Значение и метафорическое использование развивались исторически как единое целое. По словам Сьюзен Лангер, которые могут относиться (вне контекста) к телу индивидуальному или телу политическому, «понимание динамических отношений начинается с нашего опыта усилия и препятствия, конфликта и победы или поражения» (Langer, 1953, p. 188). Например, решение о том, кому «делать первый шаг» в социальных иерархиях, в гендерных отношениях, а также восприятие сделанного или не сделанного шага это проблемы нашей ежедневной жизни[290]. В буржуазных кругах было принято, чтобы во многих ситуациях женщина не действовала, а сопротивлялась желанию. Таков был кодекс поведения в обществе. И такая игра действия и сопротивления, движения и его противоположности, подсказала сюжеты многих романов. Однако в последние десятилетия дифференциация мужчин и женщин по линии активной/пассивной силы оказалась чрезвычайно зависимой от социальных практик, предполагающих квотирование. Тот факт, что чувства осязания и движения могут приобретать новые формы во всех телах, включая тела, движущиеся в инвалидных креслах, стало одним из уроков современного танца.
В механике и в науках, использующих основные объяснительные категории механики, не существует агента действия, а тем более агента стремления или желания. Поэтому для тех, кто в процессе получения систематических знаний отказался от использования механистической науки, чувство движения имеет огромное значение. Чтобы это продемонстрировать, нам пришлось углубиться в натурфилософию силы. Литература, посвященная «чувству силы» и самому понятию силы, хоть иногда это проговаривалось не впрямую, была попыткой ответить на квалитативное ощущение человека как живого индивида и агента в мире. Мэн де Биран писал: «Я есть, или я существую реально, на основании причины или силы» (Maine de Biran, 1989, p. 77; также цит.: Heller-Roazen, 2007, p. 231).
Утверждение Бирана снова обращает наше внимание на представление об активности как о сущности человека. Следуя такой логике рассуждений, мне пришлось рассматривать историю чувства движения в гораздо более широком интеллектуальном контексте, чем привычная история какого-либо иного чувства. Поэтому данная история охватывает и понимание того, каким образом люди ощущают свою активность, и мир их желаний, устремлений и сопротивления. Отсюда возникает пафос всей этой истории: если в естественных науках, изучающих энергию, энергия всегда предельна и сохраняема, то в тех сферах, где речь заходит о человеке, по словам Шекспира, «чудовищна только безграничность воли, безграничность желаний, несмотря на то, что силы наши ограничены, а осуществление мечты в тисках возможности» (Шекспир, «Троил и Крессида», 3.2). Этот пафос затрагивает и чувство движения. Выразительность тела передает нам как желание, так и «тиски», мешающие ему осуществиться. Иногда идеалом «свободного» танца становится именно поиск выразительности тела, действующего без посредников. В других случаях тело используется для выражения жизненной силы или, наоборот, скованности, заточения. А иногда в теле находят ресурсы политической агентности. Но во всех случаях осознание тела, природа, к которой обратился танцор для обретения «голоса», имеет собственную историю. Как объявил Дж. Г. Льюис, викторианец, однако в этом вопросе настоящий радикал: «Природа представляет собой преобразованное Желание человека <> Природа, отраженная в его мире Мысли, также представляет его Желание; сегодняшние знания первоначально были эмоциями; сами объекты спекулятивных размышлений были выбраны и сотворены под направляющим воздействием некоей глубоко укоренившейся потребности» (Lewes, 18741875, vol. 2, p. 137). Из этого следует, что ощущать тело в движении значит ощущать особое «желающее» тело тело со своей историей, а не «тело вообще». В современном мире всем нам знакомо сожаление о потере воображаемой свободы или порождающей силе более ранних эпох. Это и есть «расколдовывание». Фердинанд Тённис, например, еще в 1880-е годы ощущал потерю силы, потерю «формы бесконечной энергии или общей воли» (Tönnies, 1955, p. 199)[291]. Выражение этой потери, содержащееся на протяжении столетий в иудео-христианском мифе о грехопадении, позднее дополнилось мифом Фрейда о раздвоении сознания. Динамическая, или глубинная, психология (психология бессознательного) внесла в современный субъективизм осознание активности-сопротивления, осознание, полученное через усилие и движение. Само понятие «либидо» у Фрейда, Юнга и других, трансформированное в «инстинкт смерти» и в представление об агрессии Мелани Кляйн, было воссозданием понятия «жизненной силы». Интерпретация сопротивления, которое, как утверждалось, встречает эта сила, стала основным полем психоаналитических исследований. Фрейдистское представление о либидо, принимавшее различные формы у разных психоаналитиков, оказало большое влияние на укоренение традиции анализа активных сил, описанной мной ранее. В работах Фрейда движение активность превратилось в «либидо» (Makari, 2010, p. 119120). Он использовал этот термин, чтобы избежать дуализма «сознание тело», точно так же как более ранние натурфилософы использовали с той же целью понятие «силы». Юнг, напротив, использовал понятие «либидо», чтобы по-новому взглянуть на наши внутренние устремления. Приблизительно так же романтики-идеалисты пересматривали концепцию сил природы.
Нет смысла намечать этапы того пути, которым Фрейд пришел к своей метапсихологии, но его результатом стала теория инстинктивных сил, связанных со структурным элементом личности под названием «Оно» или «Ид». «Оно», по мысли Фрейда, противостоит этим самым инстинктивным силам и в то же время испытывает на себе их противодействие во взаимосвязи с силами общества, работающими через родителей индивида, и трансформируется в Я и Сверх-Я (или Эго и Супер-Эго). Не умаляя достоинств довольно специфических положений теории Фрейда, мы вместе с тем можем отметить, что история чувства движения продемонстрировала ту степень, в которой осознание жизни, присутствовавшее в действии и сопротивлении сил, было заключено в европейских языках и культурах[292]. Возможно, не так уж далеко мы зайдем, если посмотрим на привычную феноменологию активности-сопротивления как на отправную точку психоанализа. Фрейд по-новому определил сопротивление жизненной силе, увидев в нем сопротивление, порождаемое психикой, самим человеком через интернализацию сил, вызванных жизненными обстоятельствами. Знакомство с этой отправной точкой создало благоприятные условия для быстрого и широкого восприятия психоаналитического подхода, хотя часто в упрощенном и искаженном виде, в годы непосредственно перед Первой мировой войной и сразу после нее.
Ощущение движения вошло в теорию психоанализа и в более специфическом виде в работе Кляйн и в дальнейшем в работе теоретиков объектных отношений (чья позиция проявилась в результате острых противоречий первой половины 1940-х годов между Кляйн и так называемыми «ортодоксальными фрейдистами, собравшимися вокруг Анны Фрейд) (Makari, 2010, p. 426445). Эти психоаналитики наблюдали ребенка в первые годы, первые месяцы и даже первые дни его жизни и считали движение и осязание, при которых рот и губы младенца, а затем его пальцы дотрагиваются до материнского соска и груди, фундаментальными процессами в формировании психических паттернов. Свою роль, по их мнению, играют даже движение плода и родовой канал. Субъективность, формирующаяся в таких соприкосновениях при активном, даже агрессивном движении, усилии, податливости и сопротивлении в сочетании с возбудимостью, закладывает основы индивидуального характера и отношений человека с другими людьми и вещами. Кляйн принимала как данность первичную природу тактильного чувства, которое, несомненно, включало чувство движения. Авторы, не вы ступающие как психоаналитики, например Шитс-Джонстон, согласны с тем, что это чувство относится к началам, к самым первым дням жизни человека и свидетельствует о том, что он живет (Sheets-Johnstone, 2011, p. 133, 228, 434).
Наблюдения английского психоаналитика о традиционной русской практике пеленать детей может служить иллюстрацией осознания действия сопротивления как отправной точки психоаналитической мысли. В конце Первой мировой войны Джон Рикман, участвуя в квакерской волонтерской работе, наблюдал жизнь русских крестьян. Крестьяне туго пеленали младенцев с рождения, жестко ограничивая всякую их подвижность. Позже Рикман описал этот прообраз социального ограничения «естественной свободы движения» и, хотя изначально он намеревался рассказать о пассивных формах поведения, это описание внесло свой вклад в стереотипное представление о русском характере:
«Следует заметить, что пеленание препятствует активному мышечному движению рук и ног, которое сопровождает детскую истерику тех, кого не пеленают; и как следствие представления о ярости и разрушении, как правило, не сопровождаются представлениями, вызывающими намеренное использование больших мышц. Это может помочь в объяснении того значения, которое придается многими русскими деятельности души и внутренней природы» (Gorer, Rickman, 1949, p. 125)[293].
Психоаналитик отождествил с физической силой древний крестьянский обычай препятствования желанию. И в этом проявлялся явный контраст с практикой тех лет, когда просвещение и образование через свободную деятельность учат ребенка внутреннему самоконтролю. Однако Рикман также понимал и чувства современного ему человека, научившегося себя контролировать: он называл особенно сердечные беседы с друзьями «распеленанием души» (Gorer, Rickman, 1949, p. 146). Это придало чувству движения новый удивительный образ, продемонстрировав, что такое свобода душевного движения и еще раз подтвердив, что наша история есть нечто большее, чем история «чувства».
Наблюдения английского психоаналитика о традиционной русской практике пеленать детей может служить иллюстрацией осознания действия сопротивления как отправной точки психоаналитической мысли. В конце Первой мировой войны Джон Рикман, участвуя в квакерской волонтерской работе, наблюдал жизнь русских крестьян. Крестьяне туго пеленали младенцев с рождения, жестко ограничивая всякую их подвижность. Позже Рикман описал этот прообраз социального ограничения «естественной свободы движения» и, хотя изначально он намеревался рассказать о пассивных формах поведения, это описание внесло свой вклад в стереотипное представление о русском характере: