Пепи, гад ты эдакий! Я тебя столько искал!
Замолкни, дурак. Бери орехов да поди в церковь. И шаловать не забудь. Заставь, брат, людей очнуться от сна, жарче молить Бога о спасении Взбаламуть их зрелищем странным и чудным.
Черт, в моем лоскутном рубище ни единого кармана. Приходится набирать орехи в подол рубахи. Заодно и с полдюжины булыжников сунуть. Я задираю рубаху, оголяю свой член. Ну, чего, бабка, пялишься? Голого парня не видала?.. В церкви на меня оборачиваются девки, бабы, смешливые пацаны. Мужики, зевая, приглаживая засаленные волосы, делают вид, что не замечают меня. Женщина лет сорока, по годам, наверное, такая, как моя мать, вдруг срывает с головы платок, стыдливо сует мне: «На, прикрой срам-то». В ответ я глупо хихикаю: «Мой уд не для твоих губ, мои ядра соблазнов надра». Вмиг густо покраснев, добросердечная христианка, будто ошпаренная, шарахается в сторону, я же Бесцеремонно распихивая прихожан, с постными минами внимающих службе, протискиваюсь к алтарю, подмигнув как старому знакомому, толкаю в бок батюшку. Несчастный поп лишается дара речи. Все это время я не выпускаю из рук края рубахи, куда насыпаны орехи и камни. Народ, отвернувшись от попа, затаив дыхание, следит за каждым моим движением. Кое-кого, замечаю, веселит моя нагота голая моя беспомощность
Наконец меня прорывает. С диким воплем: «Бог тебе не печь, храм не щи! Проснись, бестолочь, спасенья ищи!» я швыряю в толпу громадные, как каштаны, орехи. Церковь ахает, начинает возмущенно роптать сначала робко, затем все уверенней и злей, наконец взрывается, исступленно ревет, бабий визг испуганно бьется под куполом храма; батюшка, видимо, отойдя от шока, лихо размахивает кадилом, точно пращой, норовит заехать мне в голову. Боже, в меня летят мои же орехи, тяжелые медяки и даже свечи Размахнувшись, я кидаю камень в образ Божьей Матери. Заглушенное ором толпы стекло беззвучно разлетается. Закатив от ярости очи, поп смыкает на моей шее пропахшие ладаном пальцы, шипит что-то нечленораздельное. Я в долгу не остаюсь: бью батюшку коленом под дых и, пока он, сложившись пополам, ловит ртом воздух, бегу из храма. Со всех сторон на меня сыплются удары и проклятья я же торжествую: «Что, блин, проснулись?!» Неважно, что людьми движет не благородный порыв заступиться за Бога, а слепая ненависть, животная жажда бедной крови моей. Да, меня хотят разорвать совсем по другой причине, уж никак не связанной с благочестием и верой в Христа: ведь я нарушил их покой, со своим уставом влез в чужой монастырь. Нет, не чужой! Эта церковь моя!
Уже на самом выходе мне ставят подножку, валят с ног, мешая друг другу, пинают ногами. Я сворачиваюсь калачиком, пытаясь защитить хотя бы лицо и живот Внезапно чей-то зычный окрик останавливает побои. Ха-ха-ха, меня разбирает смех, в горле подозрительно булькает вот-вот хлынет кровь. Неужели я спасен?.. Не-ет, спасти меня может только Бог, только мое покаяние Из-под грязных пальцев сочится кровь, кто-то, жарко дыша, с силой отрывает мои руки от разбитого лица. Заплывшими от кровоподтеков глазами зрю над собой лицо священника. Он невероятно растерян, чем-то напуган.
Сын мой, тихо обращается он, при этом кажется, что шепчут не губы его, а седые усы. Как ты прознал про срам сей?
Не понимаю, о чем он. Возникает острое желание отвернуться, упереться слабеющим взором в крепкую стену храма найти в ней опору для мятежной души моей Кто-то опережает меня: цепко схватив за голову, заставляет выслушать батюшку до конца. Но тот, поджав губы, теперь молчит: видать, передумал допрашивать меня Вдруг поп сует мне под нос разбитую икону, да не той стороной, где образ Матери Пресвятой мной унижен, а обратной. Боже, на почерневшей доске черт намалеван!
Иконе-то сей триста лет, бормочет священник, губы его дрожат. Какой ирод глумился над ней? Но ты ты
Провидец он, батюшка, хрипловатый голос подсказывает рядом. Такой грех углядел. А мы били его почем зря.
Дуракам синяки всегда на пользу, не соглашается кто-то.
Какой же он дурак? Он уродивый, ради Христа подвизался. Святой, знать, человек
Не хватало еще, чтоб меня жалели. На фиг мне ваша жалость! Если и спасет меня кто, то разве что Он, Единственный. Чашу спасения прииму, имя Господне призову. Имя призову Кровавая юшка вымывает из-под языка Его имя, и тогда я вновь обращаюсь чертом. Вот он я бесноватый голодранец, неугомонный возмутитель спокойствия, шут, безобразник, задира, дурак и худосочный исполин, совладавший с собственной плотью, неподкупный обличитель человеческих пороков и страстей, суровый защитник матушки-веры, защитник православной старины нашей
Ящерицей проскальзываю меж ног прихожан, кубарем скатываюсь по ступеням паперти, закусив от боли губу, прихрамывая, ломлюсь в гущу торговцев и покупателей. Я снова на рыночной площади. А значит шаловать! Я должен шаловать! Пока люди не очнутся от духовной спячки или пока я сам не уймусь, навеки успокоенный божьей карой иль милостью Его безмерной. Но сейчас шаловать, черт меня подери!
Падаю на спину, руками-ногами дрыгаю, как таракан, подловленный мужиком за печкой. Затем на заднице ползу меж ног ротозеев, дорожку за собой в пыли оставляю да след кровавый свез с гузна своего презренного добрый кусок кожи. Как же все-таки больно Бросаюсь под ноги спешащему бедняга так и кувыркнулся через меня, лаптями заехав по ушам. Поделом мне, бесчинному Прыгаю на спину стоящему, да тут же сам лечу наземь лечу, хохочу. Шаловать!
Выхватываю из рук торговца у того, что борода плешива да глазки смотрят лживо, увесистый мешок с бобами и давай раздавать налево-направо кому попадя. Копейки не взял, улыбки не увидел, одну брань слышал, но близко к сердцу не подпускал в пыль затолкал, мочой прилюдно затопил. Шалова-а-а-ать!
Выхватываю из рук торговца у того, что борода плешива да глазки смотрят лживо, увесистый мешок с бобами и давай раздавать налево-направо кому попадя. Копейки не взял, улыбки не увидел, одну брань слышал, но близко к сердцу не подпускал в пыль затолкал, мочой прилюдно затопил. Шалова-а-а-ать!
У другого купца корзину с калачами выбиваю, высыпаю на землю, ногами топчу, хохочу во весь голос, при этом от купеческих кулаков не увертываюсь, побои сношу, как и подобает юродивому без злобы и ненависти. Я не хлеб попираю, а знак земной плоти. Глумлюсь и по сторонам дивлюсь: люди-то смотрят на меня как на собаку бешеную, за камнями-палками тянутся Боже, не дай мне, слабому, пробудив людей, немедля свести их с ума безумным моим примером свести.
Не угомонюсь никак все шалую Рыжего жида смертью пугаю руки на груди скрестил, мину люциферову скорчил, молвлю строго, что приговор оглашаю: «Готовь погребальная». А-ха-ха! Пока жидовский чуб топорщится щеткой, а лик смертельным испугом объят, точно белым пламенем, пристаю к базарным шлюшкам, хватаю их за руки, заставляю плясать и водить со мной хоровод. Поначалу девицы противятся, ломаются, нос воротят от оборванного, грязного дурака. Но затем сдаются, хихикая, одна за другой покупаются на мои дурашливые клятвы. Особенно когда я деньги предложил.
