«Пересекаться взглядами» в салоне у Ефимовых довелось Довлатову не только со своим будущим биографом. Вот как описывает свое знакомство с писателем Людмила Штерн:
Пятнадцатого ноября 1967 года, в огромной коммуналке, на дне рождения Марины Ефимовой, жены Игоря, я впервые увидела Сергея Довлатова.
Обычно в день Марининого рождения к ним приглашалось много гостей поэты, писатели, в большинстве не печатаемые, художники участники «бульдозерных» выставок, молодые ученые и инженеры, однокашники Марины и Игоря по Политехническому институту, а также школьные или соседские приятели вроде меня.
Накануне я позвонила Марине с обычными вопросами:
1. Что подарить?
2. Что надеть?
3. Кто приглашен?
На третий вопрос Марина ответила, что будут «все, как всегда, плюс новые вкрапления жемчужных зерен».
Например?
Сергей Довлатов, знакома с ним?
Первый раз слышу Чем занимается?
Начинающий прозаик.
Способный человек?
По-моему, очень.
Как выглядит?
Придешь увидишь, засмеялась Марина и повесила трубку.
Не знаю, как отнесся бы Довлатов к содержательной стороне его характеристики в форме «вкрапления жемчужного зерна», но стилистически оно вряд ли его бы обрадовало.
К этому времени он предпринял и другие шаги, помимо посещения званых вечеров у Ефимовых, в попытке обозначить себя в писательстве. Из явных достижений новая публикация в августовском выпуске журнала «Звезда». Звучит, согласитесь, неплохо. Неплохо до того момента, как мы познакомимся с самим текстом. И снова перед нами рецензия, как и в случае с откликом на «Калейдоскоп» Кривина. На этот раз Довлатов откликается на мемуары Николая Евгеньевича Буренина «Памятные годы». Буренин «старый большевик», участвовал во многих нелегальных партийных акциях: от устройства явочных квартир до переправки оружия. К его неявным, но похвальным достижениям следует отнести тот факт, что он сумел избежать репрессий конца тридцатых годов. Если перефразировать довлатовскую характеристику одного из его героев, то Буренин «неестественно не сидел». Будучи персональным пенсионером, он доживает до разоблачения «культа личности» и умирает в 1962 году.
Читая рецензию, понимаешь, что Довлатов пытался «закрутить» текст, придать автору мемуаров индивидуальность в духе героев авантюрных романов:
племянник петербургского городского головы, брат офицера лейб-гвардии кирасирского полка вел рассеянную жизнь богатого дилетанта, ездил на лихачах, одевался у лучших портных и был своим человеком в литературных и музыкальных салонах столицы. Его участие в благотворительных концертах для жителей пролетарских окраин воспринималось как очередная причуда баловня судьбы. Кто мог подумать, что Николай Буренин, используя в конспиративных целях свою репутацию, выполняет сложные и ответственные задания партии.
Кроме этого, Довлатов «гуманизировал» привычный всем образ «старого большевика», благо, что в биографии Буренина имеются для того основания:
Как бы своеобразным литературным фоном книги, так же как и всей жизни Буренина, является искреннее и бескорыстное увлечение искусством. Талантливый пианист, аккомпанировавший крупнейшим артистам России, Буренин с мастерством передает всю глубину и непосредственность восприятия Горьким народной итальянской музыки, с благодарностью вспоминает о его помощи в организации Общества изящных искусств.
Сегодня при некотором старании можно рассмотреть некоторые параллели между Довлатовым и случайным героем его первого «серьезного» текста: «рассеянный образ жизни», «быть своим в литературных салонах». Конечно, необходимо делать «поправку на время». Притаилось рядом и то, что будет отравлять жизнь Довлатову без всяких скидок на эпоху: «дилетантизм». Именно его многие знавшие Довлатова приписывали ему, ссылаясь на «рассеянный образ жизни» и необязательность, поверхностность его литературной работы.
Сегодня при некотором старании можно рассмотреть некоторые параллели между Довлатовым и случайным героем его первого «серьезного» текста: «рассеянный образ жизни», «быть своим в литературных салонах». Конечно, необходимо делать «поправку на время». Притаилось рядом и то, что будет отравлять жизнь Довлатову без всяких скидок на эпоху: «дилетантизм». Именно его многие знавшие Довлатова приписывали ему, ссылаясь на «рассеянный образ жизни» и необязательность, поверхностность его литературной работы.
Со своим «сложным и ответственным заданием» рецензент, учитывая понятную ограниченность жанра, справился. В «Ремесле» Довлатов говорит:
Я уже не ограничивался службой в многотиражке. Сотрудничал как журналист в «Авроре», «Звезде» и «Неве». Напечатал три очерка и полтора десятка коротких рецензий. Заказы я получал в основном мелкие, но и этим дорожил чрезвычайно.
Также понятно, что Довлатов рассчитывал на «поступательное движение вперед»: публикация рецензии как уверенный шаг к публикации прозы. При определенных раскладах можно считать, что новая рецензия небольшое, но движение вперед. От рецензии на художественную книгу автор переходит к отзыву на издание социально-политического характера. Из таких мелких шажков потенциально складывалась литературная карьера. Тот же Игорь Ефимов не брезговал печатать и свои рецензии в «Звезде», уже будучи членом СП.
Кроме свежей публикации в «Звезде» в копилку Довлатова можно добавить еще одну рецензию в «толстом журнале». Речь идет о публикации в 10 «Невы» в том же 1967 году обзора сборника «На каторжном острове. Дневники, письма и воспоминания политкаторжан Нового Шлиссельбурга" (19071917)». Рассказывая о героях книги, рецензент невольно создает впечатление о «каторжном острове» как своего рода «политическом университете», несмотря на «изуверский режим»:
Петров с гордостью рассказывает о том, как в условиях тюремного режима политкаторжане использовали все возможности для того, чтобы учиться, работать над собой, расширять научный и политический кругозор.
Также высоко оценивает свое пребывание в тюрьме Давид Трилиссер:
Заключенные, оторванные от жизни, налаживали в тюрьме общественную жизнь, организовывали коммуны, устанавливали взаимоотношения, основанные на доверии и товарищеской взаимопомощи. Политкаторжане не довольствовались устными дискуссиями: они писали статьи, создавали значительную рукописную литературу.
Подчеркивается роль «обаятельного южанина Гуссейнова» (Орджоникидзе), развлекающего товарищей рассказами о Пражской конференции и новыми сочинениями Ленина.
В конце рецензии Довлатов выражает уверенность: «Сборник воспоминаний узников Шлиссельбурга никого не оставит равнодушным».
Из интересного в рецензии обозначение автора. Он именуется как «Д. Довлатов». Вряд ли перед нами псевдоним.
Скорее всего, банальная опечатка в имени неизвестного никому рецензента.
Старшие товарищи Довлатова оценивали развитие автора трех рецензий и «рукописной литературы» сдержанно, можно сказать, «остались равнодушными». Отражалось это, в частности, на формате присутствия Довлатова на ефимовских вечерах. Красноречивое свидетельство Елены Клепиковой:
На вечеринках у Игоря Ефимова, где гостей сажали, как в Кремле или Ватикане, по рангам, Сережа помещался в самом конце стола без права на женщину. То есть из тридцати гостей у педантичного Игоря трое самых ничтожных не могли приводить своих женщин. И Сережа, давя в себе позывы встрять, весь вечер слушал парный конферанс Наймана и Рейна, сидящих по обеим сторонам от сопредседателей Ефимова и его жены. Находясь в загоне, Сережа сильно киксовал и развлекал таких же, как он, аутсайдеров в конце стола. «Смотрите все!» и подымал с пола стул за одну ножку на вытянутой руке. Говорил, что так может он и еще один австралиец. Единственное, что ему оставалось.
Сразу оговорюсь, что по отношению как к Ефимову, так и к другим лицам автор явно пристрастна, но приведенное свидетельство рифмуется прежде всего с автопортретом самого хозяина вечера рационального, считающего на ходы вперед.
Молодого автора с небогатым послужным списком и встретила Людмила Штерн на дне рождения Марины Ефимовой. В мемуарах она подробно воссоздает немалые диалоги той первой встречи. С некоторой осторожностью, учитывая как прошедшие десятилетия после знакомства, так и культурные наслоения на сознание мемуарист уже знает, кого она «вспоминает», следует говорить не о «воссоздании», а о «создании». Но портрет Довлатова тем не менее получился психологически убедительным:
По-моему, я не знаком с вами, сказал молодой человек, протягивая руку. Довлатов моя фамилия.
Я тоже назвалась.
Люда Штерн Люда Штерн, пробормотал он. Что вы пишете, стихи или прозу?
Пишу диссертацию о глинах.
И где же вы эту глину изучаете?
В университете.
Как же, как же И я там был, но мед не пил. Меня выгнали с третьего курса филфака.
За что?
Провалил финский и немецкий. Но зачем вам глины?
У вас вполне интеллигентное лицо, могли заняться чем-нибудь поинтересней.
Ну, извините, что разочаровала вас.
Нет, серьезно, что такое глина? Просто грязь.
Довлатов получает отпор от «исследовательницы грязи», поспешно, хотя и с иронией приносит извинения. Далее допрос о литературных пристрастиях: «Как вы относитесь к Фолкнеру?»
Желая продемонстрировать Довлатову, что сфера моих интересов не ограничивается глиной, я заговорила о поэзии, шпаря наизусть Блока, Гумилева и Мандельштама. Боже, какая была память! Сережа вежливо молчал, но, как только я закрыла рот, он занял площадку и пересказал неизвестный мне роман Стивена Крейна «Голубой отель».
Знание русской поэзии повод не только к продолжению знакомства. Вторая их встреча совпала с первым и последним сольным выступлением Довлатова в Советском Союзе в качестве писателя. Оно состоялось 13 декабря того же 1967 года.
Публике молодого автора представлял Владимир Соловьев ленинградский критик, вскоре переехавший в Москву. Их дороги пересекутся спустя двадцать лет, когда Соловьев поселится в том же районе Нью-Йорка, что и Довлатов. Показательно, что с Соловьевым знакомит Довлатова именно Ефимов. Об этом Довлатов упоминает в письме от 31 августа 1983 года, опубликованном в «Эпистолярном романе»:
Вожусь я, разумеется, не только с джентльменами Соловьева видел за пять лет три раза, провел с ним в общей сложности час, считаю его штукарем и гнидой, но, хочу напомнить унаследовал его знакомство от Вас.
Выступление же Довлатова зимой 1967 года прошло с успехом. Автор в частности читает рассказ «Чирков и Берендеев»: