Ночью спал теперь как убитый после целого дня трудов да на воздухе. Ему даже стало нравиться сельское житье старик научил его доить корову и заставлял пить еще теплое, пахшее луговой травой парное, с пенкой, молоко. Летом он долго плавал в холодной байкальской воде. Однажды старик взял его на охоту, но выстрелить он так и не смог ни в зайца, ни в утку. Смутился и объяснил, что эта забава не для него. Старик усмехнулся: «Жрать захочешь стре́льнешь!»
А года через полтора он уже мог зарубить курицу, ощипать ее и порубить на куски.
Матери он писал короткие, но емкие письма все хорошо, живем с женкой в ладу. Только в гости не звал и про Владу не спрашивал. Никогда не спросил ни единого слова.
Ну и умница-мать помалкивала своему дитенышу простишь и не такое! Спрашивала только, не хочет ли он вернуться в Москву.
А он бодренько отвечал, что нет, ни минуты! Жизнь здесь прекрасна, свободна и чиста.
Что, впрочем, и не было ложью совсем. Совсем!
В Москву он приехал через два с половиной года совесть заела, да и тоска по матери тоже.
В родном и, казалось бы, знакомом городе он шарахался, точно деревенский мужик из дальней глубинки, впервые попавший в столицу. Город сразу, моментально оглушил его, ошарашил, испугал и накрыл такой безысходной и тревожной тоской, что, если бы не мать, он тут же бы уехал обратно, в первый же день.
Мать открыла дверь и несколько минут смотрела на него, не веря своим глазам. Потом они обнялись, и мать разрыдалась. Они пошли в комнату, сели на диван и долго, очень долго, сидели, обнявшись и замерев. Потом мать бросилась его кормить, и он, отвыкший от салатов и пирожных, мычал от удовольствия, зажмурив глаза.
Мать сидела напротив, подперев голову руками, и с удивлением, нежностью и болью смотрела на него, не отрывая глаз.
Не кормит жена? вдруг спросила она.
Он вздрогнул и растерянно посмотрел на нее:
Ну почему сразу не кормит! Кормит, конечно. Только без этих всех изысков, и он кивнул на стол. Там, у нас просто все, понимаешь? Что поймаешь, ну, или в лесу соберешь, как в поговорке как потопаешь, так и полопаешь.
Да-а? удивленно протянула мать. Вы там совсем дикие, что ли? А разве в деревне не держат скотину? Коров, поросят? Птицу разную?
Да-а? удивленно протянула мать. Вы там совсем дикие, что ли? А разве в деревне не держат скотину? Коров, поросят? Птицу разную?
Да держат, конечно, оживился он, корова у нас, Дуська. Куры разные. Кролики.
А фотографии ты привез? Ну, жены своей? Новой родни? Как обещал, Сашка?
Мам, он опустил глаза, не любят они фотографироваться! Понимаешь? Совсем не любят!
Мать усмехнулась:
Сектанты, что ли? Или староверы какие?
Почему сразу сектанты? делано возмутился он. Скажешь тоже! Глупость какая-то, продолжал он бурчать от смущения. Просто не любят. Там совсем другие люди, мам. Абсолютно другие. А если сравнивать с нами то это вообще смех и грех.
Мать остановила его:
Люди везде одинаковы, Саша. Ты мне поверь! И хотят все ну примерно одного и того же. Перечислять или не надо? Сам знаешь? Просто ты мне врешь, Саша! Врешь давно, уже три года. И тебя не волнует, как я живу с этой ложью. И не могу задать тебе вопрос: почему? Почему, сыночек? Почему ты бросил институт, почему бросил Владу, почему бросил меня и Москву? Ведь должна быть причина, Саша? Серьезная причина, сынок!
Он молчал, опустив голову. Долго молчал. Молчала и мать. Потом она встала, подошла к нему, провела рукой по его голове против роста волос, как всегда делала в детстве, и наконец тихо и твердо сказала:
Ты все расскажешь мне, сын! Вот отдохнешь и расскажешь. Договорились?
