Честно говоря, Ромашов надеялся, что участие в расстреле придаст ему сил как случилось тогда, давно, в Сокольниках. Он до сих пор помнил то пьянящее ощущение всемогущества, которое испытал, когда убил сначала девушку Галю, а потом ее сестру. Это было лучше всего того, что с ним произошло в жизни! В те минуты он был, бесспорно, сильнее всех: даже Лизы и Грозы, даже Артемьева, даже Трапезникова! А вот теперь не произошло ничего: даже отдаленного намека на приток силы Ромашов не почувствовал. Может быть, потому, что он был не один на один с теми, в кого стрелял? И вся живая энергия, извергнутая ими в моменты смерти, рассеялась, не доставшись никому?
Гаврилов и Опенкин были дезертирами, предателями, а значит, их следовало наказать по законам военного времени и устава. С этим были согласны все. Однако ожидать, что для исполнения казни откуда-то возьмутся специально подготовленные палачи, было довольно глупо и наивно. Война делала людей и спасителями, и убийцами, каждый должен быть готов и к той, и другой роли, нужно было заставить две эти сущности уживаться в себе, мирно сосуществовать и не мешать одна другой, иначе человека неминуемо ждала не только физическая гибель, но и психологическое разрушение. Вот этого Ромашов боялся очень боялся! Он уже пережил такое однажды и твердо знал, что не переживет в другой раз. Поэтому следовало укреплять психику.
Честно говоря, Ромашов надеялся, что участие в расстреле придаст ему сил как случилось тогда, давно, в Сокольниках. Он до сих пор помнил то пьянящее ощущение всемогущества, которое испытал, когда убил сначала девушку Галю, а потом ее сестру. Это было лучше всего того, что с ним произошло в жизни! В те минуты он был, бесспорно, сильнее всех: даже Лизы и Грозы, даже Артемьева, даже Трапезникова! А вот теперь не произошло ничего: даже отдаленного намека на приток силы Ромашов не почувствовал. Может быть, потому, что он был не один на один с теми, в кого стрелял? И вся живая энергия, извергнутая ими в моменты смерти, рассеялась, не доставшись никому?
Или ее все-таки кто-то заполучил обладавший особой силой?..
Это насторожило, даже напугало Ромашова. Он пристально всматривался в усталые, угрюмые лица ополченцев, он буквально «вынюхивал» себе подобных, но никого не находил. Его окружали самые обыкновенные люди.
После встречи с Люсей, после того потрясающего ощущения взаимопонимания и воскрешения, хотя бы частичного, его прежних способностей, Ромашов вновь ощущал в себе и вокруг себя только пустоту. Он не мог ни проникнуть в чужие мысли, ни передать другому человеку мысли свои собственные, ни подчинить кого-то своей воле впрочем, как раз в этом он никогда не был силен. Не то что Гроза.
Ненавистный Гроза!..
Но ничего. Ничего! Еще посмотрим, чья возьмет. В любом случае Гроза ему не может помешать, потому что мертв, а вот он, Павел, вернее, Петр Ромашов, он, Пейвэ Мец, он жив! И не намерен погибать.
Однако ранение Ромашова оказалось куда более тяжелым, чем хотелось бы. Собственно, он был ранен даже дважды.
Когда под обстрелом скомандовали в атаку, Ромашов только встал, как почувствовал тупой удар в правую ногу и упал.
Пуля! Его ранило!
Приподнялся на здоровое колено, обернулся назад, чтобы позвать санитара, и его ударило в правое плечо навылет! Ромашов видел кровавые клочья шинели, упавшие на землю.
Клочья шинели и его тела Жгучая боль заставила рухнуть плашмя, завыть. Однако сознания Ромашов не потерял.
Мимо него бежали вперед солдаты и ополченцы; противник отстреливался с дальних огневых точек; некоторые из бегущих падали.
Ромашов попытался подняться, но снова упал. Приходилось лежать и ждать помощи.
Поле вокруг опустело, только где-то поодаль, правее, санитары на волокуше тащили раненых.
Ромашов крикнул им, однако голос звучал непривычно слабо его не услышали. Пытаясь отвлечься от собственной боли, от леденящего, пугающего ощущения вытекающей крови, он осмотрелся, но взгляд натыкался только на убитых. Один лежал без головы, другой с развороченным животом, но большинство было похоже на очень усталых людей, которые не смогли больше идти, прилегли отдохнуть, уткнулись в землю и уснули навсегда.
Стрельба отдалялась, воцарялась тишина, такая необыкновенная тишина Только изредка доносился из-за бугорка стон какого-то раненого.
Чего ж ты лежишь? спросил себя Ромашов сквозь зубы, чувствуя, что в сапоге становится все более мокро и горячо, что шинель сбоку напитывается кровью, а его клонит в сон, которому нельзя поддаваться, ибо он станет смертельным. Ползи!
Приподнялся на коленях и в самом деле пополз по истоптанному тысячами ног, корявому полю, огибая мертвые тела.
Потом приостановился, расстегнул шинель, задрал гимнастерку, скомкал нательную рубаху и прижал к ране что было сил, затянул полами гимнастерки, перепоясал шинель потуже, закинул винтовку за спину и снова пополз.
Не помнил, сколько это длилось, как оказался на какой-то дорожке, но здесь передвигаться стало легче. За поворотом тропы увидел санитара, раненного в живот и ноги. Лицо у него уже синело, глаза с трудом обратились на Ромашова.
Не помнил, сколько это длилось, как оказался на какой-то дорожке, но здесь передвигаться стало легче. За поворотом тропы увидел санитара, раненного в живот и ноги. Лицо у него уже синело, глаза с трудом обратились на Ромашова.
Тот приостановился, прислушался к себе, к своим ощущениям
Нет, жизненная сила этого человека была на исходе, от него нечего искать поддержки. Просто нечего у него взять!
Браток, позови ко мне кого-нибудь, чуть слышно прошептал санитар, и Ромашов пообещал сделать это, прежде чем потащиться дальше.
Через какое-то время он наткнулся на другого санитара, раненного в грудь, отплевывавшегося кровью. Пообещал позвать кого-нибудь и к нему и пополз вперед.
Он уже понял, что от раненых не наберешься сил. Вся их энергия мобилизована на то, чтобы задержать, спасти собственную истекающую жизнь, и никому другому ничего не оставалось.
Да, приходилось рассчитывать только на себя!
Ромашов, твердо решивший во что бы то ни стало добраться до полкового медпункта, полз и полз по тропинке.
Очень болели колени. Плечо, чудилось, ныло и стонало человеческим голосом, Ромашов даже слышал этот голос! На самом деле это он сам выл и стонал чуть ли не при каждом движении, однако не отдавал себе в этом отчета.
Стало жарко. Потом бросило в леденящую дрожь.
Ползи, ползи!
Кустарник, канава
И вдруг в небе загудели самолеты прошли тяжелым строем, рассыпались над лесом.
Бомбардировщики! Они шли как раз туда, где находился медпункт и другие армейские части. Но что, если кому-то из летчиков придет в голову сбросить бомбу еще и здесь?
Ромашов скатился в канаву, затих. Через несколько минут рядом свалился еще какой-то солдат, громко застонав: наверное, тоже раненый, да еще зашибся при падении.
Лежали молча, не глядя друг на друга, оглушенные грохотом не столь далекой бомбежки. Ромашов вяло думал, что если медпункт окажется разбомблен и ему некому будет оказать помощь, он погибнет. Но сейчас все его силы были направлены на то, чтобы не уснуть. Тогда смерть, потому что проснуться не хватит сил
Не сразу он осознал, что грохот разрывов утих, бомбежка кончилась. Можно ползти дальше.
Ромашов осмотрелся, выбирая более пологое место, где проще будет вылезти из канавы, и наткнулся на взгляд того, другого человека, своего нечаянного соседа.
Очень усталые черные глаза под тяжело нависшими, как бы сонными веками, небритое лицо с мягким подбородком и глубокими бороздами, идущими от крыльев носа
Куда ранен? спросил этот человек равнодушно. У него были коротко остриженные черные волосы, беспорядочно испещренные седыми прядями. Голос звучал сипло, устало.
Нога, правое плечо, с трудом выдавил Ромашов.
Я тоже в правое плечо! В голосе незнакомца почему-то прозвучала радостная нотка, словно ему стало легче оттого, что нашел товарища по несчастью.
Странно, однако Ромашову тоже стало легче.
Сзади ударило? последовал осторожный вопрос.
Ну да.
Неужели задумал драпануть с поля боя? хихикнул незнакомец, заметно оживляясь.
Нет сначала ранило в ногу, повернулся, чтобы окликнуть санитаров, вот и получил, объяснил Ромашов.
Может, поверят тебе особисты[44], сказал незнакомец. А может, и нет.
А тебя, значит, в грудь шибануло?
Конечно! заявил незнакомец, однако Ромашов понял, что задал редкостно глупый вопрос: шинель на груди осталась целой, спереди на ней не было ни крови, ни пулевого отверстия, и не стоило труда догадаться, что этот человек откровенно врет. Он получил ранение в спину, но не сквозное, как Ромашов, пуля осталась в теле. Повезло: крови теряет меньше. Однако, если приклеится какой-нибудь дотошный особист, который твердо усвоил, что получить ранение в спину можно только при бегстве с поля боя, он может до многого докопаться и крепко испортить жизнь этому человеку.
Ромашов в этом совершенно не сомневался, поскольку сам был в свое время в некотором роде особистом и обладал немалым умением портить людям жизнь причем как за дело, так и без дела.
Незнакомец, похоже, понял, о чем думает его сосед по канаве, и в черных глазах плеснулось было беспокойство, но тут же он слабо ухмыльнулся, и Ромашов вдруг совершенно точно оценил натуру этого человека: он был беспечен, ибо принадлежал к числу тех, кто живет надеждой только на «авось», и если эта надежда оправдывается хотя бы один раз из десяти, счастливый случай только укрепляет его веру в собственную удачливость, помогая забыть остальные девять раз, когда ему не повезло.
Да ладно, махнул рукой незнакомец. Сейчас главное это добраться до медпункта, а там Бог не выдаст свинья не съест. Пойду, только сначала немного сил наберусь.
Он сунул руку под борт шинели, пошарил там и извлек горбушку хлеба.
У Ромашова так закружилась голова, что он принужден был лечь и закрыть глаза, однако все равно видел эту горбушку и чувствовал ее дразнящий запах Как же неистово захотелось есть!
Тяжело сглотнул, давясь слюной.
Эй ты! услышал он голос. Возьми, поешь.
Ромашов открыл глаза и не поверил им, увидев протянутую к нему чужую грязную руку, сжимавшую кусок хлеба. Эта горбушка была еще не надкушенной, она источала аромат, сладостней которого он не обонял никогда в жизни