Далее Инна Натановна отмечает, что на рассказах Довлатова лежит отпечаток «прозы для своих», жалеет как таковых молодых писателей, лишенных доступа к читателю. Выражается надежда, что «Довлатов освободится от излишеств литературного самоутверждения, но, увы, эта моя убежденность еще не открывает перед талантливым автором журнальных страниц». В общем-то, благожелательный отзыв. Есть только вопрос из области формальной логики: как можно освободиться от излишеств литературного самоутверждения, если в итоге перед автором не открывается путь на журнальные страницы? Где и каким образом избыть временный, но столь досадный недостаток?
Глава третья
Несколько слов о выборе журнала. Исходя из круга общения Довлатова, можно предположить, что он отправит свои тексты в «Юность», пойдет путем автора «молодежной прозы», который привел к успеху Ефимова. Но судя по деталям рецензии: «уникальном жизненном материале невероятном и пугающем», речь шла о рассказах, которые позже вошли в «Зону». Именно «Новый мир» открыл повестью Солженицына «лагерную тему» в литературе того времени. Выбор темы и журнала показателен.
Довлатов не хочет в очередной раз писать о сложном внутреннем мире молодого героя, который не поступил в институт, непросто расстается со школьными иллюзиями (первая любовь, предательство друга), получает закалку в трудовом коллективе, а потом и повестку из военкомата. Напомню о судьбе молодого беллетриста Стасика Потоцкого из «Заповедника», который пошел в писатели ради вина и женщин:
Довлатов не хочет в очередной раз писать о сложном внутреннем мире молодого героя, который не поступил в институт, непросто расстается со школьными иллюзиями (первая любовь, предательство друга), получает закалку в трудовом коллективе, а потом и повестку из военкомата. Напомню о судьбе молодого беллетриста Стасика Потоцкого из «Заповедника», который пошел в писатели ради вина и женщин:
Прочитал двенадцать современных книг. Убедился, что может писать не хуже. Приобрел коленкоровую тетрадь, авторучку и запасной стержень.
Первое же его сочинение было опубликовано в «Юности».
Рассказ назывался «Победа Шурки Чемоданова». Юный хоккеист Чемоданов много возомнил о себе и бросил учебу. Затем одумался. Стал прекрасно учиться и еще лучше играть в хоккей. Произведение заканчивалось так:
Главное быть человеком, Шурка, сказал Лукьяныч и зашагал прочь.
Шурка долго, долго глядел ему вслед
Выбор «Юности» как места дебюта молодого, может быть, даже прогрессивного, талантливого автора неслучаен. «Молодежная проза», как уже говорил, удивительно быстро, за несколько лет, выродилась, утонув в самоповторах и штампах. Герой Довлатова не только успел получить повестку, но уже вернулся из армии с «уникальным жизненным материалом», требующим разговора на другом уровне, отличного от «долго, долго глядел ему вслед»
Думаю, что Довлатов ощущал в этом отношении некоторую двойственность. Не без оснований он полагал, что «эксклюзивность материала» может повлиять на восприятие текста: этика заслонит эстетику. «Срывание покровов», «кровоточащая правда жизни» вызовут должный отклик, который нельзя будет назвать по-настоящему читательским. Не зря Инна Соловьева говорит об «отказе от выводов, морали». Другое дело, что в этом нет «заносчивости» и «демонстративности». Мораль в неакцентированном виде у Довлатова была всегда. Об этом еще будет разговор. Что касается требуемых «выводов», то одна из проблем «Нового мира» и его авторов тех лет определенный, школьного замеса дидактизм, который не всегда имеет отношение к морали как таковой. Впрочем, непонимание столичного журнала хорошо рифмуется с реакцией на рассказы из будущей «Зоны» и лиц из ленинградского круга Довлатова. Вернее, кругов, с которыми писатель как-то пересекался. Небольшой толщины, хотя очень емкие мемуары Виктории Беломлинской. Ее муж Михаил Беломлинский известный художник. Он, кстати, иллюстратор детских книг Игоря Ефимова, начиная со сборника «Высоко на крыше». Подруга Беломлинской Людмила Штерн позвала ее на чтение рассказов Довлатова. Штерн хвалит нового знакомого, Виктория принимает приглашение:
Он тогда читал куски из «Зоны». Кончил читать, и все стали бурно восхищаться. А я, помню, сидела в каком-то недоумении: все-таки мне странным показалось, что вот это, наверное, первый случай в русской литературе, когда писатель описывает заключенных не изнутри, а снаружи, когда позиция писателя не заключенного страдальца, а охранника.
Хорошо, Беломлинская взгляд несколько со стороны, как на Довлатова, так и на его прозу. А вот слова профессионала в литературе, связанного с писателем многолетней дружбой. Андрей Арьев прозаик, критик, в будущем соредактор «Звезды». Из его интервью Николаю Крыщуку в петербургской газете «Дело»:
Насколько мне известно, ни Валерий Попов, ни Андрей Битов здесь, на родине, не ценили Довлатова как писателя. У тебя тоже так было? Или ты уже в Ленинграде оценил его литературное качество?
В общем, да. После того, как он вернулся из армии и написал «Зону». До этого в нем было слишком много самоценного юмора, чтобы расценивать его серьезно. Видимо, так к нему и относились окружавшие его литераторы. Плюс к тому он был моложе всей тогдашней питерской когорты, прорвавшейся вперед. Моложе Попова, Битова, Грачева, Вахтина, даже меня немного моложе.
Вызывает уважение честность Арьева, который не стал «подробно вспоминать» о своей высокой, не совпадающей с мнением большинства, оценке прозы Довлатова. А она в отличие от многих «друзей и почитателей» писателя, ставших таковыми после его смерти, реальна. Об этом Довлатов пишет в одном из писем в конце 1980-х, обсуждая вопрос о своих публикациях на родине:
В ленинградском журнале «Звезда» с некоторых пор заведует отделом критики Андрей Юрьевич Арьев, мой старинный друг, который еще 25 лет назад интересовался моими писаниями.
О различии в поколениях я уже говорил, и здесь также могу согласиться с мнением Арьева. Но вот загадочное высказывание по поводу «самоценного юмора», которого оказалось «слишком много», требует перевода или хотя бы толкования. Можно предположить, что в такой несколько неуклюжей формулировке Арьев пытается сказать, что в человеческом измерении писатель казался интереснее им написанного.
Уже в начале писательского пути Довлатов не попадал ни в один из двух актуальных трендов эпохи: «молодежную прозу» или «новомировскую прозу». Но в любом случае попытка с «Новым миром» тактически правильный ход. «Бросок на Москву» как попытка преодоления узости ленинградской литературной жизни. В душноватых мемуарах Дмитрия Бобышева есть хорошее объяснение ее особенности на примере одного из ленинградских классиков:
Геннадий Гор. Прозаик-фантаст, пишет для юношества, с сочувствием относится к литературной молодежи. Отнюдь не какой-нибудь идеологический мракобес, но, конечно, советский писатель: долбаный, дрюченый, «проваренный в чистках, как соль», добавим из уже найденного нами тогда Мандельштама. И что он может сделать для Вольфа, например? Или для Наймана, начавшего пером любопытствовать в прозе? Рейн, кстати, тоже пустился повествовать и рассказывать о своих камчатских шатаниях не только в стихах. Да и я сочинил несколько безыдейных опусов в духе Олеши. Вряд ли этот робкоголосый Гор заступится за нас, загнанных в темный угол. Его и до «Литгазеты»-то не допустят. Он может лишь угостить нас чаем с печеньем, что он и делает.
Кстати, на жизнь Довлатова тихий Гор опосредованно оказал нешуточное воздействие. С приемной дочерью писателя Людмилой Рябушкиной связал свою судьбу Донат Мечик после ухода из семьи.
Вольф, как помним, отказавшись от чая с печеньем, решил проблему с помощью «дружбы с Олешей». Московский литературный мир был сложнее и перспективнее. Множество издательств, журналов позволяли лавировать, «искать свое и своих» даже молодому автору. Опека со стороны «старшего товарища» ускоряла процесс вхождения в литературу. Ситуация в Ленинграде была принципиально иной. После всех «усушек» и «утрясок» ленинградские писатели остались только с двумя полноценными журналами: «Звездой» и «Невой». При этом «Нева» появилась только в 1955 году. На 1958 год в ЛО СП СССР состояли 314 человек при общей численности членов СП в 4801 человек. Такая концентрация творческих кадров не могла не привести к трудностям на пути к печатному слову даже у профессиональных писателей. Давайте учтем, что небогатыми печатными ресурсами ленинградцы должны были по необходимости делиться с «классиками со стороны». Так, на страницах «Невы» появились вторая часть «Поднятой целины» Шолохова, «Лезвие бритвы» Ефремова. Отличались тиражами и издательства. Напомню, что первая книга Ефимова вышла в 1964 году в ленинградском отделении «Детской литературы» тиражом в 30 000 экземпляров. В московском «материнском» издательстве мы встречаем совсем другие числа. Близкий 1962 год. Сборник Юрия Томина «Атлантида» 100 000 экземпляров. Неплохо, а бывает еще лучше. «Баранкин, будь человеком!» Валерия Медведева 150 000 экземпляров. При всей внешне громкой славе Ленинграда, ленинградские писатели находились в положении, не слишком отличающемся от писателей в каком-нибудь крупном областном центре.
Ресурсная ограниченность прямо отражалась на политике, которую проводила верхушка ленинградской писательской организации. Неважно, кто рулил: «условный консерватор» или не менее «условный либерал». Вопросы решались насущные: тиражи, издания, переиздания. Понятно, что тактически «консерваторами» считаться, выглядеть предпочтительнее. Идеологическая выдержанность давала определенные очки. Москвичи могли позволить себе «либеральные игры», имея определенную «подушку безопасности». Тот же Симонов за неполных полтора десятка лет два раза приходил и уходил с должности главного редактора «Нового мира», успев в промежутке побывать главным редактором «Литературной газеты». Уход с писательской должности в Ленинграде означал одно крах. Переходить было особо некуда, можно было лишь перебраться в столицу.
Известный пример такой «эмиграции» переезд в Москву Всеволода Кочетова. В 1952 году к нему приходит большой успех после публикации романа «Журбины». Книга о династии потомственных пролетариев получила известность не только внутри страны. «Журбиных» перевели на ряд языков, включая английский, китайский, немецкий, испанский. Писательская удача сопровождалась и административной карьерой. Кочетов в 1953 году получает должность ответственного секретаря правления ленинградского отделения СП. Такое быстрое возвышение нарушило хрупкий баланс в писательском сообществе. В борьбе против «выскочки» объединились представители писательских кланов, до этого не замеченные в дружбе. Соединенными усилиями в конце 1954 года Кочетова забаллотировали, он не прошел по результатам голосования в правление писательского союза. И хотя он потом полгода в 1955 году проработал заместителем главного редактора новообразованной «Невы», всем было понятно, что на этом карьера Кочетова в Ленинграде закончилась. Не помогла тут даже идеологическая выдержанность Кочетова, который, действительно, не просто следовал официальному курсу, но ощущал себя «солдатом партии». При этом ошибочно считать оппонентов Кочетова выразителями либеральных, прогрессивных взглядов. Например, неоднократно он нападал на трижды лауреата сталинской премии Веру Панову, которая прославилась в конце пятидесятых годов высказыванием: «Хватит с нас этой возни с реабилитированными». Особую весомость словам придает тот факт, что к числу посмертно реабилитированных относился ее муж Борис Вахтин, отец двух сыновей Пановой. Одного из них Бориса и своего мужа Панова всячески отговаривала от участия в кампаниях по защите Бродского, Даниэля и Синявского.