пустота? Пустота часто сходит за мудрость.
Весна в тот год наступила поздно, зима стекла с побегов и почек, но из тумана не появлялось ни одного паломника. Горная кошка облюбовала ветку моего Дерева, вытягивалась там, охраняла дорогу. Под крышей домика свили гнездо ласточки: добрая примета. Изредка мимо проходили монахи. Я всегда приглашала их зайти, узнавала от них последние новости. Монахи говорили, что уже много недель не ели ничего вкуснее и сытнее моей похлебки из голубиного мяса с кореньями.
Внизу вымирают целые семьи, рассказывал один. Люди едят сено, кожаные ремни, лоскуты. Что угодно, лишь бы заполнить пустоту в желудке. А когда умирают, их некому хоронить, некому исполнить погребальный обряд, поэтому они не смогут ни отправиться на небо, ни даже переродиться.
Внизу вымирают целые семьи, рассказывал один. Люди едят сено, кожаные ремни, лоскуты. Что угодно, лишь бы заполнить пустоту в желудке. А когда умирают, их некому хоронить, некому исполнить погребальный обряд, поэтому они не смогут ни отправиться на небо, ни даже переродиться.
Однажды утром я открыла ставни и увидела, как посветлели кроны притихшего леса. Деревья зацвели. Святой горе не было дела до человеческих бед. В тот день ко мне забрел монах с впавшими от голода щеками.