Мне кажется, он искренне верил, что такими мерами сможет хоть что-то исправить и хоть кого-то устыдить. Во всяком случае Екатерина II, написавшая для театра три пьесы с едкой критикой всевозможных «алхимиков», «искателей философского камня» и прочих «шаманов», верила искренне (что доказывают ее сохранившиеся письма): достаточно в смешном виде изобразить на сцене какого-нибудь шарлатана, чтобы люди от него отвернулись и на его уловки больше не клевали.
Они оба ошибались. К сожалению, ни одна книга или пьеса, даже самая талантливая, не сделает казнокрада честным
А в общем, борьбу с «гидрой», о которой в свое время писал фон Фок, Николай проиграл оттого, что попал в собственную ловушку. Чтобы максимально, как ему казалось, улучшить управление страной, ввести всюду порядок и дисциплину, он создал огромную сеть чиновников, пресловутую Систему а такая Система с некоторых пор начинает жить своей собственной жизнью, по своим собственным законам и порядкам, с круговой порукой и своими способами самозащиты. Иногда ей можно нанести ущерб, порой серьезный, но очень быстро все приходит в прежнее состояние, самые важные шестеренки сплошь и рядом оказываются вовсе не задеты, и механизм продолжает работать
Говорят, Николай как-то сказал: «Россией правлю не я. Россией правят сто тысяч столоначальников» (столоначальник нечто вроде современного начальника отдела. А. Б.). Возможно, это и не исторический анекдот, а быль
А если вернуться к словам, сказанным Николаем наследнику: «Мне кажется, в России только ты да я не воруем», то и здесь император проявил не вполне уместный оптимизм О чем позже.
Но давайте по порядку. Как многие должны помнить, Александр II взошел на престол в 1855 году.
Многие тогда надеялись на некую «оттепель», и кое-какие ее признаки вскоре обозначились: освобождение крестьян, смягчение цензуры, разрешение курить на улицах, что раньше строжайше возбранялось Сгоряча, должно быть, решили лихим кавалерийским наскоком справиться и с той самой «гидрой», о которой писал фон Фок. Уже осенью 1862 года новый император издает указ «об изыскании причин и представлении средств к искоренению сей язвы» (казнокрадства, коррупции, взяточничества. А. Б.). Специальному комитету Сената был задан вопрос: «В чем заключаются причины, по сим коих пагубное лихоимство или взятки в империи не только существуют, но даже распространяются между теми самыми, которые бы гнушаться ими и всемерно пресекать их долженствовали?»
Каков вопрос, таков ответ Невозможно отделаться от впечатления, что господа сенаторы, дабы не заморачиваться, попросту достали из дальнего угла бумаги «Комитета для соображения законов о лихоимстве», учрежденного Николаем почти 40 лет назад. Почти дословно повторялось то же самое: несовершенство законов, несоразмерность преступления и наказания, низкое жалованье государственных служащих. Правда, на сей раз группа сенаторов дополнила наработки сорокалетней давности своими собственными идеями: причины, мол, еще и в том, что «почти все должности замещаются людьми из низшего сословия, не получившими образования и не имеющими понятия ни о чести, ни об обязанностях званий, ими носимых». Вот так просто все получалось: расселось повсюду необразованное быдло самого простого происхождения, не имеющее понятия о чести
То ли эти господа, все поголовно знатные, титулованные, вельможные (а другие в Сенат и не попадали), и в самом деле были романтиками-идеалистами (во что мне нисколечко не верится), то ли талантливо валяли ванечку, переводя стрелки на «простолюдинов». Уж им-то следовало бы знать, сколько лет до того (да и после) хапали не «люди низшего сословия», а вполне себе сиятельные господа, с княжескими, графскими титулами, генеральскими и придворными званиями
А вскоре, как назло, бабахнуло дело о казнокрадстве в духовно-учебном заведении при Святейшем синоде. Там, сразу после вступления в должность главы этого богоугодного заведения, стал брать деньги из казны И. Гаевский что характерно, не «лицо низшего сословия», а тайный советник, то есть штатский генерал. За семь лет успел прикарманить сорок шесть тысяч рублей. Глядя на него, тридцать тысяч хапнул и казначей Яковлев, правда, как он уверял, с целями более благородными: не личной корысти ради, а отдал некоему купцу Борову, чтобы тот пустил деньги в оборот и можно было покрыть сделанную Гаевским недостачу. Обоих сослали на поселение в Сибирь. Купец Боров как-то выкрутился.
А в 1866 году приняли и вовсе великолепный закон, за который взяточники в чиновничьих вицмундирах наверняка осушили не одну бочку шампанского. Была введена ответственность только за дачу взятки «при отягчающих обстоятельствах». Что это означало теперь на практике? Если один давал, а другой получал взятку за то, что нарушал свои служебные обязанности (судил неправедно, как выражались в старину), оба шли под суд. Если поймают, конечно. Но вот ежели взятка давалась, например, за то, чтобы ускорить правильное дело, не волокитить, обе стороны в глазах закона выглядели ангелочками, и претензий к ним не имелось никаких. Под эту формулу, как легко догадаться, многое можно было подогнать. А потому с 1873 по 1884 год более 65 % привлеченных за дачу и взятие взятки были оправданы подчистую.
Судебная реформа Но вернемся чуточку назад. Как обстояло с преступностью в первые годы царствования Александра II? Да точно так, как и раньше. Разве что теперь порой карманники опять-таки использовали последние достижения технического прогресса. В то время уже вошли в моду яркие, разноцветные шары, надутые легким светильным газом, взлетавшие довольно высоко. В первую очередь их покупали детям но порой несколько вполне великовозрастных персонажей покупали связку побольше и поярче и пускали ее летать. Многие задирали голову, стремясь полюбоваться бесплатным зрелищем, а помянутые персонажи тем временем искусно облегчали их от кошельков и часов
Всевозможные мелкие дела полиция решала скоро и быстро. Субъекта, учинившего на улице какое-нибудь буйство, бесчинство, пьяную драку, попросту хватал за шкирку городовой (как он тогда именовался будочник) и тащил в квартал (нечто вроде нынешнего РОВД, только территорией поменьше). Тут им занимались либо дежуривший там квартальный, либо его помощник (официально именовавшийся комиссаром). Обязательно приглашали и квартального «добросовестного», чем-то похожего по функциям на не существовавших еще присяжных. Его избирали жители квартала на определенный срок, в его обязанности входило присутствовать при каждом разбирательстве как мелкого, так и крупного дела, и без его подписи все полицейские протоколы были недействительны (ростки демократии, а!).
Суд, когда все собирались, был недолгим. Будочник докладывал, «за что взял», свидетели, если имелись, подтверждали или отвергали его показания, обвиняемый предлагал свою версию.
Если проступок был очень уж ничтожный (ну там, матернулся пару раз или подрался без членовредительства), судья давал обвиняемому две-три плюхи, советовал впредь вести себя поприличнее и отпускал на все четыре стороны.
Окажись вина не уголовного плана, но все же чуточку посерьезнее простого матерка или оплеухи, судья, опять-таки долго не раздумывая, приговаривал виновного к наказанию розгами от 10 до 20 штук. Тот же городовой, что задержал буяна, вел его в часть (четыре квартала составляли часть), где ежедневно с 12 до 16 дня служившие при части пожарные браво орудовали розгами. После чего высеченный расписывался и опять-таки отпускался на все четыре стороны.
Чуть иначе для нас сегодня довольно экстравагантно обстояло дело с мелкими кражами: пойманного на месте преступления в квартал уже не тащили. Будочник попросту рисовал у него на спине мелом круг, в кругу чертил крест, брал у ближайшего дворника метлу, давал воришке и заставлял мести мостовую у места совершения преступления. Таких «метельщиков» под присмотром будочника особенно много скапливалось в праздничные дни у дорогих магазинов когда карманники, мужчины и женщины, работавшие среди «чистой публики», одевались соответственно.
Чуть иначе для нас сегодня довольно экстравагантно обстояло дело с мелкими кражами: пойманного на месте преступления в квартал уже не тащили. Будочник попросту рисовал у него на спине мелом круг, в кругу чертил крест, брал у ближайшего дворника метлу, давал воришке и заставлял мести мостовую у места совершения преступления. Таких «метельщиков» под присмотром будочника особенно много скапливалось в праздничные дни у дорогих магазинов когда карманники, мужчины и женщины, работавшие среди «чистой публики», одевались соответственно.
Обычно вокруг «метельщиков» собиралась целая толпа поглазеть и позубоскалить. В самом деле зрелище было не лишено юмора: шикарные дамы и господа с меловыми кругами на спине старательно метут улицу. В сумерках эту компанию привязывали за руки к одной веревке, вели в часть и держали там в «кутузке» до утра. Утром вновь заставляли подмести улицу, теперь уже перед частью, записывали в «книгу воров» (тогдашнюю картотеку) и отпускали.
Не столь уж ужасное полицейское государство, верно? Учитывая, что «метельщиков», в отличие от пьяниц и буянов, не секли. Делайте со мной, что хотите, но в этом что-то есть. Иным подобные методы и сегодня бы не помешали. Задержали на улице куда-то бредущего на четырех конечностях персонажа или двух дерущихся пьяных отвели в ближайший опорный пункт, влепили по голому десяток розог (когда протрезвеет, иначе не проймет) и катись на все четыре стороны. В конце концов вреда для здоровья никакого, а кое-какое воспитательное воздействие имеет место быть: субъект таковой точно знает, что с ним будет, если попадется еще раз после таких же художеств
Небольшое отступление о либеральной интеллигенции, которая как раз тогда стала нарождаться. Е. И. Козлинина, старейшая русская журналистка, прослужившая в разных газетах с 1862 по 1912 год, писала как-то о «метельщиках» прямо-таки со слезами скорби на глазах: «Вокруг этого метельщика обычно собиралась толпа, вышучивавшая его до слез, и никому в голову тогда не приходило, что это позорнейшее из издевательств над человеческой личностью, а наоборот, каждый полагал, что человек, покусившийся на чужое добро, должен пережить публичный срам за свое деяние».
Вот так и зарождалась идеология интеллигенции, в первую очередь отчего-то сочувствующей не жертве, а преступнику. А почему, собственно, человек, покусившийся на чужое добро, не должен «пережить публичный срам за свое деяние»? Может, как раз наоборот, должен? Кто-нибудь, попавшийся впервые, возьмет да и завяжет