«Усерьезнивание» режима секретности затрудняло работу не только иностранных шпионов, но и самих сотрудников СВАГ. Если соблюдать все каноны секретности образца 19481949 годов, следовало смириться с черепашьей скоростью прохождения управленческих сигналов. Что часто и бывало. В октябре 1948 года начальник Финансового отдела УСВА земли Саксония-Ангальт Н. Л. Птухин пожаловался руководству, что не может выполнить задание, обозначенное в секретном письме. Передавать немцам содержащиеся в нем указания нельзя. Рассекретить документ тоже нельзя. Таким правом не обладал даже непосредственный начальник Птухина. В результате, констатировал финансист, «директивы являются достоянием работников УСВА» и не доведены до немецких министров335, то есть до тех, кто эти директивы должен был выполнять.
«Усерьезнивание» режима секретности затрудняло работу не только иностранных шпионов, но и самих сотрудников СВАГ. Если соблюдать все каноны секретности образца 19481949 годов, следовало смириться с черепашьей скоростью прохождения управленческих сигналов. Что часто и бывало. В октябре 1948 года начальник Финансового отдела УСВА земли Саксония-Ангальт Н. Л. Птухин пожаловался руководству, что не может выполнить задание, обозначенное в секретном письме. Передавать немцам содержащиеся в нем указания нельзя. Рассекретить документ тоже нельзя. Таким правом не обладал даже непосредственный начальник Птухина. В результате, констатировал финансист, «директивы являются достоянием работников УСВА» и не доведены до немецких министров335, то есть до тех, кто эти директивы должен был выполнять.
«Последнее время почти все документы стали секретными, жаловались в начале 1948 года коммунисты Управления промышленности СВАГ. Это дело очень сильно тормозит нашу работу»336. Объем секретной и совершенно секретной информации, с которой приходилось иметь дело сотрудникам СВАГ, впечатляет. В 1949 году более 80% входящих и 75% исходящих бумаг Штаба СВАГ имели граф «совершенно секретно» и «секретно»337. Подчиненность СНК СССР, постоянный контроль ЦК ВКП(б) требовали огромного количества отчетных документов. В 1949 году центральный аппарат должен был еженедельно отправлять в Москву только самолетом более 500 кг секретных бумаг в «постпакетах» и «тюках»338. Военная администрация задыхалась от потоков секретной документации, которая требовала особого порядка хранения, использования и пересылки.
Все прекрасно понимали, что с секретностью не шутят. Но попробуйте работать оперативно, исполняя все секретные ритуалы. Упрощенно говоря, сотрудник СВАГ постоянно стоял перед выбором: соблюдать все правила секретности или работать эффективно. Ответственный подход к службе толкал на поиски оптимального варианта. Проверки секретного делопроизводства проводились раз в месяц, иногда и реже, и к ним можно было подготовиться, а начальство требовало результата каждый день и взыскивало за задержки. Добросовестные работники, просчитав вероятности, вполне могли прийти к заключению: проще работать быстрее, если обходишь некоторые правила секретного делопроизводства.
Что касается бдительности, то она, по всей видимости, представлялась сваговцам неким привычным заклинанием, звучащим второй десяток лет. Его нужно было повторять на каждом партийном собрании, совещании, занятии и ничего не предпринимать, разве что доносить из карьерных или личных соображений о действительных или придуманных нарушениях. Корпоративная солидарность отступала под мощным идеологическим и вышестоящим давлением, но даже в таком урезанном виде именно она помогала пережить очередной психоз большевистской бдительности, вновь накрывавший сталинское общество. Колоссальный потенциал сталинского запретительства на деле был ограничен повседневным прагматизмом обычного советского бюрократа. Система могла работать и добиваться поставленных целей, часто на практике искаженных и искажаемых, не потому, что она постоянно приближалась к сталинскому бюрократическую идеалу, а потому, что этот идеал так и не был достигнут, а система была защищена от хаоса многочисленными целесообразными нарушениями. Часто именно они, а не строгие предписания и правила, позволяли сохранить работоспособность государственного механизма, загонявшего себя в тупики экзальтированной бдительности и гипертрофированной секретности.
В целом эпопея поддержания бдительности и ужесточения секретности в СВАГ показала, что угрозы и наказания блокировали оперативную выработку и исполнение решений. Все эти действия сковывали работников, а самых ответственных и добросовестных (именно их, может быть, даже в первую очередь) подталкивали все к тем же отступлениям от правил, способным хоть как-то двигать вперед коснеющий в собственных запретах поздний сталинизм. Бесспорно, основная масса бюрократов, придавленная секретностью и страхом, думала о последствиях и уходила от импровизаций, за которые наказывали. Но чем больше бюрократическая система работала на страхе и ограничениях, в нашем случае в секретной сфере, тем больше она деградировала. Чем больше она закрывалась от мира, чем больше билась за сохранение гостайны, тем сильнее тормозила. Начинались функциональные сбои, возникали управленческие дыры. Их приходилось затыкать нелегитимной низовой инициативой. В этом смысле целесообразные нарушения оказывались, как это ни парадоксально, сродни другому компенсирующему механизму сталинской системы энтузиазму. Оба эти явления из той же самой советской управленческой обоймы. Поздний сталинизм держался не на достигнутом идеале тотальности, а на позитивных отклонениях от него позитивных для режима, а не для придавленного этим режимом общества. Сталинский человек «поклонялся данности» (выражение И. Бродского), но эта данность формировалась при его непосредственном участии. И даже в критически важных для власти сегментах бытия, а секретность относилась именно к таким сферам, действительность могла заметно отклоняться от предписанных сталинской верхушкой норм или их газетных интерпретаций.
