Я не стал спрашивать, что с ним, не стал возвращаться к своей идее. Никакой вины за собой я не чувствовал; что же касается будущих действий, мною вдруг овладело странное, какое-то усыпляющее спокойствие.
Я забрался на теплую печь и только уснул, как передо мной появился светлый туман. Сначала он был зыбким, но вскоре сгустился, принимая вид человеческой фигуры. Сначала я подумал, что мне явился призрак Николая Александровича Трапезникова, каким я видел его в последний раз в Сокольниках, перед тем как Артемьев выстрелил в меня! Однако тотчас я разглядел седого старца в белых одеждах. Этот старец с улыбкой сказал:
Оставь все, радость моя, не пекись о том, о чем думаешь, все само собой сбудется.
Что это значит? спросил я растерянно, однако призрак медленно растаял, не дав мне ответа.
Я проснулся, обдумывая этот странный сон, и вдруг вспомнил одно место из записок Артемьева, где он описывает происходящее в саровском Успенском соборе: «И в это мгновение ему показалось, что над мощами Саровского Святого поднимается некий светлый туман. Сначала он был зыбким, но вскоре сгустился, принимая вид человеческой фигуры фигуры старика с седыми волосами и бородой, облаченного в белое».
Да ведь это в точности то, что я увидел во сне! Мне тоже явился призрак Саровского Святого, это его слова слышал я и, можно сказать, получил его благословение на то, что предстояло сделать!
С этой мыслью, с уверенностью в успехе я снова уснул, спал спокойно, чувствуя такую радость, что не мог сдержать безотчетной улыбки. Однако под самое утро приснился мне совершенно другой сон: тот же самый, который я видел некогда в Сокольниках и который запомнился на всю жизнь: о том, как мы с Лизой будем убиты на Сретенском бульваре, почти напротив кинотеатра, в пору моего детства называвшегося «Гранд-электро», потом «Фантомас», теперь «Искра», но в будущем, если верить этому сну, его переименуют в «Хронику». Я проснулся и вспомнил свои прежние терзания, но сейчас я ощущал не горе и печаль оттого, что мы с Лизой погибнем, а радость, потому что погибнем мы вместе, нам не придется пережить друг друга, что было для нас невыносимо и что пережить мы все равно бы не смогли.
Неужели и эту мысль, это спокойствие и это бесстрашие внушил мне Саровский Святой?..
Уже рассвело. Я умылся, поел того, что оставалось от ужина, и послонялся из угла в угол, поглядывая в окна и поджидая хозяев. Бросать дом незапертым не хотелось. Потом я увидел, как из соседних изб выбегают встревоженные люди и устремляются в сторону монастыря.
Неужели уже началось вскрытие гробницы Саровского Святого? А мы так и не договорились ни о чем с Матвеевым и Гедеоном
Мысль была безнадежная, я не знал, что делать, однако почему-то ничуть не встревожился: по-прежнему ощущал все то же удивительное спокойствие, которое обрел во сне
Белоруссия, «Масюковщина», 1941 годВ оконных проемах брезжил жидкий осенний рассвет. Рядом на нарах слабо шевелились Андреянов и монах, а за стенками барака ревела, вибрировала рельса, давая сигнал к подъему.
Невыспавшиеся пленные с трудом сползали с нар, и вскоре по баракам разбежались автоматчики, ударами прикладов заставляя измученных людей поскорей подниматься и гоня их к выходу.
Начальство, что ли, какое прибывает? пробормотал Андреянов.
Да, в лагере иногда возникали персоны в погонах, приезжавшие то ли с какими-то инспекциями, то ли просто из любопытства. Никаких перемен в положение узников эти приезды не вносили, кроме одной: вместо того чтобы бестолково слоняться по лагерю, они вынуждены были несколько часов проводить «на плацу» на площадке между бараками, качаясь от слабости, но готовясь при появлении высокого чина проорать:
Хайль Гитлер!
Вот и сейчас военнопленных гнали на плац. Как только они образовали более или менее ровные ряды, из отдельно стоящего здания, где жила охрана и лагерное начальство, вышли в сопровождении коменданта два офицера лет сорока. Один был в форме СС, другой абверовец.
Хайль Гитлер!
Вот и сейчас военнопленных гнали на плац. Как только они образовали более или менее ровные ряды, из отдельно стоящего здания, где жила охрана и лагерное начальство, вышли в сопровождении коменданта два офицера лет сорока. Один был в форме СС, другой абверовец.
Эсэсовец в черной форме смотрелся зловеще со своим худым, резко очерченным лицом, густыми черными бровями, мрачными черными глазами и сурово поджатыми тонкими губами. Он был похож на итальянца или даже на испанца, какими помнил Ромашов интербригадовцев[69], в конце тридцатых годов иногда приезжавших в Москву и даже появлявшихся на трибунах Мавзолея рядом с руководителями партии и правительства во время Первомайских и Октябрьских парадов.
Абверовец же выглядел как типичный ариец: голубоглазый, светловолосый, с узкими бедрами и широкими плечами, этакий несколько постаревший, но все еще очень красивый Зигфрид[70].
С отвращением глядя на военнопленных, он шагнул вперед и, пробормотав по-немецки: «Die Herde des schmutzigen Viehes!»[71], произнес по-русски, но с сильным акцентом и нелепо строя фразы:
Имеющим желание предлагать свои услуги великой Германии выйти из строя. Вы будете получать обучение и питание, а потом станете нашими помощниками как палачи ваша жидо-масонская коммунистическая родина-мать.
Пленные переглядывались и тотчас отводили глаза, топтались, ежились, но никто не делал ни шагу вперед.
В чем делать, друзья-товарищи? с оттенком нетерпения проговорил «Зигфрид», водя по рядам пленных своими голубыми глазами, имеющими отнюдь не дружелюбное, а ледяное выражение. Но, поскольку ответа не последовало, он продолжил, допуская еще больше ошибок в речи: Почему вас нет хотеть стать союзник великий рейх? Германский гений несет культура и благоденствие в ваша дремучих деревень.
Ты сам сочинил свою речь, Отто-Панкрац? с отвращением спросил у него по-немецки эсэсовец. Или тебе помогал какой-то идиот?
Ромашов, довольно хорошо знавший немецкий язык, опустил голову, чтобы скрыть усмешку.
Да Такой откровенной глупости, как эта речь, он давненько не слышал. Как бы русский человек ни возненавидел Советскую власть, он не мог перестать быть русским. Оставались слова, например, «родина» и «мать», которые были для него врожденно священными. Да, общий смысл речи абверовца был понятен, да, по большому счету, она была точна и правильна Так карикатура бывает иногда точнее и правильней, чем реалистическая картина! Однако повиноваться этому карикатурно-издевательскому призыву и с легкостью перескочить некий моральный рубеж, признав в себе готовность сделаться палачом родной матери, не мог и не хотел никто из пленных. Тем более что очень многие из них отнюдь не шли к гитлеровцам с белым флагом, подняв руки, а сражались с ними до последнего патрона и не сдались в плен добровольно, а были именно захвачены в бою, некоторые ранеными, в бессознательном состоянии.
А что такое? с воинственным выражением обернулся абверовец к своему спутнику, однако тот не успел ответить: растолкав стоящих перед ним пленных, из рядов вырвался монах.
Он сделал несколько быстрых шагов к «Зигфриду», и тот рефлекторно выставил вперед стек, уперев его в грудь пленному, чтобы вынудить его держаться на расстоянии.
Несколько охранников угрожающе вскинули автоматы, однако монах не отпрянул испуганно, а громко расхохотался.
Вот! крикнул он с истерически-торжествующим выражением. Я знал, что вы все врете! Идите к нам, идите! Я пришел. Я сам сдался. И что? Пока меня еще дома в Сарове в армию не забрали, я всем говорил: «Гитлер идет с богом и несет нам счастье, а потому сражаться с ним не надо, а надо желать скорого его прихода!» Я верил: как только будет уничтожена Советская власть, жить станет легче, церкви восстановят. Я у нас в Сарове устраивал тайные молитвы за христолюбивое германское воинство и уговаривал уклоняться от призыва в Красную армию. А если не было у людей такой возможности или смелости не хватало, я им крестики надевал. С тех пор как обитель у нас разорили и церковь закрыли, крестиков негде взять стало. Я их сам делал из медных монет и даром отдавал тем, кого в армию призывали! Так отец Гедеон меня научил, чтобы крестики делать по образцу того, какой некогда Серафим наш святой Саровский нашивал. Я тоже с таким крестиком вам сдался! Монах горстью вытянул из ворота гимнастерки грязный гайтан с позеленевшим медным крестом. Я верил вам. А вы кто? Вы нам не спасители, вы нам палачи. А еще и нас в палачей зовете Да кто поверит в ваше добро после того, что вы тут с нами сделали?!
Последние слова оборвались рыданием. Монах покачнулся и рухнул на колени, уткнувшись лбом в землю.
Однако в этом не было мольбы о прощении только крайнее, безнадежное отчаяние совершенно разочаровавшегося, утратившего всякую надежду человека.
Что тут несло это отребье? с брезгливым недоумением пробормотал «Зигфрид».
Не извольте беспокоиться, герр майор, шагнул вперед комендант лагеря, вынимая из кобуры пистолет.
Только без вылетевших мозгов, поморщился абверовец.
Комендант понимающе кивнул и махнул охранникам:
В карцер его! Пусть проветрится.
Карцер «Масюковщины» находился в одном из бараков с нарочно разобранной крышей, разбитом на клетки. Размерами каждую клетку сделали метра полтора на два, однако на высоте чуть выше метра от пола натянули сетку из колючей проволоки, так что человек не мог распрямиться и вынужден был или лежать на бетонном полу, или сидеть, сгорбившись. Передвигаться удавалось только на четвереньках. От дождя и снега ничто не защищало.
В карцере пленных держали по три-пять дней и, как правило, оттуда крючьями выволакивали уже окоченелые их трупы, а если человек все же выползал сам, сил в нем на жизнь уже не оставалось: он умирал на другой день, если вообще не в тот же самый.
Черт ли тянул его за язык! чуть слышно пробормотал Андреянов. Пропал дурень.
Монах, видимо, сам ошеломленный собственной смелостью и израсходовавший на эту безумную выходку остатки сил, с трудом поднялся и еле передвигал ноги, так что автоматчикам приходилось подталкивать его к карцеру стволами.
Погодите! внезапно воскликнул эсэсовец. Остановитесь! И, стремительно шагнув к монаху, взволнованно спросил: Ты в самом деле из Сарова? И ты знал Гедеона? А что ты слышал о мощах Серафима Саровского? Ты знаешь, где они сейчас?