Тамара с трудом поднялась, держась за поясницу:
Ладно, вот теперь я в самом деле больше не могу. Пошли спать.
Она поднялась на несколько ступенек и оглянулась на Ольгу, которая по-прежнему сидела сгорбившись:
Ты решила тут, на лестнице, ночевать?
Ольга не ответила.
А, понимаю, усмехнулась Тамара, повисая на перилах. Я так и знала Не стоило тебе этого рассказывать. Надо было наврать, что меня просто отпустили домой, что я нечаянно нашла хорошую работу У тебя все удачно складывалось, ты счастливая мать и жена, тебе невозможно понять, на что только не пойдешь ради ребенка. Ради своего ребенка! Ну что ж, теперь ты можешь выгнать нас на улицу
Да ты с ума сошла, передернула плечами Ольга. Ну что ты несешь?! Думаешь, я тебя презираю? За что?! Да ведь я сама Ну да, может быть, я и не способна понять, на что только не пойдешь ради своего ребенка, зато ради чужого чужого! я сделала куда больше, чем сделала ты. Я отдалась мужчине, которого ненавидела, я написала на него донос, я из-за этого разрушила жизни нескольких людей, в том числе бедной Фаины Ивановны, которая теперь у нас тут спит наверху, я втерлась в чужую семью и уничтожила ее, и это все я сделала ради девочки, которая мне дороже всех на свете
Ты что, хочешь сказать, что Женя не твоя дочь? изумленно выдохнула Тамара. Но как же так?!
Я нашла ее ночью в Москве на улице, устало ответила Ольга, наконец поднимаясь со ступеньки и тоже потирая спину. Мне трудно все это объяснить, но иногда кажется, что за мной с тех пор присматривает одна женщина: у нее зеленые глаза, темно-русые волосы и такая же родинка в уголке рта, как у Жени. Еще я смутно помню какого-то мужчину, высокого, темноглазого, который вроде бы оказался там, на бульваре, где я малышку подобрала, одновременно со мной
Она вдруг умолкла, насторожилась:
Кажется, наверху скрипнула дверь?
Я ничего не слышала, подняла голову Тамара.
Наверное, мне тоже померещилось, сказала Ольга. Дети давно спят, Фаина Ивановна вообще едва жива.
Пойдем и мы спать! зевнула Тамара. Хотим мы этого или нет, но завтра с утра мне на работу. А ты уверена, что эта твоя Фаина Ивановна справится с детьми?
В крайнем случае дети справятся с ней, слабо усмехнулась Ольга. Думаю, она будет стараться. Ведь мы ей нужны так же, как она нам. Податься ей больше некуда!
Они поднялись на площадку лестницы и остановились у своих дверей.
Я бы очень хотела, чтобы ты забыла, о чем я тебе рассказала, глухо проговорила Тамара. А я забуду, о чем рассказала ты.
Хорошо. Ольга быстро обняла ее. Спокойной ночи.
Спокойной ночи, облегченно всхлипнула Тамара, уткнувшись ей в плечо. А знаешь, школьники из Кишкинского сельсовета утром все же вернулись на строительство. Так что Тюленеву не удалось никого расстрелять!
Мы об этом забыли, ласково отстраняя Тамару и поворачивая ее к двери, напомнила Ольга.
Нет, правда?! с надеждой шепнула та.
Конечно, ласково улыбнулась Ольга, входя в свою комнату.
Подруги так и не заметили в темноте Фаину Ивановну, которая, приникнув к своей приоткрытой двери, не пропустила ни слова из этого разговора.
Из записок ГрозыАнюта изредка на меня косилась, словно хотела о чем-то спросить, но я ее опередил, задав вопрос, который меня так и донимал:
Не жалко тебе свою красоту в монастырь отдавать?
Девушка взглянула строптиво, отчужденно:
Зачем искушаешь?
Теперь изумился я:
Да чем же?!
Про красоту мою говоришь, сердце тревожишь мирским. А я с миром рассталась, еще когда совсем маленькой была. Умерли родители нас с братом монастырские пригрели. Другой жизни мы не знаем и не хотим. Знаешь, как гордится Гедеон, что его «лесным хозяином» сделали!
А что это такое? спросил я с искренним любопытством.
Думаешь, чем здешняя братия кормится? вопросом на вопрос ответила Анюта. Своим собственным хозяйством и промыслом. Под церковью Иоанна Предтечи стоит водокачка, которая дает в монастырь воду. Верстах в двух, на хуторе Маслиха, что по реке Сатису, большое молочное хозяйство. Саровский лес велик, обширен, простирается на много верст кругом! Монахи заготавливают бревна для строек, рубят дрова, на покосах трудятся, собирают грибы и ягоды. Запасов потом хватает на целый год. Присмотр за всеми угодьями и монахами, что в лесу работают, ведет Гедеон, оттого и называется «лесным хозяином».
А в Дивееве тоже так? спросил я.
Конечно, кивнула Анюта. Сестры все сами делают. У каждого свое послушание. Вот и у меня будет после пострига. Хорошо бы тоже к лесу определили, как брата. Для меня лес дом родной!
Погоди-ка, спохватился я, но ведь если монастырь закроют, никакого пострига не будет.
«Тогда у тебя начнется совсем другая жизнь, так и хотелось мне сказать. Ты не будешь больше носить этот черный платок, который тебя старит и уродует. Ты станешь обычной девушкой, которая ищет в жизни счастья, а не обречена на вечное девство. Выйдешь замуж, нарожаешь детей и забудешь своего небесного жениха, которому все мало невест!»
Я не был религиозен. Но и святотатцем не был. Мне просто казалось ужасным отнимать у таких молоденьких, красивых девушек, как Анюта, радости жизни, любви!
Опять искушаешь? вдруг воскликнула она гневно, словно бы услышала мои мысли. При монастыре, без монастыря святой постриг жив будет. Матушка игуменья никуда от монастыря не денется, она и в мирской избе схимницей останется. Еще в старые времена, рассказывали, монахинь должно было жить в монастыре определенное число, однако желающих отрешиться от мира было всегда больше, вот их и постригали сверх того числа, тайным постригом. И со мной так же случится. Тайно постриженные носят новое имя негласно и не имеют права на мантию их постригают в полумантию[68]. А как до сорока лет доживут, то и в мантию постригают. Может, и со мной так произойдет, Бог даст.
В голосе Анюты звучал истовый восторг. Я слушал ее, жалея, как жалел бы сестру. В самом деле я ощущал некое духовное родство с ней. Чудилось, будто тень Лизы следует рядом со мной
Именно тень, потому что Анюта, при всей ее красоте и несомненном магическом даре, была всего лишь бледным подобием Лизы!
Стоило мне так подумать, как Анюта искоса быстро взглянула на меня, и мне показалось, что в глазах ее блеснули слезы.
Она умолкла Уже не первый раз я замечал, что стоило мне подумать о Лизе, как Анюта мрачнеет.
Может быть, я что-то брякнул вслух? Нет, конечно, скорее всего, Анюта и в самом деле слышала мои мысли. Но что может быть обидного для Анюты, если я думаю о своей жене?
И внезапно я понял что. Девушка не зря говорила об искушении. Я ведь ее и в самом деле искушал совершенно безотчетно. Искушал тем, что признавал за ней право жить другой жизнью, а не той, к которой она привыкла и которую считала единственно возможной для себя. Я не считал себя писаным красавцем, однако рядом с Лизой привык быть гордым своей мужской, не столько магической, сколько вполне естественной силой. Видимо, Анюта чувствовала во мне то, чего не знала раньше, обитая среди людей, служащих Богу, принесших себя в жертву ему, остающихся мужчинами только внешне Анюту искушало именно то, на что она сознательно закрывала глаза: иная сторона жизни, совсем иная! А обижало ее то, что она безошибочно почувствовала: мой к ней интерес ограничен этой почти братской жалостью, поскольку я всецело поглощен своей женой и другие женщины могут быть для меня только сестрами во Христе или по жизни, да как угодно!
Я не обольщался: Анюта вовсе не возмечтала о невозможном по отношению ко мне пожалуй, в своей невинности она и не понимала, о чем тут можно мечтать! но женственность, еще не подавленная монашеством, о котором Анюта грезила, эта мирская женственность безотчетно бунтовала в ней, томила душу и надрывала сердце.
Что я мог сделать? Что я мог сказать?..
Ничего.
Мы повернули назад, к дому. Впрочем, я хотел еще раз пройти мимо часовенки, некогда воздвигнутой над местом изначального упокоения святого Серафима Саровского. Подойдя к ней, я взглянул на Анюту, как бы желая спросить, что она думает относительно той моей идеи, которую я изложил Гедеону и Матвееву, однако Анюта задумчиво смотрела на небольшую красивую церковку с голубым куполом.
Мощи батюшки нашего Серафима нынче там хранятся, тихо сказала она, это церковь Живоносного источника.
Я еще раз окинул взглядом часовенку и эту церковь с таким красивым названием, оценил ее расположение, очень удобное для нашего замысла, и подумал, что надо пустить в ход все мои силы, только бы уговорить Матвеева и Гедеона этим замыслом проникнуться!
Как сказал бы Бокий, цель оправдывает средства. А впрочем, неизвестно, что сказал бы он, если бы узнал: я ни одной минуты не собирался исполнять его приказание и привозить саровский артефакт в Спецотдел!
От волнения при этой мысли у меня даже руки похолодели. Я стиснул их в кулаки и, чтобы унять расходившуюся фантазию, спросил Анюту, почему церковь так называется Живоносный источник.
Анюта показала на полустертую, поблекшую от времени икону над входом в церковь и объяснила, что эта икона зовется Богоматерь Живоносный источник. Оказывается, в незапамятные времена близ города Константинополя находилась роща, посвященная Пресвятой Богородице. В этой роще слабо пробивался источник, за давностью лет заросший кустарником и затянутый тиной. Воин по имени Лев Маркелл встретил в этом месте заблудившегося, изнемогающего от жажды слепца, захотел ему помочь и вдруг услышал голос Богородицы, повелевающей найти заросший источник и помазать тиной глаза слепому. Когда Лев Маркелл исполнил повеление, слепой немедленно прозрел. А Богоматерь предсказала Маркеллу, что он сделается императором, что и сбылось вскорости.
За этим рассказом мы и вернулись в дом Гедеона.
Матвеев уже ушел. Анюта подала остатки от обеда, чтобы мы с ее братом могли поужинать, но сама за стол не села, а тоже ушла навестить сестру Серафиму, дивеевскую монахиню, пришедшую в Саров вместе с ней. Возможно, ту самую, о которой упоминал Артемьев.
Почти тотчас после ужина ушел и Гедеон. Он почти не разговаривал со мной, вид у него был отчужденный. Я подумал, что это, наверное, не столько потому, что предложенный мною план показался ему слишком рискованным, а потому, что он увидел, как печальна сестра.