Как же ты их выкрадешь? уставился на меня Гедеон. Мыслимо ли такое?!
Кругом нагнано красноармейцев, милиции! Как заметят исчезновение, погоня такая будет, что не уйдешь, подхватил Матвеев.
Я не стал скрывать, что кое-какие планы у меня имелись. В дорогу я взял с собой заметки Артемьева и не раз перечитывал их так часто, что многие страницы знал наизусть. Например, вот эту, о часовенке, которая стояла неподалеку от южного фасада Успенского собора в Сарове:
«Она воздвигнута над местом первоначального упокоения святого. Незадолго до того, как преставиться, он сам указал место своего будущего погребения рядом с могилой схимонаха Марка-молчальника. Так его потому прозвали, что говорил он крайне редко. Если о чем спрашивали, то писал ответы углем на стене или палочкой на песке. За то его и называли Марк-молчальник. Только немногие из монашеской братии удостаивались его беседы, среди них был и батюшка наш, Саровский Святой. Он считал схимонаха Марка своим наставником, поэтому просил похоронить себя рядом с ним. И даже камень сам принес и рядом с его могилой положил. Так он в земле и покоится до сих пор, Марк-молчальник. В старинные времена все саровские церкви были подземными ходами соединены, и гробные монахи уверяют, будто святые хаживают друг к другу»
Я, осторожно подбирая слова, изложил то, что считал нужным сделать.
Анюта растерянно взглянула на меня, но тотчас вновь опустила ресницы.
Гедеон и Матвеев посмотрели друг на друга, потом уставились на меня. Лица их вытянулись, глаза округлились от изумления.
Так Понятно. Одобрения мой план у них не встретил.
А вы что предлагаете? спросил я не без раздражения.
Эти двое снова переглянулись.
Так ведь головы полетят нерешительно пробормотал Матвеев.
Если хорошо все продумать и аккуратно сделать, никто ничего не заподозрит, ответил я. И все головы на плечах останутся.
Опять воцарилось молчание.
Святотатство это, выдавил, наконец, Гедеон. Сущее святотатство! Грех!
Святотатство и грех это то, что завтра приезжие губернские партийные чиновники сотворят, резко ответил я. Желаете посмотреть, как святые останки на ваших глазах бросят в костер или на потеху «обновленцам» увезут?
Гедеон встрепенулся было возмущенно, однако глянул на угрюмо задумавшегося Матвеева и ничего не сказал.
Они боялись. То ли и впрямь святотатства боялись, то ли так сильно рисковать не хотели
Ладно, сказал я и поднялся из-за стола. Вы подумайте над тем, что я сказал. Если сами чего-то еще сообразите, расскажете. До вечера у нас время есть, но потом уже поздно будет. А я пока пойду поищу, где ночевать буду.
Как это где? недовольно проговорил Гедеон. Здесь и заночуешь. Коли мы на такое дело решимся, надо поближе друг к дружке держаться, да от властей лучше оставаться в стороне. Не набегаешься, чай, за тобой в странноприимный дом! Довольно с нас, что дядя Коля, по должности своей, должен там поселиться, чтобы с прочим начальством рядом быть. А тебе у нас хорошо будет.
Согласен, кивнул я. Останусь. Но сейчас все равно хочу пройтись, осмотреться в Сарове. А вам втроем надо мое предложение обдумать.
Пускай вдвоем думают, выскользнула из-за стола Анюта. Я с тобой пойду.
Она сунула ноги в валеночки с галошами, какие здесь носили в оттепель и распутицу все местные жители. Набросила кожушок и накинула на голову платок, мигом состаривший ее лет на десять. Я надел сапоги, накинул свой тулупчик. И мы с Анютой, спустившись с крыльца, неспешно пошли по городку.
Белоруссия, Масюковщина, 1941 годЛагерь номер 352 «Масюковщина» для советских военнопленных был организован в августе сорок первого возле деревни, которая так и называлась Масюковщина. Находилась она неподалеку от Минска. Некогда на этом месте располагался военный городок кавалерийской части на девять с половиной тысяч военнослужащих. При наступлении фашисты ее сильно разбомбили, из тридцати сохранилась двадцать одна казарма, практически все из которых были в полуразрушенном состоянии. В них и расселяли военнопленных, которых доставляли с самых разных участков советско-германского фронта. В самой большой казарме устроили так называемый лазарет, в котором, впрочем, больных и раненых не лечили, а помогали им умирать.
Лагерь обнесли тремя рядами колючей проволоки, укрепленной на трехметровых бетонных столбах, и обтянули электрическими проводами, по которым ночами пропускали ток. На вышках размещались пулеметчики, лагерь по периметру патрулировали автоматчики с собаками. Всего охрана включала 135 человек 15 внешних постов, 29 внутренних.
Лагерь обнесли тремя рядами колючей проволоки, укрепленной на трехметровых бетонных столбах, и обтянули электрическими проводами, по которым ночами пропускали ток. На вышках размещались пулеметчики, лагерь по периметру патрулировали автоматчики с собаками. Всего охрана включала 135 человек 15 внешних постов, 29 внутренних.
В каждом бараке помещалось по четыреста-пятьсот человек, разделенных по национальному признаку. Были бараки русских, украинцев, евреев, выходцев из Средней Азии или Кавказа. Тех, кто попадал в плен без документов и не мог подтвердить ни свое имя, ни воинское звание, ни национальность, держали отдельно. Когда таких пленных становилось слишком много, их расстреливали, отведя недалеко от лагеря: или на кладбище в соседней деревеньке Гнилище, или поставив на край ближайшего оврага, или просто заставив лечь в придорожную канаву.
Ромашов и Андреянов, которые были взяты в плен без документов, попали как раз в этот барак. И здесь, в «Масюковщине», долгая дорога в лагерь, которая раньше казалась непрекращающимся ужасом, стала вспоминаться им чуть ли не как увеселительная прогулка!
Ну да, они шли под охраной автоматчиков и сторожевых собак по двенадцать-четырнадцать часов в сутки, от рассвета до темноты. Однако через каждый час позволялось пять минут отдыха, а в полдень устраивали обед. В первый и второй день пути пленным дали по полкилограмма хлеба. На третий день каждому отмерили по литровому черпаку подсолнуховых семечек. А потом охрана колонны оцепила изрядную часть несжатого пшеничного поля со словами: «Рвите, кто сколько хотите, колосьев, в пути будете есть свою русскую пшеницу. Мы не ждали, что вы будете сдаваться в таком количестве, поэтому припасов на всех не хватает. Вам еще повезло, что такой богатый урожай!»
Да, им повезло. Пшеницу сильно примяло дождями, однако эти дни стояли солнечные, и она уже немного подсохла.
Ромашов и Андреянов были всецело заняты тем, чтобы наесться, не забив горло остью, и запастись зерном на дорогу, однако то с одной, то с другой стороны иногда слышалась стрельба и лай собак: кто-то из пленных пытался сбежать, но заканчивал свой жизненный путь на этом потемневшем от дождей пшеничном поле
Колонна редела не только потому, что многие пленные пытались бежать. Расстреливали также и тех, кто выбивался из сил, ослабевал до такой степени, что падал и больше не мог идти, даже если его поддерживали соседи по шеренге.
Однажды какой-то пленный вдруг выбежал из колонны, разодрал на груди рубашку и закричал: «На! Стреляй, гад! Пусть я умру здесь, на своей земле, в России, но не буду рабом в вашей фашистской Германии!»
Автоматная очередь и человек упал на землю.
Самоубийца! пробормотал Андреянов. Хлюпик. Неврастеник. Горя не видел. Выбрал жизнь так держись за нее!
Ромашов поглядел на него искоса. Его изумляла крепость этого внешне такого обычного человека. Ведь у Андреянова еще даже рана на плече не зажила: кровоточила, повязка присохла к ней, а заново перевязать рану было нечем. А он заставлял себя терпеть даже не ради мести Ольге Зиминой. Сейчас эти планы как бы отступили, стушевались. Андреянов выживал просто ради того, чтобы выжить. В этом желании жить он и черпал силы.
Сам-то Ромашов знал наверняка: если бы не тот невероятный заряд энергии, который он получил от убитого Панкратова и который исцелил его и поддерживал до сих пор, он бы не вынес тягот пути упал бы где-нибудь на обочине и уже не поднялся, даже почувствовав, как ствол автомата упирается ему в затылок и как рука палача начинает медленно давить на гашетку.
Потом колонна оказалась в большом пересыльном лагере на окраине Кременчуга, а оттуда, после дня передышки, направилась в «Масюковщину». И вот тут-то они поняли, что это был не тяжелый, порою мучительный путь, а почти увеселительная прогулка!
На пересылке в тот день не оказалось воды, поэтому пленным не устроили ни бани, ни прожарки белья и одежды. Так они и пришли в «Масюковщину», однако и здесь никто не собирался им проводить ни мытья, ни санобработки. Для тех почти семи тысяч бывших красноармейцев, которых пригнали сюда осенью сорок первого года умирать, чистота считалась избыточной роскошью. Они мылись в холодной грязной воде, которая едва текла из проржавевших баков. Стирать было негде и нечем. Да и незачем, поскольку мокрое успевало промерзнуть, а не высохнуть.
Людей держали впроголодь, в неотапливаемых, продуваемых насквозь бараках с зарешеченными окнами без стекол. Потолки местами были проломлены. Раз в день давали еду жидкую похлебку и кусочек хлеба.
Людей держали впроголодь, в неотапливаемых, продуваемых насквозь бараках с зарешеченными окнами без стекол. Потолки местами были проломлены. Раз в день давали еду жидкую похлебку и кусочек хлеба.
Ромашов всякий раз мысленно благодарил Андреянова, который подобрал возле полкового медпункта две консервные банки. Здесь это было сокровище, ведь котелков и ложек пленным не давали. У многих были только жалкие черепки битой посуды.
Их обладатели умирали первыми.
Умирали и те, кого охране взбредало в голову выпороть: нагайками, дубинками, шомполами, плетками из проволоки. Или просто застрелить. Чтобы оказаться жертвой, вовсе не требовалось проявлять неповиновение. Достаточно было просто пройти по лагерю в ту минуту, когда охранникам взбредало в голову пострелять или просто физически размяться.
Впрочем, охранники не считали, что зверствуют, поскольку всего лишь досконально следовали специальному секретному «Распоряжению об обращении с советскими военнопленными» от 8 сентября 1941 года. В этом документе были такие слова:
«Большевизм является смертельным врагом национал-социалистической Германии. Впервые перед германским солдатом стоит противник, обученный не только в военном, но и в политическом смысле, в духе разрушающего большевизма. Поэтому большевистский солдат потерял всякое право претендовать на обращение с ним, как с честным солдатом, в соответствии с Женевской конвенцией.