Мы, однако, должны внести некоторые хронологические коррективы в эти рассуждения. В опубликованных тем же В. Э. Молодяковым записях Брюсова «Мой Дон-Жуанский список» и «Mes amantes»[61] имя Шестеркиной значится под 18991902 (в первом списке) и под 19001903 (во втором) годами. Установить хронологические границы помогает обращение к автографу брюсовского дневника. В ноябре 1899 г. Брюсов записал: «Утешен на той среде был я лишь тем, что встретил г-жу Шестеркину, бывшую подругу Тали Таля! да ведь это вся моя молодость, это 20 лет, это русские символисты»[62]. Близкие отношения Брюсова с Талей (Н. А. Дарузес) относятся ко второй половине 1893 и началу 1894 г., то есть впервые с Шестеркиной он встречался и заметил ее в то же самое время. К осени 1899 г. она уже была замужем за художником М. И. Шестеркиным и матерью двоих детей. В апреле 1900 г. Брюсов записывает и потом вычеркивает: «О Шестеркиной сюда не пишу, ибо эту тетрадь несмотря на мои просьбы читает Эда»[63], а в конце этого же года, подводя его итоги: «В частности, зима эта неудачна: она вся разделена между работой у Бартенева в Русс<ком> Арх<иве> и свиданиями с Шестеркиной»[64]. Таким образом становится очевидно, что близкие отношения с А. А. Шестеркиной завязываются у Брюсова в 1900 году.
Летом 1901 года любовники разъехались: Брюсов с женой, находившейся на последних месяцах беременности, отправился на дачу в Петровско-Разумовское по Николаевской железной дороге, откуда почти каждый день приезжал в Москву для работы в редакции «Русского архива», Шестеркина же с мужем и детьми значительно дальше от Москвы в Верею, куда надо было долго ехать на поезде, а затем на лошадях. Судя по всему, между ними было условлено, что Брюсов пишет, что бы то ни было, через день; на протяжении довольно долгого времени он систематически исполняет это обещание.
Значительная часть его писем того времени (хотя и не все) уже давно опубликована[65], и именно на их основании М. Л. Гаспаров вынес свое суждение. Однако если мы сопоставим их с ответными письмами Шестеркиной, становится очевидно, что дело обстояло не так просто, как кажется на первый взгляд. Прежде всего, письма эти явно делятся на два разряда: одни пишутся вполне официально, на «Вы» и, судя по всему, отправляются вместе с другими семейными письмами; другие же обращены к «Ты» и посылаются в Москву тайно (чаще всего их относит на почту сын). Особенный накал ситуация приобретает начиная с утреннего письма от 24 июня, когда она пишет карандашом, что подчеркивает спешность и сложность записки:
Летом 1901 года любовники разъехались: Брюсов с женой, находившейся на последних месяцах беременности, отправился на дачу в Петровско-Разумовское по Николаевской железной дороге, откуда почти каждый день приезжал в Москву для работы в редакции «Русского архива», Шестеркина же с мужем и детьми значительно дальше от Москвы в Верею, куда надо было долго ехать на поезде, а затем на лошадях. Судя по всему, между ними было условлено, что Брюсов пишет, что бы то ни было, через день; на протяжении довольно долгого времени он систематически исполняет это обещание.
Значительная часть его писем того времени (хотя и не все) уже давно опубликована[65], и именно на их основании М. Л. Гаспаров вынес свое суждение. Однако если мы сопоставим их с ответными письмами Шестеркиной, становится очевидно, что дело обстояло не так просто, как кажется на первый взгляд. Прежде всего, письма эти явно делятся на два разряда: одни пишутся вполне официально, на «Вы» и, судя по всему, отправляются вместе с другими семейными письмами; другие же обращены к «Ты» и посылаются в Москву тайно (чаще всего их относит на почту сын). Особенный накал ситуация приобретает начиная с утреннего письма от 24 июня, когда она пишет карандашом, что подчеркивает спешность и сложность записки:
Со мной сегодня в ночь случилось несчастье, и теперь я лежу, истекая кровью. М. идет сейчас в поиски за доктором.
Потеря крови громадная, невероятная. Мальчик мой, сегодня ночью я упала с кровати и от этого все и произошло Я видела сон: Воля на краю пропасти, вот-вот упадет. Я вскрикнула, протянула к нему руки и очнулась на полу
Милый, не пиши мне пока «таких» писем, я не знаю, что еще со мной будет, быть может, я буду без сознания. От меня тоже не жди писем, вряд ли мне позволят писать.
Люблю тебя, помни, что бы не <так!> случилось, я любила тебя до конца.
Прости, мой любимый[66].
Для нас выясняется, что ситуация Брюсова была еще более сложная, чем казалось: не только жена вот-вот должна была разрешиться от бремени, но и находившаяся в Верее Шестеркина тоже была беременна от него, но случился выкидыш. И именно на этом фоне мы должны читать письмо Брюсова от 25 июня, которое процитируем отрывочно, однако стараясь не исказить его духа:
Готов был послать Вам письмо, когда получил Вашу записочку, что Вы хвораете. Бросил свое письмо, пошлю его другой раз, когда все опять будет светло и весело. Теперь я могу четко представить себе Верею, и Ваши комнаты, и чтó у Вас перед глазами, мысленно почти быть там, для Вас «здесь». Пройдут дожди и холод, ведь еще июнь, ведь еще пора цветов и первых ягод! Пройдут и все Ваши нездоровья, ведь еще так много лет и дней впереди. <>
Как только будет Вам лучше, напишите мне, хоть несколько слов. Это ведь непременно. О себе не пишу; все как всегда.
