Была парадоксальная и довольно занятная ситуация. С одной стороны, мы не чувствовали себя частью этой культурной и политической системы. А с другой все хотели печататься. Кушнер, Битов, Марамзин, Грачев Все хотели печататься! И многие прекрасно печатались. Не было человека, который бы сказал: «Не желаю печататься на вашей советской бумаге, в ваших советских типографиях!» Ничего подобного. Хотели войти в культуру, хотели иметь читателей. И в Союз писателей вступали. Очень рано вступили и Битов, и Кушнер. Хотя тут играло роль и везение.
Везение, как я пытался показать выше, напрямую вытекало из гегелевской «случайности как формы необходимости». Осуждать за него глупо. Но странным представляется рассказ о насильственном вручении красных писательских книжечек. Не стоит забывать, что вступление в Союз советских писателей являлось формой пакетного соглашения между творцом и государственной системой. В него входили: признание за вступившим права заниматься литературным трудом в качестве профессионала, доступ к набору социальных благ (медицинское обслуживание, путевки, продуктовые наборы, популярные книжные и периодические издания). Отдельным пунктом, но все же в общем списке шли преференции в публикациях «писателя», вплоть до оговоренного очередного выхода книги. От автора требовалась политическая лояльность, границы которой были хотя и гибкими, но выход за их пределы гарантировал неприятности. Естественно, что «мера ответственности» зависела от статуса нарушителя.
Поэтому слова Ефимова о том, что «хотя бы не отправят в ссылку», представляются мне явным лукавством. Можно сколько угодно повторять о том, как бунтари «каменели лицами» и «отшатывались от хлопанья по плечам», но простая и понятная реальность помимо авторского желания все прорывается на страницы мемуаров. Вот, пожалуйста:
Расщедрившаяся судьба вдруг начала подбрасывать нашей семье удачи одну за другой Наше заявление на увеличение жилплощади вдруг продвинулось в неведомых нам канцеляриях, и мы получили отдельную квартиру. Союз писателей имел свой жилой фонд и в случае смерти кого-то из своих членов мог проводить жилищную передвижку-перетасовку. Наша удача стыдно сказать выпала нам в результате смерти Веры Пановой.
В квартиру Пановой переезжает Юрий Рытхеу, а семье Ефимова достаются четыре комнаты классика чукотской литературы. Сколько бы раз мемуарист не повторял слово «удача», она в данном случае ни в чем не виновата. Перед нами действие того самого «пакетного соглашения». Ефимов прекрасно осознавал природу этого договора. Например, одной из форм легального и легкого приработка являлись встречи с читателями. Автор пишет:
Получить путевку на оплаченное выступление перед читателями мне удалось только два или три раза. То ли репутация у меня была подмочена, то ли просто дамы, ведавшие в Союзе писателей распределением этих выступлений, имели своих любимчиков.
Получить путевку на оплаченное выступление перед читателями мне удалось только два или три раза. То ли репутация у меня была подмочена, то ли просто дамы, ведавшие в Союзе писателей распределением этих выступлений, имели своих любимчиков.
Про «только два или три раза» вопрос, требующий отдельного уточнения, но интонация и подтекст вполне прочитываемые. Расшифровывается просто: недодали положенного. Тут же Ефимов делится яркой картиной своего выступления в ремесленном училище перед будущими ткачихами. Особо отмечаются «форменные платья пятнадцатилетних женщин, готовых лопнуть под напором весенних соков». Сочинитель детских рассказов испытывает непреодолимое желание крикнуть:
«Все свободны! В сад, в поле, в луга, в озера! Исполняйте завет Творца плодитесь, размножайтесь и наполняйте землю!»
Тут я комментировать ничего не буду, скажу лишь, что количество встреч все же, полагаю, было избыточным для хрупкого писательского сознания.
Предсказуемы жалобы на трудную литературную жизнь, в которых всплывает имя Довлатова:
Меньше всего платили за внутренние рецензии на рукописи графоманов, присылаемые в редакции журналов, кажется, три рубля, независимо от объема присланного произведения. Но добрая «Звезда» подбрасывала мне, Довлатову и еще нескольким нашим сверстникам этот приработок довольно регулярно.
Ефимов явно скромничает. Когда Довлатов начал «сотрудничать» с ленинградскими журналами, он сам уже представлял собой некоторую величину в литературной жизни города и явно не нуждался в подобных подачках. Рецензии брались, чтобы подхалтурить на сигареты. Для Довлатова журнальные рецензии попытка пробиться в литературу.
Глава вторая
Пришло время перейти к тому, как развивалась в это время литературная карьера Довлатова. После возвращения из армии 5 октября того же 1965 года он поступает на работу в многотиражную газету «За кадры верфям» Ленинградского кораблестроительного института. 28 октября Довлатова восстанавливают на русском отделении филологического отделения университета. Через год он переводится на заочное отделение факультета журналистики. Работая в газете, Довлатов публикует не только журналистские материалы: очерки, интервью, репортажи, отчеты, но и выступает в качестве художника. Большинство текстов подписаны Д. Сергеевым. Оклад литсотрудника Довлатова 88 рублей. В одной из заметок «Инженер и современное искусство» есть интересные рассуждения Довлатова о значении искусства в жизни гуманитария. Он не пропагандирует, как можно подумать, стремление к «широкому охвату» гуманитарной сферы, а советует понять, изучать то, что действительно интересно:
Сознательно отказавшись отложной широты взглядов, вы сможете глубоко и прочно постичь те явления культуры, которые вам наиболее близки. У вас установятся интимные отношения с искусством, и вы не станете обесценивать их в случайной беседе. Не гонитесь за друзьями-лириками. Смотрите, слушайте, читайте. Искусство отблагодарит вас за внимание.
При желании Довлатов мог бы привести пример подлинной благодарности искусства инженер Ефимов.
Вскоре состоялся дебют Довлатова на страницах настоящего литературного журнала. В 3 журнала «Звезда» за 1966 год публикуется его текст. Правда, это не проза, а рецензия. Обозревается сборник Феликса Кривина «Калейдоскоп», вышедший в прошлом, 1965 году в издательстве «Карпаты». Можно сказать, что Довлатову повезло с его первым автором. К сожалению, писательское имя Кривина сегодня несколько забыто. Но в свое время он имел большую и, наверное, заслуженную популярность. Поэтому не нужно удивляться, что журнал решил откликнуться на выход книги провинциального автора. Известность Кривин приобрел благодаря юмористическим и фантастическим миниатюрам. Форма как бы намекала на возможность широкого обобщения с туманными, но, безусловно, прогрессивными посылами. Например, миниатюра с актуальным для тех дней названием.
Административное рвение
Расческа, очень неровная в обращении с волосами, развивала бурную деятельность. И дошло до того, что, явившись однажды на свое рабочее место, Расческа оторопела:
Ну вот, пожалуйста: всего три волоска осталось! С кем же прикажете работать?
Никто ей не ответил, только Лысина грустно улыбнулась. И в этой улыбке, как в зеркале, отразился результат многолетних Расческиных трудов на поприще шевелюры.
Расческа, очень неровная в обращении с волосами, развивала бурную деятельность. И дошло до того, что, явившись однажды на свое рабочее место, Расческа оторопела:
Ну вот, пожалуйста: всего три волоска осталось! С кем же прикажете работать?
Никто ей не ответил, только Лысина грустно улыбнулась. И в этой улыбке, как в зеркале, отразился результат многолетних Расческиных трудов на поприще шевелюры.
Молодой рецензент не заставляя себя, искренне хвалит автора:
Кривин как писатель не укладывается в традиционные литературные рамки. Его миниатюры принадлежат к трудному и своеобразному жанру, требующему от писателя изощренной наблюдательности, умения обобщать конкретные факты, придавая им символическое звучание, и выражать свои идеи в форме искусно построенных иносказаний. Но Кривин вырывается за пределы традиционной сказочной поэтики, выходит из круга привычных атрибутов жанра.
Следуя закону жанра, в финале Довлатов находит слова и для собственно критики, которая частично снимается общим благожелательным заключением:
Разумеется, не все равноценно в этом сборнике. Некоторые миниатюры кажутся легковесными и звучат на уровне простеньких каламбуров. Но Кривин давно покорил широкую аудиторию. У него есть свой читатель, человек осведомленный, умеющий оценить и тонкую мысль, и острое слово, отдавая при этом должное легкости и изяществу. Такой читатель с благодарностью примет новый сборник Кривина «Калейдоскоп».
Интересно, что со временем Довлатов несколько изменил отношение к жанру, в котором работал Кривин. Вспомним повесть «Иностранка». Один из ее героев заслуженный диссидент Караваев в молодости баловался литературой. В частности он сочинил басню:
Дело происходит в зоопарке. Около клетки с пантерой толпится народ. Внизу табличка с латинским названием. И сведения где обитает, чем питается. Там же указано «в неволе размножается плохо». Тут автор выдерживает паузу и спрашивает: «А мы?!»
Несколько прямолинейный символизм с выпирающей из него крупноформатной моралью чужд довлатовской стилистике. Но это относится к будущему. В начале же 1966 года Довлатов написал рецензию на приятного ему автора. Назвать ее вхождением в литературу, конечно, нельзя. Скорее, Довлатов заявил о намерениях, продемонстрировав определенный навык литературного работника.
Параллельно Довлатов-прозаик пытается найти выход к читателю. Единственное число в данном случае полноценное отражение действительности. Начинающему писателю нужна профессиональная оценка его первых рассказов. Но тут его ждало разочарование. Во-первых, тематика его рассказов, несмотря на правильные уроки Хемингуэя, оказалась далекой от эстетических исканий и обмороков тогдашней продвинутой литературной молодежи. Об этом Довлатов пишет на страницах того же «Ремесла»:
Я встретился с бывшими приятелями. Общаться нам стало трудно. Возник какой-то психологический барьер. Друзья кончали университет, серьезно занимались филологией. Подхваченные теплым ветром начала шестидесятых годов, они интеллектуально расцвели, а я безнадежно отстал.
Я напоминал фронтовика, который вернулся и обнаружил, что его тыловые друзья преуспели. Мои ордена позвякивали, как шутовские бубенцы.
Я побывал на студенческих вечеринках. Рассказывал кошмарные лагерные истории. Меня деликатно слушали и возвращались к актуальным филологическим темам: Пруст, Берроуз, Набоков
Все это казалось мне удивительно пресным. Я был одержим героическими лагерными воспоминаниями. Я произносил тосты в честь умерщвленных надзирателей и конвоиров. Я рассказывал о таких ужасах, которые в своей чрезмерности были лишены правдоподобия. Я всем надоел.