Мы не хуже Юрия Рытхэу знали, какой «товар» требовался в советских издательствах. «Производственная тематика» вот был священный «сезам», открывавший двери редакций. А разве так уж важно, на каком фоне будет развиваться драма отношений героев? По крайней мере, заводские цеха были моим миром вот уже несколько лет, мне не было нужды устраивать специальные командировки для изучения их.
Мы не хуже Юрия Рытхэу знали, какой «товар» требовался в советских издательствах. «Производственная тематика» вот был священный «сезам», открывавший двери редакций. А разве так уж важно, на каком фоне будет развиваться драма отношений героев? По крайней мере, заводские цеха были моим миром вот уже несколько лет, мне не было нужды устраивать специальные командировки для изучения их.
Замечу, что писатель даже в мемуарах, написанных в другое время и в другой стране, «исправляет» биографию, делая акцент на той самой «пролетарской закалке». Работа в Лаборатории газовых турбин Центрального котлотурбинного института, конечно, предполагала посещение заводских цехов, но вряд ли они являлись «миром Ефимова». Тем не менее «рабочая тематика» присутствует в первой крупной вещи молодого писателя романе «Смотрите, кто пришел!». Нужно признать, что в воспоминаниях автор делает акцент не на политической подкладке романа, а на эпатажном сексуальном содержании: И я пустил моего повзрослевшего 18 лет! героя на завод. А под шум станков, под грохот лебедок, под вспышками сварочных аппаратов мне был разрешен прощен казалось бы, непроходимый сюжет: влюбленность подростка в собственную мачеху. Этакая «перевернутая Федра».
Автор, «осознавая непроходимость» «перевернутой Федры», отсылает ее в журнал «Юность», в котором она «попалась на глаза Василию Аксенову». Благодаря рекомендации последнего «непроходимый роман» прошел и был напечатан в журнале. К факту публикации я еще вернусь, а теперь поговорим о самом романе.
Уже название «Смотрите, кто пришел!» вызывает некоторые ассоциации. Оно хорошо сцепляется с названиями других популярных книг того времени: «Будь здоров, школяр!» Окуджавы, «До свиданья, мальчики!» Балтера. Разумеется, это не главное, но следование «духу времени» тоже о чем-то говорит. Что касается содержания романа, то его можно определить как аккуратное копирование всех приемов и тем «молодежной прозы». Я говорил о непременной иронии, которая не всегда была удачной. Открываем роман:
Утром дворник вынес из подворотни поднятую вверх метлу и три раза ударил ею об асфальт. А потом вышел я.
Да здравствует король! сказал я негромко сам о себе.
Привет-привет, ответил дворник.
К герою на мотороллере подкатывает его друг Толя, и они отправляются на работу:
Толя ехал очень быстро, и лицо у него было такое плоское, будто он уже обо что-то стукнулся.
У тебя лицо необтекаемое, сказал я, садясь сзади. Ты нагнись, а то с таким необтекаемым лицом тебя всякий обгонит.
Есть тут попытка иронии? Наверное, да. Удачна она? Точно нет. К тому же не совсем понятно: в какой момент герой усаживается на мотороллер друга, если «Толя ехал очень быстро с плоским лицом».
Не будем придираться. Потому что дальше хуже. Олег, так зовут героя, приезжает на работу. Он трудится чертежником в каком-то конструкторском бюро, и заводские цеха также не являются «его миром». Усевшись за рабочий стол, Олег начинает размышлять: размеренно, драматично и словесно обильно:
Как пусто мне было, нехорошо и обидно и ничего не хотелось. Будто меня откуда-то выгнали, откуда-то, куда я и сам бы не пошел, но оттого, что выгнали, было обидно.
Со мной и раньше такое бывало, и я этого очень боялся, потому что я тогда что угодно мог сделать, какую угодно подлость или глупость, и ничуть бы не переживал.
Из гуманных соображений прерву «внутренний монолог» и спрошу читателя, узнал ли он первоисточник. Если нет, еще отрывок, после которого сомнению нет места:
Я стал думать, чего бы мне захотеть. Вот, например, я сижу с гитарой на берегу, что-то пою для себя, а со всех сторон ко мне подходят люди, усаживаются на траву, стоят, обнявшись, покачиваются, по реке подплывают на лодках и поднимают мокрые весла, а я ничего не замечаю и пою сам для себя.
Да-да: «На черта мне их аплодисменты? Они всегда не тому хлопают, чему надо. Если бы я был пианистом, я бы заперся в кладовке и там играл». Смотрите, кто пришел Холден Колфилд собственной персоной. Ефимов оговаривает, что в то время испытывал влияние Сэлинджера: «от первого лица, с наивной искренностью, с ранимостью, с поисками душевной близости и с чередой горестных и радостных пертурбаций». Все это здорово, но зачем с «наивной искренностью» так близко к чужому тексту?
Помимо «сэлинджеровщины» в «Смотрите, кто пришел!» без труда открываются «поиски душевной близости» с другими мастерами зарубежной литературы. В уже цитированном «Ремесле» Довлатов вспоминает о начале своего литературного пути:
Помимо «сэлинджеровщины» в «Смотрите, кто пришел!» без труда открываются «поиски душевной близости» с другими мастерами зарубежной литературы. В уже цитированном «Ремесле» Довлатов вспоминает о начале своего литературного пути:
1960 год. Новый творческий подъем. Рассказы, пошлые до крайности. Тема одиночество. Неизменный антураж вечеринка. Вот примерный образчик фактуры:
« А ты славный малый!
Правда?
Да, ты славный малый!
Я разный.
Нет, ты славный малый. Просто замечательный.
Ты меня любишь?
Нет»
Выпирающие ребра подтекста. Хемингуэй как идеал литературный и человеческий.
Но это 19-летний Довлатов. Почти в тридцать лет Ефимов выдает «на гора»:
Алло! сказал Костя. Ты откуда говоришь?
Да я здесь, около касс. Ну, так вы пойдете или нет?
Я ничего не знаю. Ничего не могу точно сказать. Но ты купи мне два билета и жди у входа, понял?
Что ж я тебе буду покупать! Ты скажи точно: пойдете вы или нет?
А я тебе говорю, что не знаю. Покупай и не бойся я тебе заплачу.
Да ладно. Нужны мне твои деньги!
Ну, все тогда. Договорились.
Нет, постой, сказал я. Отец уже пришел?
Пришел. Позвать тебе?
Нет, не надо. Лучше скажи, как он? Меня ругал?
Нет. А что?
Да так, ерунда.
После прочтения романа становится понятной симпатия Аксенова к тексту Ефимова. В его знаменитом «Звездном билете» один из центральных героев Виктор Денисов молодой ученый, специалист в области космической медицины. Написанная диссертация успешно проходит все предварительные стадии предзащиты. Виктор проводит дополнительные опыты, и они опровергают не только выводы его диссертации, но и ставят под сомнение исследования смежного отдела:
Рустам Валеев, узкий специалист в области энцефалографии (исследований мозга), проторчал у меня в лаборатории целые сутки. Только люди из отдела В. В. смотрели косо. Дело в том, что моя работа опровергала не только мою собственную диссертацию, но и целую серию работ отдела, руководимого «Дубль-ве», основное направление этого отдела.
Перед Виктором дилемма: промолчать, планово защититься или выступить с докладом, поставив принципы научной этики выше своих интересов и корпоративной солидарности.
В «Смотрите, кто пришел!» Ефимова дается также портрет молодого ученого. Олег, устав во время работы решать экзистенциальные вопросы, отправляется в лабораторию навестить своего друга Давида Яковлевича. Читателю предлагается еще один щедрый диалог.
Ну ладно, перебил я его. Ты лучше расскажи, как у тебя дела. Как твои статьи?
Да ну их!
Что «да ну»? Не приняли?
Ну, приняли
Приняли! И молчит. Сколько? Куда? Что из тебя каждое слово нужно вытягивать!
Приняли все четыре. Доволен теперь? Две выйдут вот-вот, а две в следующем году. Это все по жаропрочным сталям, в специальных журналах.
«Все-таки он, наверное, гений, подумал я. Вот я с ним разговариваю так запросто, и вдруг оказывается, что он гений».
Только все это ерунда, сказал Давид. Статьи эти, конференции, доклады чушь собачья.
А диссертация?
И диссертация тоже. Если бы мне удалось что-то настоящее, а это все так Плохо, мелко. Ведь я не гений, вот в чем вся штука.
Из последующего разговора выясняется, что горькое открытие Давида в отношении себя основано на том, что настоящие гении сумасшедшие, и у них «ни в чем не было порядка ни в работе, ни в жизни, потому что они были гениальны». Молодой ученый яростно ругает себя за чрезмерную любовь к порядку, за то, что данные опытов он аккуратно хранит в папочках.
Парадокс в том, что за «любовь к папочкам» можно скорее укорить Ефимова, который достаточно топорно выстрагивает образ «прогрессивного молодого ученого», взятый напрокат из книг других «прогрессивных молодых авторов».
Что касается «перевернутой Федры», то содержание романа, конечно, далеко от буйства античного сюжета. Олег, да, признается в любви Ане бывшей, кстати, мачехе, которая ушла от его отца, и даже покупает ей в подарок складную резиновую лодку символ, требующий специального глубокого психоаналитического исследования. Эту благодатную тему я оставляю своим коллегам. Текст рождает несколько иное представление о герое. Дадим ему слово:
Просто я вспомнил, что сам я тоже без конца изменяю всем девчонкам. Однажды я был влюблен сразу в троих, и, главное, это мне гораздо больше понравилось, чем если бы только в одну.
Просто я вспомнил, что сам я тоже без конца изменяю всем девчонкам. Однажды я был влюблен сразу в троих, и, главное, это мне гораздо больше понравилось, чем если бы только в одну.
Вообще мне с ними не очень везло. Я был не только длинный, но и красивый, до противного красивый, и они в меня всегда влюблялись сильнее, чем я в них. Иногда я просто не знал, что мне с ними делать, такая скука.
Перед нами не юноша, обуреваемый темными страстями, а подросток, живущий несколько другими переживаниями. Вспомним, что Олега автор «лепил» с Холдена Колфилда. Из-за этого формально семнадцатилетний герой выглядит временами столь странно. Я не буду продолжать «оперировать», хотя текст это позволяет. В конце концов, «Смотрите, кто пришел!» остался исключительно фактом биографии Ефимова этапом его личного вхождения в литературу.
Возвращаясь к деталям публикации романа, отмечу, что Ефимов в мемуарах почему-то отодвигает выход журнальной версии на 1964 год, тогда как текст был напечатан в первом номере за 1965 год. Смещение можно, конечно, объяснить давностью лет, элементарной ошибкой. Но тут же всплывают вопросы: как можно забыть, когда опубликовали твой первый роман? Мемуары написаны уже в интернетовскую эпоху, когда дата элементарно проверяется. Выскажу предположение, что сознательно или подсознательно мемуарист пытается «разлепить» взаимосвязанные события: публикация в журнале, выход книги и прием в Союз писателей. Еще раз: январь публикация, май прием в Союз. Расстояние слишком малое, чтобы не понимать: молодого автора привели за руку. Гордин в уже знакомом нам интервью «Российской газете» пытается объяснить подобную легкость счастливой случайностью: