Жалую тебе, Парфений, чашу хмельного вина. Испей его ради Христа хм, Его крови испей-ка.
Пеликан будто бы вскармливает своих птенцов кровью своей. Но дурак не твой птенец, а князь не дурака отец, говорю я и, вдруг дико захохотав, совершенно не пригубив чары, выплескиваю вино в узкое окно, что сразу за спиной моей.
О, как кстати названо имя Пеликана! Пеликан, аки Христос, отдавший кровь Свою ради спасения детей Своих и новый голос, при мне еще не звучавший, раздается на том конце стола, где сидит князь. Голос кажется мне необыкновенно знакомым, но я не успеваю вспомнить и угадать, кому он мог бы принадлежать все тонет в ужасном грохоте. Шемячич мечет громы и молнии!.. Наконец, погасив вспышку ярости, он посылает мне вторую чару ее так же, как первую, я выливаю в окно.
На князя страшно смотреть губы вмиг побелели, будто он целовал обвалянного в муке покойника.
Я князь схватившись за горло, хрипит он, задыхаясь, как от удушья.
Ты не князь, а грязь, внезапно вырывается у меня. Я вдруг мгновенье-другое вижу себя с высоты трехметрового свода княжеских хором. Какой я маленький и скукоженный, словно овца перед закланием.
Да ты ты презрел мое угощение, блядский холоп!! с безумным грохотом Шемячич обрушивает на стол, на блюда, расставленные перед ним, тяжелый меч точно куски кости разлетаются в стороны осколки обожженной глины. Шемячич несказанно преобразился, Шемячич неистовствует!
Великий князь, а дай-ка юродивому еще один шанс испить ради Христа, сквозь гром и бурю едва-едва доносится загадочный голос боже, откуда только я знаю его? Неужто божий человек и в третий раз осмелится глумиться над святою жаждой?
Безымянный голос явно провоцирует своего покровителя, науськивает его, аки бешеного пса Но я и в третий раз выливаю вино.
Новым ударом князь разрубает столешницу, будто череп поганого татарина. На миг-другой в княжеских палатах воцаряется зловещая тишина. Потом кто-то запоздало ахает; мышиная возня, шепот, змеиное шипение раздаются вокруг. Я стойко сношу презрение к себе меня обливают ненавистью, скрежещут зубами, зенками лупают беспомощно, что совы, застигнутые днем Разряжает тягостную обстановку великий князь поистине великий. Его крупное тело сотрясает безудержный хохот, Шемячич заливается звонко, как ребенок.
Видать, дурак, зело не по нраву тебе мое вино!.. Али Христос предпочитает напиток иной?
Шемячич уже не смеется. Елаза его снова строги, но злобы в них не видать.
Что скажешь на мои слова, драгоценный гость, а?
Я уже порываюсь дурашливо закатить глаза и высунуть язык негоже юродивому истолковывать сакральный смысл своих жестов это удел мудрецов, как князь вдруг опережает меня.
Постой, не говори ничего, бросает мне и, повернувшись к невидимому мне соседу, будто прочтя мои мысли, просит объяснить мой дивный поступок Но прежде представляет бражному люду источник загадочного голоса. Хм, наконец-то
Возлюбленная моя братия! Наш град удостоился чести привечать-угощать мудрейшего из мудрейших! Его слава заставляет трепетать наши сердца, ум его безгранично властвует над нашими неразумными головами. Брати мои, здесь, на пиру, за наше здравие и ратную силу поднимает чару знаменитый заморский философ Пепилах Акар ибн Фаррад! Так и мы не останемся в долгу. Отдадим взамен любезнейшему мудрецу нашу любовь, наше гостеприимство и тепло суровых сердец!.. Брати, господин Пепилах милостиво согласился растолковать смысл дерзких жестов юродивого. Одна лишь неблагодарность и гордыня сокрыты в диком поступке его иль в дураке заговорил проклятый демон?
Жест божьего человека носит двоякий смысл, о великий князь, заговаривает иноземный мудрец, и я вновь пытаюсь вспомнить его голос Только тут до меня доходит: какой он к бесу Пепилах это ж Пепи, мой пропавший спутник-шут!.. Тем временем мнимый философ медленно подбирается к моему горлу. Отказываясь от чаши с вином, дарованным ему святым князем, блаженный таким образом выказывает неприязнь к добрейшему хозяину этого роскошного пира. Юродивый, ослепленный непомерной гордыней, пренебрег гостеприимством хлебосольного господина Но это далеко не все и притом не самое страшное. С чужой гордыней несложно бороться, к примеру, довольно приказать отсечь голову Трижды вылив вино, Парфений Уродивый подражает трем ангелам, посланным Господом совершить высший суд. Да-да, блаженный угрожает великому князю божьим судом! Он воочию предрекает, что Господь изольет на светлую голову князя чашу гнева Своего! Ведь сказано: «Пошел первый ангел и вылил чашу свою на землю: и сделались жестокие и отвратительные гнойные раны на людях, имеющих начертание зверя и поклоняющихся образу его. Вторый ангел вылил чашу свою в море: и сделалась кровь, как бы мертвеца, и все одушевленное умерло в море. Третий ангел вылил чашу свою в реки и источники вод: и сделалась кровь»
Что тут началось! Палаты, где проходил пир, тотчас наполнились гневными выкриками и угрозами, топотом, грохотом бивших о дубовую столешницу кулаков, падавших кубков и чар Сидящий слева стрелец истинный волк и убийца, с ужасным шрамом через всю правую щеку наваливается на меня каменной грудью, хватает за горло когтистыми лапами, трясет безбожно, как дьявол тряс райское древо. Вдобавок кто-то, не иначе толстопузый опричник, нещадно лупцует меня по спине. Я терпеливо сношу побои: юродивый я или кто? Но чувствую: еще немного и мне конец.
Шемячич в другой раз спасает меня. Зычным голосом останавливает вакханалию, которая вот-вот грозит завершиться убийством. Моим убийством, черт подери! Уже раз десять меня макнули рожей в ковш с вином, норовя утопить.
Довольно, брати мои! громыхнув звонким кубком об пол, приказывает князь. Сдается мне, что Парфений жаждет сказать нечто, прежде чем, хм, изопьет ковш до дна. Али мне почудилось, божий ты человек?
Я в ужасе таращусь на полуведерный ковш, но уже в следующий миг справляюсь с волнением.
Благоверный князю, не скорби на мое сие смотрительное дело. Не бо тя презирая излих оныя чаши за окно, но пожар залих в Великом Новеграде
Честно говоря, я и сам слабо понял, что только что нагородил. По-моему, чушь какая-то: будто мне явилось видение пожар в Новгороде, и я тремя чашами вина погасил его. Чушь!.. Однако результат от всего мною сказанного, непонятного и абсурдного, оказался потрясающим! Прежде всего провидение мое ошеломило великого князя.
В Великом Новгороде пожар?! в голосе и во всем горделивом облике Шемячича заметны сильное волнение и забота, но не страх светлого князя не напугать и самому сатане. Я прикажу послать в Новгород гонца. Сейчас же!.. Но если твое пророчество не подтвердится, божий ты человек, тебя ждет дыба как последнего вора или лжеца.
В Новгород посылают стрельца со шрамом, что едва не придушил меня. По-волчьи осклабившись, словно предвкушая скорую расправу надо мной, стрелец напоследок бьет меня по загривку и покидает пиршество. Меня же бросают в подвал и запирают в кромешной тьме. Вскоре всходит луна, круглоликая и тупая, как рожа пузатого опричника, просовывает в убогое оконце сноп холодных, бесчувственных лучей, и тогда я начинаю различать свою темницу. Повсюду бесчисленные кули с чем-то мягким и, похоже, сыпучим не исключено, что это мука или прах мертвецов. Поодаль расставлены бочонки, на стенках их застыли маслянистые, липкие потеки, они пахнут так аппетитно, так возбуждающе!.. Я ужасно голоден: и крошки не взял в рот на пиру, не коснусь княжеского хлеба и здесь.
Наконец-то я один. Теперь мне не перед кем паясничать и глумиться, шаловать и корчить из себя дурака. Я совершенно один если не считать Его. Слезы сами собой наворачиваются на глаза, чувство вины и стыда захлестывает меня, одиночество гложет душу я бросаюсь класть поклоны, как жаждущий спешит прикоснуться к долгожданной воде Я молю о милости и прощении не себе, им, я вообще ничего не прошу для себя: гордыня застит мне дух, словно едкий дым глаза Лишь однажды я сдаюсь и раскаиваюсь.
Ночь напролет плачу и молюсь, молюсь и обливаюсь слезами. Боже милостивый, мне больше не перед кем притворяться. Я плачу, потому что, как любой смертный, хочу спастись.
Перед самым рассветом начинаю зябнуть, забываться и, невзначай задремав, стукаюсь лбом о каменный пол. Резкая боль приводит меня в чувство, но не надолго добровольно лишивший себя пищи и сна, я едва стою на ногах. Вконец обессиленный, опускаюсь на пол, но он ужасно холодный кажется, еще немного и вслед за теплом тела он отберет и мою душу. Нет-нет, я не забыл совета моего неверного приятеля Пепи, совета попрать, унизить свою плоть, дабы спасти душу: «Аще кто хощет ко Мне ити, да отвержется себе». Я помню об этом!.. Но ничего не могу поделать с собой: мне жутко холодно, зубы выстукивают морзянку, и я я Боже, как я слаб! Хватаю первый попавшийся мешок, высыпаю на пол большую часть содержимого и лезу в мешок, точно в спальник
Мука подо мной теплая-теплая, будто смололи ее совсем недавно. Как вкусно пахнет хлебом, аромат его пробуждает и баюкает одновременно я засыпаю, для того чтобы снова воскреснуть.
Очнулся от мягкого толчка в бок, от громких чужих речей. Еде я? Сквозь мельчайшие поры мешковины с трудом просачивается свет, доносится дух печеного хлеба. Во сне я принял внутриутробную позу колени поджал к подбородку, теперь затекшие ноги нестерпимо гудят.
Мука подо мной теплая-теплая, будто смололи ее совсем недавно. Как вкусно пахнет хлебом, аромат его пробуждает и баюкает одновременно я засыпаю, для того чтобы снова воскреснуть.
Очнулся от мягкого толчка в бок, от громких чужих речей. Еде я? Сквозь мельчайшие поры мешковины с трудом просачивается свет, доносится дух печеного хлеба. Во сне я принял внутриутробную позу колени поджал к подбородку, теперь затекшие ноги нестерпимо гудят.
Слышу, как кто-то встал над мешком, разворачивает его сердце мое замирает, душа сжимается, подобно пружине
Аз есмь хлебныя червь, ору что есть мочи и, плюясь мукой, выпрыгиваю из мешка. Не ждали?! Против меня, едва ли не нос к носу, застыл худенький мальчишка, может, даже младше меня. От неожиданности он роняет мешок и, беспрерывно крестясь, пятится к печи. Быстро осматриваюсь: я в помещении, очень смахивающем на громадную кухню: на длинных столах стряпают бабы и девки, возле большущей печи мужики разбирают дрова. С моим появлением все замирают, с опаской пялятся в мою сторону, но в глаза глядеть опасаются; кто-то так и обмер с рукой, поднятой для креста. Я вижу испуганные лица, аккуратной горкой сложенный хлеб, зев печи, в котором медленно умирает огонь Дико захохотав, лезу в печь, голым задом сажусь на противень, уже не раскаленный, но еще ужасно горячий, закусив губу, ерзаю по нему, оставляя на железном листе кусочки обгорелой ткани не то рубахи моей, не то кожи, и неторопливо, очень стараясь не суетиться и не спешить, собираю хлебные крошки, прилипшие кусочки теста и с блаженной улыбкой сую в рот. Вот мой завтрак, голый завтрак, сидя на жареной заднице. Мне так больно, так невыносимо печет презренная плоть, что хочется выть. Но я не имею права, на людях не имею права быть слабым. И даже Богу нельзя мне помочь.