ЧАСТЬ 4. ПРАКТИКИ КОНФОРМИЗМА И ПРОСТРАНСТВО СВОБОДЫ
Умонастроения и мыслепреступления
В политической повседневности советского оккупационного сообщества в первое послевоенное время не чувствовалось напряжения предвоенных лет. Не было поначалу и «атмосферы страха, ненависти и сомнений, многочасовых собраний, где во взаимных обвинениях гибли и ломались судьбы»339, не было «кипучей партийной жизни»340, «того напряжения, которое должно было быть»341. Скорее налицо было прямо противоположное «самоуспокоенность» и «благодушие»342. Партийные организации, как и люди, казалось, отдыхали и приходили в себя после войны. Старые коммунисты возмущались: «Вспоминаю первые годы своего пребывания в партии. Тогда парторганизатора уважали, и его авторитет был высок. Теперь же у нас этого нет»343; «здесь, за границей многие коммунисты стали пассивны, ведут праздный образ жизни, больше уделяют внимания портным, чем своему идейному воспитанию»344.
Разболтанное состояние первого времени оккупации постепенно сменялось формальной упорядоченностью партийной жизни. Во всяком случае, партийные документы СВАГ, предназначенные для верхов, часто предлагали пасторальную картину всеобщего единодушия и благостности. Особенно завораживает виртуальная реальность отчетов и докладных записок, поступавших из парторганизаций: «настроение здоровое», марксистско-ленинской учебой занимаются из последних сил, распоряжения, поступившие сверху, приняты к исполнению и осуществляются на отлично. Всю эту партийную благодать иллюстрировали положительные высказывания коммунистов и беспартийных. Примеры наскребали из выступлений на партсобраниях, митингах, занятиях, политинформациях, во время коллективных бесед или читки газет Подобные речевки часто были заранее подготовлены, и уже потому оказывались совершенно правильными и политически выдержанными. Ораторы знали, что именно они должны говорить. «Окно Овертона», определявшее пределы допустимого в коммунистическом дискурсе, контролировала партийная пропаганда. Она постоянно сужала пространство дозволенных речей и проникавший в публичную сферу негатив.
Оптимистические оценки настроений коммунистов и беспартийных, постоянные указания на «здоровое» политико-моральное состояние подтверждались высказываниями, написанными как под копирку. Темы оговорены, примеры предсказуемы. Очевидно, что и оценка политико-морального состояния чаще всего была обычной бюрократической отпиской, не имеющей к реальности никакого или почти никакого отношения. Партийный бюрократ удовлетворялся поверхностным описанием вещей, контроль вел выборочно. Но феномен многочисленных «правильных» высказываний, зафиксированных в политдонесениях, нельзя объяснить простыми бюрократическими уловками. Коммунисты, попадая в публичное пространство, действительно произносили все эти слова и старались пользоваться партийным языком. Так они защищали себя от безжалостной бдительности ярых партийных энтузиастов. Страх перед порицанием и наказанием включал защитный механизм благонамеренных речевых кодов и клише. Другой язык для оценки действительности был возможен скорее как случайная саморазоблачительная проговорка в кругу доверенных людей, да и то в подобных референтных группах попадались доносчики и информаторы.
Выявить и отследить другую реальность «нездоровые настроения» было достаточно сложно. Подобная информация следовала обычно за рефреном «вместе с тем» или «однако». Для политработников сбор сведений о настроениях подопечных, а тем более выискивание компромата на сослуживцев было занятием непростым и неблагодарным. Одно дело перечислить проведенные лекции, темы политинформаций, совсем другое кропотливо «копать», собирать разными путями неосторожные высказывания, слухи, «провокационные» вопросы, которые должны были лечь в основу картины неправильных умонастроений. Далеко не все охотно занимались подобной сыскной работой. Такая недобросовестность стала одной из причин того, что послевоенный дух свободы какое-то время не удавалось вытравить из сознания сваговцев, отгородившихся от недреманного ока партии привычным молчаливым конформизмом.
Если систематизировать источники сведений о «нездоровых настроениях», то набор их окажется достаточно разнообразным: «на занятиях офицерского состава», «в беседе с офицерами», «в беседе с товарищами», «в разговорах», «в беседе с заместителем коменданта по политчасти»345. Подобные беседы рекомендовалось проводить «по-отечески», «задушевно», в неофициальной обстановке. Только в этих условиях, по мнению руководителей, подчиненные могли расслабиться и раскрыть свою сущность или, как тогда говорили, «истинное лицо». Вызов подчиненных в кабинет для бесед политическое руководство СВАГ считало не очень результативным и не одобряло. Поэтому коменданта районной комендатуры Фридрихсхайн подполковника Сушинского, хваставшегося, что он «пропустил» таким образом «уже целый невод», отругали, указав на наивность подобных рассуждений, и объяснили: можно «пропустить и всех подчиненных через свой кабинет», но настроений и запросов так и не узнать346.