Дали ему пять лет. И он, отсидев положенное и на все наплевав, в Москву не вернулся. Сюда, на заимку, попал случайно в поезде, идущем в Иркутск, встретил мужика из лесничества, и тот предложил ему должность.
Ну а у тебя чего? Тоже темно, если копнуть? после своего рассказа спросил Прокофьич.
Саша мотнул головой.
Криминала нет, никакого. Только душевный здесь я, наверное, преступник. Предал одну женщину и вру второй. Самым дорогим и близким.
И коротко, без подробностей, рассказал Прокофьичу свою историю.
Ну а у тебя чего? Тоже темно, если копнуть? после своего рассказа спросил Прокофьич.
Саша мотнул головой.
Криминала нет, никакого. Только душевный здесь я, наверное, преступник. Предал одну женщину и вру второй. Самым дорогим и близким.
И коротко, без подробностей, рассказал Прокофьичу свою историю.
Тот слушал молча, а дослушав, сказал:
Зря ты так. Зря врачей сторонишься. Может, и помогли бы? А? Давай-ка в Иркутск сгоняем? Проверимся? Ну, или в Нижнеангарск? Я тебя поддержу, если что.
Не сейчас, ответил Саша, сейчас не хочу.
Прокофьич вздохнул, пожал плечами, затушил папиросу и молча пошел в дом. На пороге оглянулся:
Иди в избу! Холодает.
Сильных приступов лихорадки у него не было почти два года. А потом случилось. Распухли лимфоузлы, и температура поднялась до сорока. Не помогали и травки, которые заваривал Прокофьич.
А через три дня Прокофьич привез из поселка врача.
В больнице в Слюдянке он провалялся около месяца. Лечащий врач, узнав, что он москвич, уговаривал его ехать в столицу. Он отказался. Прокофьич приезжал раз в неделю и молча сидел у его кровати. Позже, когда ему стало чуть лучше, выводил его гулять в больничный двор, предварительно укутав в больничный халат, нацепив вязаные носки и накинув свой овчинный тулуп. Он перевез его домой, положил в кровать и приносил ему еду и горячий чай на табуретку возле кровати.
А однажды уехал на целый день, с раннего утра и до глубокого вечера.
Саша тогда много спал, почти все время спал, дни напролет, а однажды открыл глаза и увидел перед собой мать, сидящую на стуле и неотрывно смотрящую на него.
Она была бледнее мела, с черными провалинами под глазами, с кое-как заколотыми волосами, в которых проглядывала свежая седина, замученная, перепуганная, несчастная.
Она старалась держаться и не плакать. Только укоряла его очень тихо:
Как же так, Санечка? Как же ты мог утаить? Ведь мы бы справились вместе. В Москве! Я бы всех подняла! И отцу бы твоему позвонила!
Он гладил ее по руке.
Ну прости, мам! Вышло как есть. Извини. Я думал, так будет лучше. Всем. И ей, и тебе.
И снова просил прощения. Потом ему стало лучше, он понемногу стал выходить во двор и долго сидел на бревне возле дома, щурясь от весеннего солнца и думая о том, что жизнь, собственно, продолжается.
Мать и Прокофьич сошлись так неожиданно для него, что он поначалу ничего не заметил. Просто однажды мать Прокофьич «сробел», сильно смущаясь, сказала ему об этом. Он удивился, конечно, но так обрадовался, что шутя, разумеется шутя, стал требовать свадьбу.
Они махали руками, отказывались, а потом он их уболтал поехали в Листвянку и «отыграли» ее в ресторане в большом, шумном, дымном, словно привокзальная площадь.
Но все вроде были довольны. Он даже станцевал с матерью медленный танец.
Теперь он совсем успокоился мать не одна, и если что С Прокофьичем она точно не пропадет. Да и за «деда» он был искренне рад.
Только стал понимать он им мешает. Он лишний в избе. Теперь стал лишним.
И решил, что надо уехать. Они, конечно, встрепенулись, разохались, пытались его удержать. Но он был непоколебим. Уеду, и точка! Хватит мне с вами тут. Я ж молодой мужик. Может, еще и женюсь. Кто знает? Не всю же жизнь мне тут сидеть с вами, со старичьем
В общем, уехал. Москву отмел сразу отвык от столичного шума и суеты. Да и совсем не хотелось в прошлую жизнь.
Выбрал небольшой городок Бабушкин. Устроился в баню, истопником. Полюбил топить печи. Снял комнату. А через полгода он встретил Лену.
Они почти не встречались не дети. Лена была разведенкой и жила в своем доме с сыном и с матерью. Работала нянечкой в ночных яслях. Жили бедно, но спасал огород, в котором трудилась Ленина мать.
После пары свиданий Лена привела его домой и сказала матери и пятилетнему сыну:
Мой муж. А тебе, Митька, папка!
Митька оторвался от телевизора, внимательно посмотрел на него, потом степенно, вразвалочку подошел. Громко вздохнул и протянул маленькую ладошку:
Ну здравствуй, папка! Коли не шутишь.
Он глянул на Лену, и они рассмеялись.
Участь моя решена, сказал он ей.
И она серьезно, даже сурово, чуть сдвинув брови, кивнула.
Жили они хорошо. Так хорошо, что он иногда удивлялся простая, практически деревенская женщина с восьмилетним образованием и он, избалованный столичный житель. Бывший студент, любитель авторского кино, авангардной живописи и литературы, которая не для всех.
Что может быть у них общего, что?
Жизнь может быть общая. Мало? По-моему, «очень достаточно» как говорила его новая теща, когда ей наливали суп или чай.
И кстати, была абсолютно права.
И еще жена его удивляла. Такой душевной тонкости, такой внутренней культуры, такого глубокого достоинства человек была его Лена. С ума сойти и откуда, спрашивается?
«Стерва! Стерва, думала она про себя. И чего тебе не хватает? Муж, о котором только мечтать. Прекрасная дочь, почти беспроблемная девочка. Достаток. Приличный, надо сказать, достаток. И никогда никогда! за всю их семейную жизнь не было дня, чтобы приходилось думать о хлебе насущном». Вопросы любого рода решал муж ремонт, строительство дачи, смена машины. Даже поездки на рынок он с удовольствием брал на себя. Нет, она, разумеется, ни от чего не отказывалась да ради бога! И дом вела прилично, ничем не манкируя.
И все же жизнь свою она считала неудавшейся. Но об этом никто не знал ни-ни! Стыдно ведь в этом признаться. Даже самой себе стыдно. Удачный брак, ну и так далее.
Только однажды она вывела формулу формулу своей женской судьбы: брак удачный, но несчастливый. Вернее, так: все у нее хорошо, да. Но назвать себя счастливой, что называется, язык не поворачивается. Счастье оно же в любви, разве не так?
Нет, с другой стороны муж ей не противен, ни разу. Скандалов в семье не бывает так, мелкие трения. Но все прилично, без оскорблений и унижения.
Она уважает его безусловно. Ценит да, разумеется. Считается с его мнением определенно. У них много общего за долгие годы жизни супруги, как известно, даже внешне становятся похожи. Ни разу ни разу! она не заподозрила его в измене или в обмане. Он был не только хороший муж и отец, но и прекрасный сын. И это тоже вызывало глубокое уважение.
С ним она увидела мир и много хорошего, да.
«Так что же тебе еще надо, кретинка? Восторгов до небес? Страсти той, что до дрожи? Кипеть, бурлить, чтобы все на разрыв? Да бог с тобой, дурочка! Разве так проживается семейная жизнь? Разве счастье не в тихих семейных вечерах перед телевизором да за чашкой свежего чая? Семья это же другое, совсем другое! Это быт, планирование. Это стабильность, если хотите. Но уж точно не страсти-мордасти». И самое главное здесь, в этом браке, она была уверена, что ее не предадут. Никогда. Как предали однажды
И эта уверенность многого стоила. Ведь ее почти лишены причем навсегда, словно вырезали скальпелем, те, кого уже предавали.
Она даже теперь, по прошествии лет, не могла спокойно думать об этом. Потому что становилось трудно дышать. Подумаешь история давно забытых дней! Далекая и дурацкая бесшабашная молодость. Первая любовь, которая, как всем известно редко чем-то оканчивается. Крайне редко. Она молодая дурочка. Он мальчишка, сопляк. Испугался и «соскочил», поняв, что не готов быть мужем. Сколько таких историй!
А ей все равно сколько! Потому что эта история только ее. Ее история и ее боль.
А то, что вышла замуж Так здесь все понятно: не вышла бы сдохла. Сдохла, и все, конец.
Праздник! Праздник?
Гости уже вовсю закусывали и выпивали. Здесь, на воздухе, елось и пилось замечательно. Она оглядела пышный стол, кивнула мужу, и он положил ей салат и слоеный сырный пирог.
Наполнили рюмки, и первым, конечно же, слово взял муж.
Гости притихли. Муж кашлянул, улыбнулся, и она увидела, как он волнуется.
Его тост был краток и емок.
Спасибо Господу за этот подарок эту женщину, которая мне назначена в спутницы. Спасибо ей, моей женщине, за ее терпение и уважение.
Она приподняла бровь какое терпение, господи! Уж просто смешно говорить!
Муж поднял кверху ладонь и продолжил:
Спасибо за дочь. За красивый и теплый дом. За уют и комфорт. За поддержку. За «ни слова попрека» ни разу, поверьте!
Все кивали и верили эта пара считалась образцовой.
Ну и вообще за все-все, дорогая. За то, что ты просто рядом, и все!
Она даже слегка растерялась и чуть покраснела. Смущенно пожала плечом ну, я понимаю, юбилей. Но ты все-таки слишком преувеличил!
Он замотал головой и улыбнулся нет, дорогая. Мне-то со стороны, знаешь, виднее!
Он поцеловал ее, она сказала «спасибо», и все зааплодировали и заулыбались. Ну, и дружно все выпили, разумеется.
Потом взяла слово она. Попросила коротко и очень требовательно, так, что и не возразишь:
Потом взяла слово она. Попросила коротко и очень требовательно, так, что и не возразишь:
А вот на этом тосты закончились. Все пьют, едят, веселятся ну и все остальное. Кому что понравится. А здравицы ну, не люблю, извините.
Это было чуть резковато, но все облегченно вздохнули: не хочет не надо! Так еще проще.
И вечер продолжился. После горячего кучи разного шашлыка мясного, куриного, рыбного, после печеных овощей всех цветов и калибров тихо заиграла музыка, и гости пошли танцевать. «Растрястись», как было объявлено.
Она посмотрела на мужа, и он, поняв, кивнул. Они танцевали медленный танец, и она положила голову ему на плечо.
«А я ведь счастливая! вдруг подумала она. Счастливая и глупая. Просто глупая дура. Очень глупая»
А кстати, бывают умные дуры? Получается, что бывают.
Музыка кончилась, и они остановились. «Подожди», шепнул муж.
Он подошел к музыканту и что-то ему сказал. Тот кивнул и взял первый аккорд.
«Странная женщина» ее любимая песня. Потому что про нее, что ли
Ну, ей так казалось.
Муж подошел к ней, и они посмотрели друг другу в глаза. Потом она взяла его за руку, и они снова медленно и нежно, как-то очень бережно и осторожно, продолжили танец.