Как видим, письмо очень закрытое: нейтральные «хвораете», «нездоровья» совсем не совпадают с ощущениями откровенно страдающей Шестеркиной. И в следующем, также карандашном письме она делается еще более требовательной:
Получила твое письмо, мальчик мой. Почему-то мне кажется, что ты не понял моей записки, иначе, вопреки рассудку, разуму и всяким возможностям и невозможностям ты был бы со мной. Чем мотивировалась моя уверенность в этом не сумею тебе сказать, но мне казалось, что, прочтя письмо ты тотчас же поедешь сюда. Было это безумием с моей стороны думать так, после всего, о чем мы говорили на станции о невозможности твоих приездов Но что поделать, потеряв ребенка, я была в таком глубоком отчаянии, что ни о чем соображать не могла я только страдала и жаждала утешения, от тебя. И я ждала тебя
Как будто все, все кончено, вся радость жизни ушла, исчезла навсегда из моей жизни
«Ну что же, Вы должны радоваться, что все так кончилось, сударыня, и Вы без особых страдания освободились от ребенка», сказал доктор.
А я Боже, ты себе представить не можешь, что я чувствовала, когда убедилась, что ребенок был, а теперь его нет и не могу я выплакать своего горя на твоей груди
И вот уже четвертые сутки лежу я в постели, бессильная, слабая, бескровная Я часто усылаю всех в лес и остаюсь по нескольку часов совсем одна. Так было и сегодня: в три часа все ушли, а я но, нет, я знаю, ты рассердишься, если я скажу тебе, что ждала тебя и я была одна до семи часов
«Ну что же, Вы должны радоваться, что все так кончилось, сударыня, и Вы без особых страдания освободились от ребенка», сказал доктор.
А я Боже, ты себе представить не можешь, что я чувствовала, когда убедилась, что ребенок был, а теперь его нет и не могу я выплакать своего горя на твоей груди
И вот уже четвертые сутки лежу я в постели, бессильная, слабая, бескровная Я часто усылаю всех в лес и остаюсь по нескольку часов совсем одна. Так было и сегодня: в три часа все ушли, а я но, нет, я знаю, ты рассердишься, если я скажу тебе, что ждала тебя и я была одна до семи часов
Получив твое письмо я плакала.
Прости, я стала слишком нервная, прости мне, и не считай, что я упрекаю тебя, требую невозможного Когда человек находится в таком критическом положении, в каком была я, быть может, на волосок от смерти (почем знать?), тогда для него все возможно
Сегодня мне гораздо хуже, чем прошлые дни. Боюсь осложнений. Снова появилось сильное кровотечение опасный признак. Думаю, что ухудшение на нервной почве, уж очень я тоскую.
Прощай, мой желанный, пиши по-прежнему, очень уж мне тяжело и я очень, очень больна Быть может, уж мы не увидимся прощай.
Вчера был очень тяжелый вечер и ночь я провела дурно, думала, что уж это конец. Сейчас лучше, хотя трудно сказать, не будет ли опять ухудшений[67].
Брюсов написал ей ответ 30 июня, причем письмо начиналось выделенным в отдельный абзац словом «Болтовня» (С. 641642), а на следующий день сразу два. Одно напечатанное: «И опять праздник. И опять синее небо. Но вся энергия работы, которой я жил недавно, вдруг покинула меня. Я не могу писать ничего, ни стиха, ни строчки; слова не вяжутся, мысли не повинуются. Упасть бы на траву и плакать. Вот одно, чего я хочу. Я силой заставляю себя сесть за стол, раскрываю бумагу, беру перо. Все плоско, все глупо, все ничтожно, и что сейчас пишу, и что намерен был, и что написано. Или умереть? Теперь бы, навсегда» (С. 642). Второе не опубликованное и не датированное (помета Шестеркиной на конверте: «1/VII. Стихи»[68]):
Бывают дни, когда ничего не удается. Такой день был сегодня. Еще ночью начались странности. Моя жена немного лунатик, ей привиделось, что кто-то напал на птиц, которые под нашим окном, все это кончилось припадком, и с 2 час. ночи до 5 пришлось ее успокаивать. Утром оказалось, что из моих бумаг исчез листок, из рассказа; будь стихи, я вспомнил бы; но прозы дважды не напишешь. Сел за работу расстроенным и, конечно, все, что написал, пришлось разорвать: лучше бы проходить все утро по парку! Еду в Москву. Сообщают, что пустую квартиру обокрали (унесли разные металлические приборы), а из другой квартиры жильцы выехали; а две пустующие квартиры убыток в 90 р. в месяц. Прихожу в Архив письмо от Бартенева с упреками, и справедливыми, ибо, оказывается, я все напутал, отдал не то в набор и через это август Р<усского> А<рхива> запоздает[69] Глупо и стыдно, что все это тревожит, но вот тревожит же! Да, стыдно.
Простите, что пишу о таких вещах, просто потому, что этим сейчас голова занята.
Отдавайся, упивайся
Этой черной темнотой.
Все бесстрастней улыбайся
На манящий образ твой.
Сердце знало и забыло,
Это глубь иль это высь.
То люби, что сердцу мило,
Опрокинься, наклонись.
И скользнув ногой над бездной,
В пáданьи закрыв глаза,
Верь, что прямо к тверди звездной
Мы стремимся в небеса.
Однако, как кажется, ни одно из названных и процитированных писем не могло вызвать отчаянного ответа Шестеркиной (также карандашом), который был написан 23 июля: