Из письма от 6 февраля 1957
Жизнь полная, как никогда. Дней пять в Париже была весна и солнце. Всё было еще не настоящее, сейчас идут дожди, и настоящая весна будет только в марте, но я не могу оправиться от невероятного ощущения этих пяти дней. Я много слышал о том, что Париж прекрасен весной. Я ждал этого. И все-таки правда прекраснее всяких слов, и, поскольку я не поэт, то ничего схожего с тем смятением чувств, которое одолевает, превозмогает человека весной на набережной Сены, передать не могу, и не стоит пытаться. Скажу только, что за эти несколько дней у меня несколько раз были мгновения, когда мне казалось, что прекраснее этого у меня уже не будет в жизни моментов. А если это кажется не после, а в тот самый момент; если хочется, чтобы так было всё время; если человек просто почти готов воскликнуть: «Остановись, мгновение, ты прекрасно», то, наверное, это близко к правде. Я счастлив, что узнал Париж осенью отнюдь не самый красивый, но достаточно красивый, чтобы смертельно поразить столь долго работавшее воображение, как мое. А теперь я вновь открываю Париж, и эти дни я был почти столь же опьянен и безумен, как в первую неделю октября. С каким счастьем я увидел, насколько еще далеко мне до мироощущения наших чиновников посольства, когда я ничего не вижу, кроме голубого-голубого неба, узорных шпилей Нотр-Дама и мутной воды Сены, когда слышу только собственное сердце и подсознательно остерегаюсь переходить улицы в произвольных направлениях. Счастье от солнца, которое заливает Париж, настолько неодолимо, что даже долгое отсутствие писем кажется мне зловещим только ночью и в дурную погоду.
Занятия идут, как если бы к ним приделали пропеллер, и количество моих знакомств среди лингвистов (да и прочих) таково, что, наверное, при нужде я мог бы всю неделю кормиться в гостях поочередно.
Хоть у меня и отнюдь нет фаталистического предчувствия большого падения после такого подъема, но все-таки есть даже что-то грустное в этом ощущении апогея жизни, этой почти уверенности, что дальше не может быть так же хорошо. Странное ощущение сидеть на парапете набережной против Лувра, залитом весенним солнцем, смотреть на мост, на воду, на Тюильрийский сад, на рыбаков, на бесконечные пары влюбленных и понимать, быть почти уверенным в том, что воспоминание об этом мгновении будет одним из лучших воспоминаний в жизни.
<> А еще я ужасно рад, что бог дал мне такие нереальные и романтические мозги и что пёстрая толпа на бульваре Сен-Жермен или, если угодно, некрасивая студентка-парижанка, уткнувшаяся в книжку на ступеньках набережной, мне куда дороже, чем десяток пальто, да и толстых книг тоже.
Воскресенье 10 февраля. Концерт в театре Шатле: Прокофьев, болеро Равеля. Выходя, увидел рядом Клаудию Кардинале.
Вторник 12-е. Кино: «Dies irae» Дрейера. Великолепно.
Из письма от 16 февраля 1957
Жизнь идет со страшной быстротой. Просыпаюсь и уже знаю точно, как пройдет весь день; на каждый из трех четких кусков дня, разрезаемых едами, что-нибудь намечено
<> Экзамены будут по французскому языку. <> А еще через десять дней надо уже сдавать «dissertation» (~ нашему сочинению) в Институт языкознания. Мой новый акустико-кибернетический шеф дал вагон литературы и велит чуть ли не на следующей неделе представить ему «развернутое критическое суждение» об оной. Наконец, Мартине предлагает подготовить маленькое выступление в его семинаре. Всё почему-то одновременно.
<> Через несколько минут начинается великое, единый раз в году бывающее событие бал Ecole Normale Supérieure. Пышность огромная, высокопоставленные гости, например, Monsieur le Président de la République и т. п. (на этот раз, кажется, не приедет); приготовления шли бог знает сколько дней, афиши висят по всему городу, расфуфыренные девицы ломятся толпами, и где-то внизу уже слышатся буйные возгласы: публика «подготавливается» к веселью (= упивается понемногу мелкими и крупными группами). Сам Monsieur le sous-directeur заявил мне, что сегодня положено пьянствовать в полную меру способностей, подтвердил общефранцузское уважение к соответствующим русским способностям и выразил уверенность, что я не посрамлю земли русской. Внизу уже сидят три оркестра, а играть им предстоит с 10 вечера до 7 утра.
Суббота 16 февраля. Бал в Ecole Normale. Во всех помещениях покрупнее столы с бутылками. Во всех какие-то декорации. Вот, например, подвал, изображающий Телемское аббатство Все ходят с рюмками в руках из одного зала в другой. Высокопоставленный гость на этот раз министр образования. Ему демонстрируют все самое интересное и в качестве особенно редкой достопримечательности подводят к нему меня. С рюмкой в руке, с видом демократического единения со всем происходящим бедламом, начинает меня расспрашивать: «Ну и как вам здесь живется? С кем вас поселили?» Уже хорошо зная, что значит «с кем», отвечаю: «С социалистом». «Ну и как же вы с ним ладите?» С полной естественностью отвечаю на совершенно обычном для Ecole Normale языке: «Il ne m'emmerde pas trop» (да он не слишком уж сует меня носом в дерьмо). Тут происходит немая сцена. Все движение в комнате на мгновение прекращается. Министр чуть меняется в лице, окружающие замерли: что теперь будет? И вот министр уже нашел выход все-таки как-никак политик: с рюмкой наперевес он бросается ко мне и начинает громогласно поздравлять с изумительным овладением французским языком.
Увеселения этого рода продолжаются до утра. Большая их часть происходит уже на крыше. Правда, на следующий день я удостаиваюсь визита самого Прижана: «Это из вашего окна бросали водяные бомбы на улицу Рато? Хозяин машины указывает вроде бы именно на это окно». (Водяные бомбы, bombes à eau бумажные кульки с водой; с высоты пятого этажа прилично проминают крыши машин.) Принято исходить из того, что ученики отвечают своему вице-директору честно: это уж его дело, как он их будет потом защищать. Говорю Прижану, что как раз этой комнаты бал не коснулся, и вопрос считается исчерпанным.
Четверг 21 февраля. Письменный экзамен по французской фонетике (транскрипция).
Увеселения этого рода продолжаются до утра. Большая их часть происходит уже на крыше. Правда, на следующий день я удостаиваюсь визита самого Прижана: «Это из вашего окна бросали водяные бомбы на улицу Рато? Хозяин машины указывает вроде бы именно на это окно». (Водяные бомбы, bombes à eau бумажные кульки с водой; с высоты пятого этажа прилично проминают крыши машин.) Принято исходить из того, что ученики отвечают своему вице-директору честно: это уж его дело, как он их будет потом защищать. Говорю Прижану, что как раз этой комнаты бал не коснулся, и вопрос считается исчерпанным.
Четверг 21 февраля. Письменный экзамен по французской фонетике (транскрипция).
Пятница 22-е. Устный экзамен по французской фонетике (проза). Вечером баскский язык у Мартине.
Четверг 28-е. Был на приеме у посла, просил разрешения на поездку в Италию. Смотрит мне пристально в глаза: «Я такие вопросы не решаю. Если хотите, я запрошу Москву». Предпочел не хотеть.
Устный экзамен по французской фонетике у Маргариты Дюран (поэзия: Dans un vieux parc solitaire et glacé / Deux ombres ont tout à l'heure passé; полагается неким очень специальным образом завывать при декламации; угодить Маргарите Дюран у меня не очень получается).
Март
Пятница 1 марта 1957. Впервые в жизни оказываюсь за рулем моторного средства: Мишель Лонэ предлагает мне попробовать свой scooter Vespa. (Мотороллером его назовут в Москве потом.) Чувство совершенно необыкновенное. Мишелю и в голову не приходит, что обучать меня следует в каких-то специальных местах, он сразу же выпускает меня на узенькие улочки Латинского квартала. И только когда я выезжаю, нисколько не замедляясь, с напрочь закрытой большими домами rue Lhomond и поворачиваю налево на rue du Pot de Fer, тесно огибая левый от меня угол тротуара, Мишель, сидящий за моей спиной, спокойно замечает: «Если ты будешь так поворачивать, то ты несомненно никогда не будешь старым».
Труднее всего не заглохнуть при старте. То и дело приходится слезать и заводить педалью снова. И сильнейшее ощущение возникает, когда чудовищный пятнадцатиметровый грузовик тормозит в тридцати сантиметрах позади меня и ждет, пока я справлюсь с глохнущим мотором.
Из письма от 2 марта 1957
Во Франции забастовка почтовых работников. <> Кстати, только что я пережил другую забастовку обслуживающего персонала Ecole Normale. Неделю никого не поили, не кормили, не согревали, и одичалые и обросшие normalien'ы рыскали по забегаловкам Латинского квартала искии что поглотити. За эту неделю я весьма оценил пользу, проистекающую из обилия знакомств.
36 марта. Познакомив меня с Французской Ривьерой, Анри Гросс теперь считает нужным познакомить с Нормандией. Он везет меня поездом с вокзала Монпарнас в нормандскую деревню к своим родственникам. Приезжаем на ферму к его дяде. Гостеприимство самое широкое. Обстановка действительно деревенская. Во дворе сортиры-скворечники, совершенно как в Подмосковье. Меся грязь, хожу за дядей, который с гордостью показывает мне всех своих коров и свиней. Еда простая, ее огромное количество. И, конечно, пить примерно так же обязательно, как в русской деревне. Питей два, оба свои, яблочные: сидр и кальвадос. И того, и другого неимоверно много. Стакан сидра ставится перед каждым при любой еде; по мнению хозяев, без этого вообще ничего не проглотить. А серьезное питье это кальвадос; для московского уха это, конечно, Ремарк, романтика. И вот уже все силы кончаются, и хозяева удовлетворенно отправляют тебя на немыслимо огромную деревенскую перину.
Утром решаю: больше невозможно, сделаем день отдыха. Но ничего подобного: уже пора ехать ко второму дяде, который живет в соседней деревне. Переезжаем. И весь сценарий с полной неумолимостью повторяется. А дальше выясняется, что у Анри еще и четыре тетки. И не посетить хоть кого-нибудь тяжкое оскорбление.
В гостях у одной из теток Анри говорит мне: «А сейчас мы тебя познакомим с настоящей старой нормандкой матушкой Базен». Старуха действительно очень колоритна; особенно замечательна ее речь. Например, l mouillé звучит у нее отчетливо как [d']: [travad']. Спрашиваю, нельзя ли за ней кое-что записать; она охотно соглашается.
Наконец в последний день Анри вырывает меня из кальвадосного гостеприимства с тем, чтобы отвезти к морю и показать нормандское чудо света Mont Saint Michel. Впечатление действительно сильное. Мы попали туда во время отлива: вокруг вздымающейся к небу фантастической крепости что-то вроде зыбучих песков. А во время прилива это практически остров. Объясняют, что для пловца эта зона смертельно опасна: начнется отлив, вода очень быстро уйдет, и зыбкое дно неумолимо засосет.