А мы? вдруг тихо спросила Ирина Ивановна, останавливаясь.
Ну, смутился Игорь, вы тоже! Не зря ж я вас ждал!
Так ведь мы за государя, Федя не мог этого не сказать. За нашего русского царя.
А мы? вдруг тихо спросила Ирина Ивановна, останавливаясь.
Ну, смутился Игорь, вы тоже! Не зря ж я вас ждал!
Так ведь мы за государя, Федя не мог этого не сказать. За нашего русского царя.
А ну-у Игорёк явно растерялся. За царя это ж не всегда плохо! Вот в тысяча восемьсот двенадцатом тоже вроде как за царя воевали, но на самом-то деле за Россию!
За Россию. И за царя.
Погодите, не спорьте! Игорь, дальше рассказывай!
Они почти достигли набережной. На массивном гранитном постаменте красовалась зеленовато-серая от старости бронзовая доска:
«По просьбе трудящихся Ленинграда, в память С. М. Кирова, выдающегося деятеля Коммунистической партии и Советского государства, руководителя ленинградских большевиков этот мост 15 декабря 1934 года назван Кировским».
Даже мост не Троицкий, с горечью заметил Две Мишени[6].
Мост-то совсем недавно построили, подхватила и Ирина Ивановна. Что-то я никакого Кирова среди тех, кто его возводил, не упомню. А, Игорёк?
Но Игорёк только пожал плечами.
Они миновали гордо застывшего бронзового Суворова. Князь Италийский, граф Рымникский застыл в вечной готовности к бою, занося меч для удара.
Проскрежетал мимо трамвай, сворачивая направо, к казармам Павловского полка; поднялись впереди купола Спаса на Крови, но сам храм стоял потускневший, посеревший, какой-то словно весь не то пыльный, не то закопчённый. Маковки его утратили позолоту и яркость, один из крестов отчётливо покосился. Меньшие главы опутывала серая паутина деревянных лесов, уже давнишних словно неведомый паук поработал.
Две Мишени вдруг остановился, снял фуражку и широко перекрестился. Ирина Ивановна, Федя и даже вольнодумец Петя Ниткин последовали его примеру, Костька Нифонтов воровато оглянулся, а Игорёк вдруг испуганно замахал руками:
Вы чего! Вы чего! Забыли артисты вы! Артисты! Кино снимается! А креститься у нас не крестятся!
Это почему же? искренне удивился Две Мишени. Храм же стоит!
Стоять-то стоит. В голосе Игорька слышалось настоящее страдание. А только не надо так. Не принято.
Si fueris Romae, Romano vivito more[7], одёрнула подполковника Ирина Ивановна. Но церкви же соборы есть же, правда, Игорь?
Есть, прошептал тот.
А ты ходишь?
Н-нет
Отчего же? Ирина Ивановна подняла бровь, словно на уроке, когда какой-нибудь кадет начинал «плавать» у доски.
Я ж пионер и вообще у нас говорят Бога нет, Гагарин в космос летал, Бога не видал
В космос летал? живо заинтересовался Петя.
Угу. Я потом расскажу, вечером, ладно?
Меж тем они миновали Конюшенную площадь из ворот здания, что раньше было Конюшенным двором, выезжали автомоторы, один за другим.
Такси здесь теперь, объяснил Игорь.
Федя невольно подумал, как же там, в здании, помещаются все эти автомоторы, но, пока раздумывал, они повернули ещё раз налево, и Костя Нифонтов вдруг прочёл вслух:
Улица Желябова
Это Федя знал. Цареубийцы Желябов, Перовская, Гриневицкий, Кибальчич
Ничего удивительного, холодно бросил подполковник. Если вспомнить судьбу династии
Они шли дальше, и Игорь продолжал рассказывать. Правда, про тридцатые годы он говорил очень скупо, дескать, ничего особенного, заводы строили, каналы копали, жизнь лучше становилась
А потом война началась, выдохнул он. Вторая мировая
Они брели дальше, почти ничего не видя вокруг. Потому что Игорь рассказывал, рассказывал и рассказывал.
Глава XI
7 (20) мая 1972 года, Ленинград
Город плыл над ними и вокруг них. Ирина Ивановна, подполковник, Петя Ниткин с Костей Нифонтовым узнавали какие-то здания, постройки или, напротив, дивились изменениям. Фёдор же, никогда здесь не бывавший, вбирал в себя всё, уже понимая, что не удивляется странным автомоторам, привык; их Игорёк именовал «машинами». И вообще, вся жизнь вокруг ну конечно, она была иной, совсем иной, но точно так же работали магазины, женщины, большей частью немолодые, стояли почему-то в длинных очередях к обшарпанным ларькам, несли в сетчатых сумках какую-то снедь.
И всё это время, пока они шли по Большой Конюшенной, она же Желябова, пока поворачивали на Невский, по которому катил поток «машин», «автобусов» и «троллейбусов», как поименовал их Игорь, пока Константин Сергеевич мимоходом удивлялся тому, что с проспекта исчезли трамвайные рельсы, всё это время их новый знакомый беспрерывно говорил и отвечал, если спрашивали; но вопросы становились всё реже, потому что Игорёк рассказывал о вещах совершенно немыслимых.
О том, как германцы «фашисты», как он их называл, внезапно напали утром двадцать второго июня, тридцать один год назад; как в считаные дни захватили Минск и Ригу, в считаные недели дошли до Смоленска, как окружали раз за разом наши войска и как в сентябре окружили сам Ленинград, как подступили к Москве
Получалось у Игоря это не слишком-то связно, но достаточно, чтобы у Феди всё закипело в груди. Как же так?! Чтобы германцы дошли бы до Москвы?! Наполеон, конечно, тоже дошёл
Две Мишени, похоже, чувствовал то же самое. Но Игорёк не вдавался в подробности, что, отчего и почему, а вместо этого заговорил про блокаду, про ледяной ад, которым обернулся город, про замёрзшие улицы и площади, остановившуюся жизнь и бесчисленные трупы, трупы, трупы, когда увозимые на саночках в братские могилы, а когда подбираемые специальными командами.
Ба рассказывала мертвецов на юг везли, на кирпичный завод. Там теперь парк парк Победы называется. Сжигали в печах. Сто тысяч, говорят, сожгли так[8] Сожгли и прах в карьер, значит, ба говорила Она тут всю блокаду провела, чудом выжила, говорит
Ирина Ивановна вздрогнула, прикрыла глаза ладонью. Торопливо зашептала молитву.
Две Мишени сделался совершенно белым.
Игорёк тоже пригорюнился.
Без отпевания хрипло проговорил подполковник. Вот так взять и сжечь
Ба говорит страшно было очень, тихо продолжил Игорёк. Страшно, говорит, было не встать. А и лежать нельзя. А хлеба давали всего ничего сто двадцать пять грамм на день, это осенью потом прибавили, но столько народу померло
Тридцать золотников, чуть меньше, мигом подсчитал Петя Ниткин. Но, Игорь так же жить нельзя?
Они и не жили, мрачно сказал Игорёк. Они умирали. Ба на военном заводе работала, в конструкторском бюро, там дополнительно кормили. Немного совсем, но всё же. А деда на фронте был, военинженером. Ну а потом Голос его окреп, посветлел. Потом мы наступать начали. Погнали фашистов. И гнали до самого Берлина! И Берлин взяли, и на рейхстаге знамя наше подняли! Наше, красное!..
Красное со странным выражением повторил Две Мишени. Ну, значит, красное. Когда оно над вражьей столицей не важно, какое, главное, что наше, русское.
А вот после войны, говорил Игорёк, он уже не так хорошо знал. Жизнь наладилась. Разрушенные города отстроили. Люди квартиры получали, бесплатно. Новые заводы открывались, в космос спутник запустили первыми, потом и человек наш полетел Юрий Гагарин, тоже первым.
У Феди снова сжало сердце, на сей раз от гордости.
Смогли, значит! обрадовался и Костька Нифонтов.
Смогли, кивнул Игорёк. Всем показали! И бомбу атомную сделали ой, ну про это дед вам лучше расскажет. А мы давайте мороженого съедим! Тут совсем недалеко самая лучшая мороженица в городе!
Стоит ли? усомнилась Ирина Ивановна. И так на нас косятся! Полицейские тоже!
У нас они милиционерами зовутся, поправил Игорёк. Ничего, не бойтесь! Всё хорошо будет!..
Госпожа Шульц покачала головой, вздохнула, но ничего не сказала.
Лучшая в городе мороженица, как оказалось, не так уж сильно отличалась от известных Фёдору. Не так много изменилось в этом деле за шесть десятков лет.
Полукруглые диваны зелёного плюша, на отделанных зелёной плиткой стенах керамические зелёные цветы.
У нас потому это место «Лягушатником» зовут, заметил Игорёк вскользь. Садитесь, садитесь, я всё знаю, я закажу, и деньги у меня есть!..
Мороженое было и впрямь вкусное, хоть и не такое, как Фёдор привык. Игорёк, утомившись, сосредоточенно трудился над своей порцией; остальные, понимая его, тоже молчали, стараясь осмыслить услышанное.
Нет, совсем неплохая здесь жизнь, думал Федя. Никого не увидишь в лохмотьях; не толпятся на паперти нищие; все одеты скромно, разряженных богатеев тоже нет.
Ему стало интересно, как здесь учатся ребята, что читают, что думают например, понравился бы им «Кракен»?
Он задумался так глубоко, что не заметил, как с ними заговорили.
Какие у вас мальчики замечательные! Сухонькая старушка в шляпке и вуалетке улыбалась им всем. И мундиры неужто в суворовском форму поменяли?
Мадемуазель Шульц и Две Мишени беспомощно переглянулись, а старушка уже неслась на всех парусах.
Давненько я этакого покроя не видела, и вензеля
Федя заметил, как Ирина Ивановна закатила глаза с видом: «Говорила же я вам!»
Какие у вас мальчики замечательные! Сухонькая старушка в шляпке и вуалетке улыбалась им всем. И мундиры неужто в суворовском форму поменяли?
Мадемуазель Шульц и Две Мишени беспомощно переглянулись, а старушка уже неслась на всех парусах.
Давненько я этакого покроя не видела, и вензеля
Федя заметил, как Ирина Ивановна закатила глаза с видом: «Говорила же я вам!»
А это кино, возник за спиной у неё Игорёк с вазочками мороженого, отправившийся незадолго до этого за добавкой. Кино снимают.
Ах, кино проговорила старушка, однако улыбалась она при этом как-то совершенно по-особому. То-то я смотрю, и звёздочки на погонах не по уставу у гос товарища полковника.
Под начал было Две Мишени и тотчас осёкся, потому что Ирина Ивановна очень чувствительно пнула его в голень под столиком.
Кино, кино, нетерпеливо подпрыгивая, сказал Игорёк. Про про революцию. Про «добезцаря». Они вот, вот кадеты, значит. И и учителя. Наставники. Из корпуса
Из Александровского кадетского корпуса, продолжала улыбаться старушка. Хотя вензель немного неправильный. Там просто АК должно было быть, насколько я помню
Ой кино вдруг вздохнули у Феди над ухом. А это неужели Тихонов?! Ах!..
Федя, Пётр и Костя разом обернулись. Там, нависая над перегородкой, маячили две головки с косичками, бантами и непременными тут красными галстуками.