Мне было сложно понять, о чем она говорит. Такая жажда одобрения не могла быть стимулом двигаться дальше. Ведь если нужна помощь, можно просто попросить нет причин разрушать себя, когда не можешь с чем-то справиться. Но я не сказал ей, что думаю. Потому что мне было больно.
Хамин пошла в школу на год раньше остальных детей и уже в двадцать один начала работать медсестрой. Выплачивая студенческие кредиты, она упорно копила деньги. Часть заработанного она отправляла родителям и всегда, когда тратила деньги на себя, чувствовала вину.
Когда Хамин исполнилось двадцать четыре, ее брат объявил о женитьбе. Сказал, что его девушка забеременела и им нужна очень крупная сумма, но у них сейчас нет денег. Родители дружно поддержали: семье нужно помогать. «Родственник ведь не сбежит с долгом и может выплачивать понемногу».
«Ты же такая добрая», говорила ей мать, держа за руку. Когда Хамин увидела девушку брата, которой едва исполнилось девятнадцать, ее сердце екнуло. Она отправила большую часть накоплений брату. Он принял деньги так, будто это было какой-то мелочью. «Подумай о его гордости», говорила мать. Внутри что-то сжалось, но она проигнорировала это предчувствие. «Когда у мужчины появляется ребенок, он берет себя в руки». Но, вопреки словам матери, брат распустился еще сильнее, как только его жена родила. Он потерял работу и стал просиживать дни и ночи в компьютерном клубе в поисках вакансий. Когда ему назначили арест за то, что он затеял драку в баре и кого-то избил, Хамин сдалась окончательно. «Я их потеряла, сказала она про себя. Ну, могло быть и хуже». Подумав об этом, она вдруг рассмеялась. Она даже не пила, но почему-то не могла остановить смех.
Герои в ее рассказах словно соревновались в том, кого из них жизнь выматывала сильнее: невероятно тяжелая работа, нет нормальных отпусков, а человек, который зовет себя матерью, служит своему сыну и требует жертв от дочери. Сложнее всего мне было понять Хамин, которая мирилась со всем этим. Но спросить, почему она так жила, я не мог. И почему уехала из Кореи тоже.
Когда я слушал ее, я вспоминал себя в Бразилии и глаза смотревшей на меня мамы. Образ ее брата, который забрал чужие деньги, будто так и надо, накладывался на образ прошлого меня. Вспомнилась и моя сестра Марисоль. Ее всегда хвалили за то, что она была самостоятельной и заботилась обо мне. Ей было так же одиноко, как Хамин? Она тоже старалась стать той, кто никому не причиняет беспокойства? Никто не рождается с такими качествами. Нет, не то, чтобы я сильно раскаивался. Но отрицать, что на сердце было тяжело, я не мог.
Примерно тогда я начал переписываться с мамой по имейлу. Расстояние в одиннадцать часов на самолете через Атлантический океан подарило нашим отношениям воздух. Сначала мы обменивались лишь формальными фразами, но со временем смогли поговорить искренне.
Мама в письмах сильно отличалась от той мамы, которую я знал лично. Она оказалась человеком, который тонко чувствовал и замечал очень многое даже в крохотных моментах жизни. Я не говорил, что похож на нее, и просто рассказывал о прекрасном, которое повстречал здесь, и о тех вещах, которые меня ранили. Однажды я даже написал, что марихуана у меня в комнате под матрасом, и если она вдруг захочет встряхнуться, то может ее выкурить.
Мама ответила, что ей впервые за долгое время было так весело.
Когда я рассказал эту историю Хамин, она улыбнулась, а потом спросила:
Ты сильно зависел?
Нет, просто развлекался иногда.
Я соврал.
Тебе правда так нравилось? Сейчас не тянет?
Сейчас не особо.
Я соврал.
Тебе правда так нравилось? Сейчас не тянет?
Сейчас не особо.
Я понял, что возвращаться в прошлое больше не хочу. Вспоминая о том времени, я чувствовал странную усталость.
Сначала я курил с друзьями, но в какой-то момент стал курить один у себя в комнате. Сидя перед телевизором, я накладывал себе кучу еды и безостановочно смеялся. Отвратительная реальность слабо поблескивала в этой сонной усталости, а взрывы смеха меня успокаивали. Но внутри было пусто. Я просыпался и находил себя в постели среди недоеденной еды. То, что моим нетрезвым глазам казалось блестящим, снова выглядело как прежде, но только еще более бледным.
Раньше я бы даже разговаривать с такими, как ты, не стала, сказала Хамин.
Я тоже.
Я ненавидела слабых людей. Тех, кто ничего не может вынести.
Почему?
Не знаю, она слабо улыбнулась, Хотя мы вообще могли не встретиться. Если бы не вулкан.
Она потерла глаза. В этом простом разговоре я почувствовал ее симпатию ко мне. Оказывается, существуют не только те слова, которые заворачивают в красивую оболочку, чтобы продемонстрировать, хотя их может вовсе не быть на душе, но и те, которые даже не нужно произносить, как солнечные лучи или дождь, они сами льются из сердца.
Хамин сказала, что хотела стать сильным человеком. Таким, который не ворчит, не плачет и не жалуется. Чем сильнее она подавляла эмоции, тем послушнее и размытее они становились. На других медсестер, которые плакали и переживали из-за стресса на работе или из-за сочувствия к пациентам, она смотрела холодно. «Что ты льешь крокодиловы слезы? Разве это так страшно? Думаешь, только тебе тяжело? Почему ты такая чувствительная? Если не можешь вытерпеть даже такое, то нигде не выживешь», твердила она иногда про себя, иногда вслух.
Когда Хамин работала в больнице, ей нравилась одна из коллег.
Она была на год старше, прекрасно ладила с другими медсестрами и отлично со всем справлялась. Хамин хотела показать себя в лучшем свете и сблизиться с ней. Она радовалась, когда они попадали в одну смену, и, хоть говорили они немного, работать с ней было легко и комфортно. Хамин была в замешательстве, когда узнала, что она увольняется. В первую очередь потому, что она лучше, чем кто-либо, приспособилась к больничной жизни.
Хамин долго сомневалась, но в конце концов спросила, почему она решила уволиться. Они стояли у кулера в сестринской. Она налила воды в тумблер, посмотрела на Хамин, ничего не ответила и улыбнулась. Хамин спросила снова: «Почему вы увольняетесь?»
Она посмотрела на свой тумблер, снова подняла глаза на Хамин и после молчания вдруг спросила.
Хамин, кем ты себя считаешь? мягким тоном произнесла она и вышла.
Что это значит? спросила Хамин, вылетев следом за ней в коридор. Объясните, что вы имеете в виду? отчаянно повторяла она.
Она улыбнулась той самой улыбкой, которая располагала к ней людей, и похлопала Хамин по плечу.
Ничего особенного, она пошла дальше по коридору.
Почему-то Хамин не смогла пойти следом за ней и застыла на месте. Даже после этого она общалась с Хамин как раньше. Так же вежливо и мягко. Только теперь Хамин поняла, что это стена, которой она от нее отгораживалась. «Кем ты себя считаешь?» Хамин поняла это так: «Ты не заслуживаешь того, чтобы я с тобой говорила. Вообще непонятно, зачем такие, как ты, живут». Были коллеги, которые открыто критиковали и оскорбляли Хамин, но она их презирала, поэтому спокойно это выносила. Однако слова человека, который ей нравился, вызвали оцепенение.
После того дня она постоянно вспоминала: «Хамин, кем ты себя считаешь?» эти слова, ее выражение лица и наполнивший пространство воздух.
Вспоминая об этом, Хамин видела перед собой сломавшегося человека. Человека, который говорит с одними одним тоном, а с другими абсолютно другим. Бесконечно добрый, но достаточно бессердечный, чтобы вдруг проявить жестокость. Абсолютно неискренний, но убеждающий других в своей искренности. Улыбающийся, но тут же забывающий, что такое улыбка. Когда Хамин видела на улице смеющихся людей, ей казалось, что все они смеются над этим странным человеком. Ей всегда было холодно. Вскоре после этого к Хамин в больницу пришла сестра.
Что с тобой? Ты не болеешь? несколько раз спросила Хаын, заглядывая в лицо Хамин.
Они пообедали и пришли выпить кофе.
Я недавно узнала, что это ты дала деньги брату на свадьбу.
Хамин попросила ее не волноваться, но Хаын была в бешенстве.
Как ты могла отдать то, что с таким трудом заработала? Почему ты совсем не бережешь то, что тебе дорого?
Хамин попыталась перевести тему. Она не хотела это слушать.
Мама сказала, что ты пожертвовала ими ради семьи. Что значит пожертвовала? Я сказала ей, что это просто эксплуатация. Они что, считают, что можно просто эксплуатировать других, увенчав это сверху какой-нибудь правдоподобной ложью? Я у нее спросила: «Ты когда-нибудь вообще говорила Хамин, что она молодец? Она сама со всем справляется, ты хоть раз вообще о ней беспокоилась?» Хамин, я
Скажи, что мне делать, голос прозвучал угрожающе, страшно.
«Как из моего тела выходят такие звуки?» Хамин слушала свой голос, как чужой. Хаын удивленно посмотрела на нее.
Все только твердят, что я такой или сякой человек. Что я уничтожаю свою жизнь. Но никто не говорит мне, что делать. Что мне делать?
Хамин уткнулась лицом в стол и зарыдала, как ребенок. «Нужно перестать, взять себя в руки», думала она, но не могла остановиться.
Хамин Хаын подошла к ней и села рядом. Господи, Хамин
Было слышно, как быстро стучит сердце Хаын. Такого еще не случалось. Хамин никогда никому не показывала такую себя.
Хаын, я тоже хочу просто дышать
Хорошо, все хорошо, отвечала Хаын. Все будет хорошо.
Сначала ей было стыдно, но, перестав плакать, она почувствовала облегчение. Стало зябко оттого, что тело покинула часть распиравшего его жара. Дышать через нос она не могла, поэтому приходилось выдыхать через рот.
Интересно, что за сила меня тогда сломала? спросила у меня Хамин.
В тот день Хаын, которая была младше Хамин на пять лет, спрашивала у нее: «Что ты любишь? Что тебе нравится делать? Каково тебе работать в ночные смены? Какая у тебя любимая песня? Как бы ты хотела жить, если бы родилась снова?»
Хамин безучастно и словно со стороны смотрела на себя, не способную ответить на простые вопросы. На себя, повторявшую лишь: «Не знаю. Не знаю».
Как я себя чувствую? Разве это важно? Дав такой ответ, она поняла, что ничего не знает о своих чувствах.
По дороге домой она получила сообщение от Хаын:
«Не пытайся жить правильно, живи свободно. Ненавижу тех, кто извиняется за свои слезы».
Хамин нажала на кнопку ответа, но не знала, что написать.
«Будь осторожна на улице».
Хамин хотела отправить прямо так, но добавила:
«Я стану лучше. Давай увидимся, когда я поправлюсь».
Если она продолжит работать в таком темпе, то уже через пару десятков лет сможет стать старшей медсестрой. Хамин думала, что, даже если она сломается, карабкаясь на вершину, эта жертва будет возмещена. Но лучше, чем кто-либо другой, она понимала понимала эфемерность жизни и контрастирующую с ней очевидность смерти. И то, что жизнь ни на миг не гарантирует будущего.