Он кивнул. Молча.
И пошел к себе в комнату. Спать. Проснувшись а уснул он тут же, моментально, только успев оглядеть свою комнату, показавшуюся такой родной, что он сглотнул тугой комок в горле, чтобы не разреветься, проснувшись, он долго лежал с открытыми глазами, раздумывая, сказать ли матери правду. И решил нет, ни за что. Эта правда ее доконает, убьет, и она ни за что не отпустит его от себя. И еще он понял: остаться здесь, в этой квартире и в этом городе, он не готов. Совсем не готов. Он вот чудеса! уже скучал по заимке, по их с Прокофьичем хозяйству, по лесу, по озеру, по густому, пахнущему лесом и травой, словно жирные Дуськины сливки, воздуху и по всей той жизни, к которой он так неожиданно и крепко привык. К которой он прикипел.
И он придумал. Вечером, за чаем, он рассказал матери эту фальшивую историю совесть, конечно, мучила, но, как говорится, ложь во спасение благо.
Он беззастенчиво врал, что Влада ему изменила нашла себе богатого хахаля из какой-то «серьезной» семьи, вроде бы дипломатов. И объявила ему, что собирается замуж.
Ну, про его душевное состояние говорить и не стоит тут все понятно. Предательство пережить он не смог, да, наверное, он сломался и решил уехать. Сбежать. Так, казалось ему, будет проще. И вправду, он пережил эту историю и даже окреп духом и телом. «Ну, ты же сама видишь, мам!» бодренько улыбнулся он, задрав рукав майки и натянув бицепсы.
Мать молчала, обдумывая сказанное.
Странно как-то, задумчиво сказала она, про Владу странно. Она ведь звонила. Часто звонила. Очень просилась приехать. Требовала твой адрес, когда ты сбежал. Повторяла, что этого быть не может. Ну, что ты нашел другую и забыл про нее. Нет. Мать покачала головой и повторила: Очень странно. А ты ничего не путаешь, Сашка? Может быть, все это сплетни? Наветы, ложь, ерунда?
Он рассмеялся:
Ну, ты даешь, мам. Я перепутал? Когда человек говорит мне в лицо и прямым текстом и я перепутал?
Мать вздохнула и пожала плечами. Немного помолчав, словно раздумывая, стоит ли продолжать эту тему, вдруг сказала:
А знаешь, Сашка, я ведь ее видела. Месяцев через восемь, ну, или что-то в этом роде. Видела в метро, на эскалаторе. Я вниз, она вверх. И ехала она не одна. Какой-то высокий парень держал ее за плечо. Уверенно так держал, ну, по-хозяйски, что ли. Естественно, я ее не окликнула ты ж понимаешь. Вот, собственно, и вся история, сын.
Ну! Я ж говорил. Да бог с ней, весело откликнулся он и небрежно махнул рукой. Что мы о ней да о ней. Поедем, мам, в центр. Просто так прогуляемся. По Арбату, по Горького, а?
«Быстро утешилась, думал он, быстро! Месяцев восемь, как мать говорит. Ну, значит, все правильно». То, что он сделал, единственно правильный путь. Он освободил ее от себя, от своей болезни. Освободил от мучительной роли сиделки и няньки. Освободил от боли, волнений, безденежья что может заработать больной человек? Какую дать жизнь молодой и красивой женщине? Запах больницы, запах болезни. Запах горя. Потеря золотых, молодых лет и дней? Все правильно он решил, все верно. Она наверняка вышла замуж, родила ребенка и живет и не тужит. Свободная и счастливая Влада. И дай ей бог! Заслужила.
А то, что он ее оклеветал, так это фигня, она же про это не знает! А что о ней подумает его мать так это точно ее не волнует.
И мать не узнает, что он все наврал. Вероятность их встречи минимальна. Совсем мизерна и почти невозможна. И какое ей, Владе, дело до того, что думает о ней женщина, которую она наверняка давно и прочно забыла. Так же, как и его вруна и изменника.
В Москве он пробыл почти две недели. Пару раз сходили с матерью в театр и даже один раз в цирк вдруг ему захотелось, как в детстве.
То, что он уезжает, мать приняла мужественно и почти спокойно по крайней мере, держалась хорошо. Договорились, что летом она приедет к нему погостить. Это, скорее всего, ее и успокоило, и примирило с ситуацией.
Прокофьичу он купил не без помощи матери две теплые байковые рубахи и новый транзистор и отправился в путь. Домой как сказал он себе. Чудеса!
В поезде, который вез его в Иркутск, он много спал и читал. На сердце теперь стало спокойнее ну, во-первых, за мать. А во-вторых, то, что она рассказала ему про его бывшую девушку, тоже его успокоило жива, здорова и, судя по всему, еще и счастлива. Дай ей бог!
На перроне мать спросила его:
От кого сейчас бежишь, сынок?
От себя, мам, коротко бросил он, от себя.
Прокофьич ему обрадовался это было видно сразу, по глазам. Глянул на подарки и буркнул:
А это еще зачем? Кто просил?
Но было видно, что и подаркам он рад во всяком случае, новую рубаху на следующий день надел. Обновил.
А через три месяца он вдруг заговорил, что называется. Как-то вечером, покуривая на бревне перед домом, вдруг рассказал о себе.
История, которую он поведал, была дикая и невыносимая. Прокофьич жил под Москвой, в Люберцах почти Москва, что говорить. Жил с любимой женой и дочкой. Служил на каких-то складах, сказал коротко: охранял важный объект. Углубляться не стал. Жена работала поварихой в столовой, дочка ходила в школу. И однажды, в два часа ночи, пока он охранял свой важный объект, квартиру вскрыли скорее всего ломом или другой железякой. Открыли тихо, неслышно. Никто не проснулся. Жену и дочку зарезали сразу слава Господу, они не проснулись. А из квартиры вынесли старый цветной телевизор «Темп», приемник «Ригонду», тоже древнюю, на тонких и хилых, шатких ногах, и сто рублей денег тех, что копили на отпуск.
С работы он возвращался рано, в полвосьмого утра уже был в подъезде. Поднялся на свой второй и увидел, что дверь открыта и как-то подозрительно, страшно тихо. Жена вставала рано, провожая дочь в школу и ожидая с завтраком мужа с дежурства.
И он, минуту помедлив, шагнул в квартиру. В свой ад.
Потом было много чего: допросы, следствие. И даже подпал под подозрение. Он, сходя с ума от горя, дал в морду следователю в его же кабинете после слов, что придется еще и проверить его алиби. От этих слов он начал задыхаться и, крепко вмазав уроду в погонах, тут же рухнул, потеряв сознание.
Его увезли с инфарктом это его и спасло. Отвалявшись в больнице, он долго еще болтался по кабинетам, призывая искать убийц. Его не слушали, гнали прочь и дело закрыли висяк. Он начал свое собственное расследование и через пару месяцев нашел тех ублюдков. Оказалось все просто два наркомана, родные братья, жившие в доме напротив. Знали, что хозяина нет, и пошли добывать на очередную дозу.
Нашел их он просто кто-то обмолвился, что сосед купил телевизор и не дает никому житья телевизор орет до поздней ночи и не выключается никогда.
Он решил, что суд свершит сам, без посторонней помощи тем более ментовский.
Успел разобраться с одним второй накануне подох от передоза. Ну а живого братка он удушил капроновым чулком погибшей жены. Прямо там, в его же квартире.
А потом пошел в ментовку. Ему повезло следак на сей раз попался вменяемый, да и судья вполне к тому же сыграло роль, что дело так и не было раскрыто, а дело-то пустяковое!