Хочешь быть моей подружкой-женой? Я дам тебе золотой, тяну за подол рубахи самую полненькую из них и смешливую; у шлюшки грудки родненькие что грушки молоденькие. Так хочешь? Тогда поклянись мне в верности!
Пышка бесстыже гогочет, а с ней заливаются и остальные, показывая на мой голый пах.
Что проку от моей верности, смеется моя избранница, когда твой зверь яко дохлый пес? От старого деда больше вреда, нежели от тебя, вонючий дурак!
И они вновь хохочут, издеваясь над моей наготой. За это я их ослепляю. Не словом даже, не бранью, не проклятием, а мыслью одной, пламенной, как раскаленный прут.
Ослепленные блудницы беспомощно кружатся на месте, щенками малыми тыкаются друг в дружку, тихонько скулят, затем срываются, ревут в голос и волосы рвут, прося о помощи.
Хм, моя насмешливая супруга, теперь ревущая паче всех, каким-то шестым чувством вычисляет меня в толпе, бросается в ноги, целует их, покрытые гнойными ранами и коростой, окропляя горячими слезами, в безотчетном порыве гладит их, бормочет невразумительно, глотая слова и слезы. Я понимаю: она молит меня о прощении.
Отселе не будешь ли паки смеятися невежественно?
Девица клянется, макая сопливым носом в вонючую пыль:
Не буду, божий человек. Прости меня, грешницу!
Не мне прощать Господу Богу нашему. К Его милости и великодушию мольбу обрати, а там как сам Бог даст никому ведь не ведомо, какими соображениями Он руководствуется, когда вершит суд. Никому не ведомо ни попу, ни грешнику, ни святому Блудницы все до одной прозревают, а я Не успев даже мысленно осенить их крестом, попадаю в полон безумных стрельцов. Вон их сколько набежало по мою душу! С перекошенными лицами, в мышиных кафтанах, отчего-то пахнущих бараньим потом, бряцая длинными палашами о щербатый булыжник, страшные бородатые люди волокут меня с площади вон. Толпа, вновь поддавшись искушению, так и норовит пнуть меня в нос или пах, забрасывает грязью и калом, глумится, куражится, яко демоны. В ответ я лишь смиренно улыбаюсь, словно наконец-то дождался награды, в ответ борюсь с совсем иным искушением проклясть вся и всех. Изо всяческих сил пытаясь иссушить слезы еще в душе, снова молю у Бога прощения обидчикам своим несчастным, сердцем слепым и черствым: «Господи, не постави им греха сего»
9
Насильно умытый, в наспех оттертой рубахе, со следами свежих синяков на харе я сижу на пиру у князя Василия Шемячича. Стрельцов, выламывавших мне руки и гнавших взашей, я давно уж простил. Гляжу на князя. Таким залюбуется сам Господь: Шемячич могуч, осанист, окладист, остер, но никак не покладист шутки его все равно что стрелы в колчане его оруженосца. Остальное во власти беса тщеславия: князь, судя по всему, необычайно бесстрашен, беспутен
Зачем явился в мой город, божий ты человек? Искушать глупцов али мучить праведников? рычит за тридцать голов от меня Шемячич, смачно рыгнув, перекусывает каменными зубами громадную кость.
Христа ради, кротким голосом сообщаю я, столь же ангельским взором лобызая кусок пирога во рту моего соседа толстенного пузатого опричника. Из пирога, как из рубленой раны, начинает хлестать живая кровь Или то сок гранатовый сочится. Хм, кому сок, кому рок крови рог. Князь с довольным видом ухмыляется. Затем тычет в мою сторону обломком кости:
Христа ради, кротким голосом сообщаю я, столь же ангельским взором лобызая кусок пирога во рту моего соседа толстенного пузатого опричника. Из пирога, как из рубленой раны, начинает хлестать живая кровь Или то сок гранатовый сочится. Хм, кому сок, кому рок крови рог. Князь с довольным видом ухмыляется. Затем тычет в мою сторону обломком кости: