Не говоря ни слова, Ромашов схватил хлеб и вцепился в него зубами.
Ты неправильно ешь, сердито сказал сосед. Чего рвешь, как пес кусок мяса? Ты сначала выгрызи весь мякиш, а потом берись за саму корку. Только жуй помедленней. Честное слово, покажется, что горбушки у тебя две, а не одна.
Ромашову показалось, что он уже знал эту премудрость раньше. Ну конечно, знал Тогда, в 1918 году, после разгрома «гнезда оккультистов-контрреволюционеров» в Сокольниках (так это называлось в газетах), Артемьев отправил его в детский дом. Гроза лежал в госпитале под охраной, Лиза находилась в психиатрической лечебнице, а Ромашов жил в детском доме, тоже под охраной. Там было люто голодно, особенно по сравнению с привольной жизнью в доме Трапезникова, и там Ромашова научили правильно есть горбушки. Сначала выгрызть мякиш и только потом браться за корку. Другое дело, что горбушки за весь месяц попались ему только раза два или три: за них дрались, как за сокровища, били друг друга смертным боем. Через месяц Ромашов возненавидел детдом, ударил своего охранника по голове, оглушил, сбежал и пришел к Артемьеву с требованием взять его в ЧК на работу, позволить ему быть не учеником, а мастером, как ему было обещано раньше и чем Артемьев его, собственно, и подкупил в свое время. Это должно было вознаградить Пейвэ Меца за то, что именно он, а не кто-то другой помогал Артемьеву спасти Ленина 30 августа 1918 года на заводе Михельсона, а на другой день принял участие в уничтожении пресловутого «гнезда оккультистов-контрреволюционеров».
Это было его родное гнездо, его дом родной, а Пейвэ Мец, Ромашов, его уничтожил. И теперь ждал за это награды!
Мастером? переспросил Артемьев с уничтожающим выражением, глядя на него сверху вниз. Ну, мастером тебе никогда не стать, но в подмастерья возьму, так и быть.
С тех пор Ромашов некоторое время работал в Спецотделе (иногда его называли Спецлабораторией) ГПУ; потом Артемьев, разочаровавшись в его способностях, вернее, убедившись в их полном отсутствии, вышвырнул его к оперативникам, но ни там, ни там голодать и беречь каждый кусочек хлеба не приходилось, вот и подзабылись прежние навыки и умение правильно есть хлебные горбушки.
Ты что, сирота? В детдоме рос? спросил Ромашов, надеясь за разговором отвлечься от желания проглотить весь хлеб одним разом.
Незнакомец слабо ухмыльнулся, тщательно жуя:
Верно, я сирота, однако рос у тетушки под крылышком, в детдомах не живал, и что тетка, что жизнь меня баловали. А потом баловать перестали, тогда я всему научился опять-таки жизнь и научила!
Сидел, что ли? догадался Ромашов.
Черные, очень густые брови его собеседника напряженно сошлись:
Было дело. Нет, ты не думай, я не ка-эр[45] какой-нибудь, я просто удачливый гешефтмахер, как меня тетушка называла.
Видать, был ты не очень удачливый, если попался! хмыкнул Ромашов.
Нет, очень! упрямо сказал незнакомец. Кабы не написал на меня донос один гад, я бы нипочем не попался. Взяли в тридцать седьмом, в конце лета, а в начале нынешнего июня освободили. Денег ни копейки, еле-еле до Москвы добрался А хотел ехать в Горький, я оттуда родом. Но тут война. Меня на улице взяли в облаву во время комендантского часа. Или, говорят, сразу шлепнем по закону военного времени, или иди служить. Мой год призывной, я с девятьсот третьего.
«Как Гроза», привычно подумал Ромашов, ощутив прилив привычной неприязни к любому человеку, хоть чем-то напоминавшему о старинном враге, но тут же у него словно бы что-то вспыхнуло в голове: «Он собрался в родной город Горький? Он из Горького?!»
Так ты тоже из Горького? спросил настороженно.
«Как Гроза», привычно подумал Ромашов, ощутив прилив привычной неприязни к любому человеку, хоть чем-то напоминавшему о старинном враге, но тут же у него словно бы что-то вспыхнуло в голове: «Он собрался в родной город Горький? Он из Горького?!»
Так ты тоже из Горького? спросил настороженно.
Тоже? вскинул брови удивленный незнакомец. И ты? Земляки, что ли?
Нет, я москвич. Но мне очень нужно в Горький, ответил Ромашов. Очень нужно!
Очень нужно повторил незнакомец. Что, дела? Или повидать кого-то охота?
Ромашов кивнул:
Повидать. И дела.
Вот и мне повидать, глухо сказал этот человек. Есть там одна такая Ольга Зимина очень мне охота ее повидать!
Ромашов нахмурился. Он совершенно точно никогда не знал никакой Ольги Зиминой из Горького, слыхом о ней не слыхал, однако при звуке этого имени вдруг холодно стало шее, словно повеяло на нее ледяным ветром не то страха, не то вещего предчувствия, Ромашов не понимал.
Это внезапное ощущение изрядно его обессилило, пришлось даже снова откинуться на землю, превозмогая слабость и головокружение.
Эх, два мы идиота! всполошенно воскликнул сосед. Сидим тут, как бабы на завалинке, оба кровью истекаем, нет же, разболтались! Давай вставай, пошли!
Он поднялся, опираясь на винтовку, довольно легко выбрался из канавки и двинулся вперед.
Ромашов попытался последовать за ним, но вдруг почувствовал, что силы его совершенно иссякли. И хлеб не помог! Руки и ноги дрожали, тошнота подкатывала под горло, словно перед обмороком. Вылезти из этой не слишком глубокой канавы казалось чем-то невероятным, а уж идти дальше
Да, незнакомец прав. Ромашов истек кровью, обманутый этим обманчивым покоем. У него нет сил ни на что нет сил. Он попытался вызвать в себе уверенность, которой обладал еще перед боем: уверенность в том, что рано или поздно восторжествует над своими врагами, насладится местью, вернет себе все, что потерял, однако ничего не получилось. Уверенность вытекла вместе с кровью! А может быть, ее забрал этот незнакомец дал ему кусок хлеба, а вместо этого присвоил остатки сил Ромашова.
Да, помнится, что-то такое рассказывала Нюша, Лизина нянька, еще там, в Сокольниках якобы какая-то барыня, у которой она служила в молодые годы, таким образом забирала красоту у девушек. Им подарочек, а себе красоту. И у нее красоту забрала! Правда, Пейвэ слушал ее вполуха: влюбленно глазел на Лизу, ну а она, как всегда, смотрела только на Грозу
Эти два лица внезапно возникли перед Ромашовым: Лиза смотрела с выражением печали и прощания, Гроза с холодным презрением и вместе с тем торжествующе.
Ага, понятно, он радуется, что Ромашов умирает
Умирает?
Неужели?..
Эй, ты что, помираешь, что ли? раздался рядом озабоченный голос. А ну, кончай это дело! Не спи, болван, не спи! Просыпайся! Вставай! Ну?
Ромашов открыл глаза, однако лица, любимое и ненавистное, еще несколько секунд маячили перед ним, постепенно бледнея, теряя четкость очертаний, пока не растворились в воздухе. Вместо них мелькнула на мгновение страшненькая, но такая дорогая и близкая Ромашову мордашка Люси Абрамец, но вот исчезла и она, а вместо нее появилась чья-то перемазанная грязью и кровью физиономия черноглазая, с тяжелыми веками, небритая, с глубокими морщинами, залегшими от крыльев носа к мягкому, безвольному подбородку.
Физиономия маячила перед глазами Ромашова и кричала:
Вставай! Опирайся на меня! И на винтарь опирайся! Пошли, дурак! Пошли, а то подохнешь!
Каким-то образом физиономия помогла Ромашову подняться и поддерживала его до тех пор, пока он не перестал качаться из стороны в сторону и в глазах не прояснилось настолько, что он разглядел: это вовсе не отдельная физиономия это тот человек, который прятался вместе с ним в канаве, который дал ему хлеба, а теперь принуждает идти.
Куда? Ах да, в полковой медпункт, чтобы их обоих перевязали. Но зачем этому человеку возиться с полуживым Ромашовым?
Давай так, сказал в эту минуту незнакомец. Я тебя дотащу до медпункта, а ты, если начнется какой-то допрос, что да как оно было да почему, скажешь: Андреянова, дескать, ранили, когда он обернулся, чтобы ко мне санитаров позвать.
Кого ранили? тупо, едва слышно выговорил Ромашов. Какого Андреянова? Это кто?
Черные глаза вспыхнули усмешкой:
Это я. Фамилия моя Андреянов. Зовут Толик. Анатолий, значит. Анатолий Николаевич! А тебя как звать-величать? Но тотчас же он, не дожидаясь ответа, подтолкнул Ромашова: Не стой! Шевели сапогами! Шевели, а то рухнешь, и тогда я тебя уже не подниму! Точно сдохнешь.
Это я. Фамилия моя Андреянов. Зовут Толик. Анатолий, значит. Анатолий Николаевич! А тебя как звать-величать? Но тотчас же он, не дожидаясь ответа, подтолкнул Ромашова: Не стой! Шевели сапогами! Шевели, а то рухнешь, и тогда я тебя уже не подниму! Точно сдохнешь.
А кто тогда расскажет, как тебя ранили? едва шевеля губами, выдавил Ромашов.
Да уж отоврусь как-нибудь, неловко пожал плечами Андреянов и сморщился от боли. Не впервой! Ну, ты идешь?
Иду, прошелестел Ромашов.
И они пошли.
Через несколько нетвердых, почти мучительных шагов Андреянов снова спросил:
Как твоя фамилия? Как зовут?
Ромашов. Павел То есть Петр.
Так Павел или Петр? слабо хохотнул Андреянов.
Ромашов был слишком занят тем, чтобы «шевелить сапогами» и при этом не падать, поэтому не ответил.
Да и правда что, покладисто пробормотал его спутник. Какая, к шутам, разница? Тот святой и этот святой. Ты сам-то хоть не святой?
Говорить у Ромашова не было сил, головой качнуть боялся, чтобы не упасть даже от такого легкого, неверного движения. Промолчал.
Молчание знак согласия, сказал Андреянов.
Ромашов снова промолчал. Спорить не было сил, да и с чем было спорить-то?..
Из записок ГрозыПоездка Артемьева в Саров и его необъяснимое, слишком долгое отсутствие (обратно он возвращался через Нижний Новгород, потому что прежняя дорога была отрезана антоновцами; в Нижнем заболел и вынужден был оставаться там, пока не смог продолжить путь) привели к тому, что он был смещен с должности начальника Спецотдела и 28 января 1921 года заменен Глебом Ивановичем Бокием.
Тогда наркомом внутренних дел был Дзержинский сохраняя при этом пост председателя ВЧК. Старый друг Артемьева, он, однако, не мог поступить против своих принципов, главнейшим из которых была жесточайшая дисциплина. На Дзержинского имели колоссальное влияние Бехтерев и Барченко, которых поддерживал Яков Блюмкин, бывший эсер, известный как убийца немецкого посла Мирбаха, вскоре ставший одним из ведущих сотрудников иностранного отдела ВЧК Все трое были друзьями Глеба Ивановича Бокия и считали его личностью незаурядной.
Впрочем, Артемьев оставался фактическим руководителем всех тех направлений деятельности Спецотдела, которым он положил начало. Бокий был не менее хваток, чем Артемьев, обладал множеством интересных идей, которые великолепно умел внушить властям (это подтверждают те деньги, что он вымогал на те или иные проекты Барченко: стоимость каждого доходила до ста тысяч рублей!), однако сотрудники отдела по-прежнему предпочитали подчиняться Артемьеву. Его магическая власть над ними еще действовала, хотя он постепенно утрачивал свою силу манипулировать людьми. Как я понимаю теперь, прочитав его заметки, он слишком израсходовал себя там, в Сарове. А возможно, тот, кто некогда наделил его оккультным даром, сам Саровский Святой, счел, что Виктор Артемьев свою миссию исполнил, а значит, магический талант ему больше не нужен.