Да-да, про нашу бабушку-волшебницу! подхватил Саша. Тамаме и Лялечке расскажи, тетя Фая!
Что это значит? насторожилась Тамара. Что за бабушка-волшебница?
Да они меня просили рассказать, как я была маленькая, пояснила Фаина Ивановна. Как жила, когда была такой же, как они. А в ту пору моя маменька служила в швейках у одной барыни, госпожи Трапезниковой. Имя ее помню Евгения, а отчество запамятовала. Очень странная была барыня ее колдуньей называли. Она у девушек красоту забирала. Была у нее горничная по имени Нюша, красавица, каких мало, и полюбила она барина нашего, Александра Николаевича. Барин был веселый, добрый, может, и к ней по-доброму отнесся бы, кто же знает? Но как проведала Евгения Дмитриевна про то, что Нюша при виде его ну просто обмирает, так и подарила ей серебряное зеркальце. Смотришься в него и видишь себя еще краше, чем наяву. Глаз от себя оторвать невозможно! Вот так и Нюша в него загляделась. Любуется не налюбуется, а потом как-то ненароком в другое зеркальце заглянула и испугалась: а где же ее красота? Стала Нюша хоть не уродиной, но так себе, ничем не лучше других. Потом еще другим девушкам барыня подарки делала и вся их красота невесть куда девалась.
Ну, это сказки, зевнула Тамара. Про злую колдунью. Я даже читала что-то в этом роде. При чем тут ваша бабушка, дети? И вообще, у вас совершенно разные бабушки. У Сашки моя покойная мама, Екатерина Максимовна, у тебя, Женечка Ну, я не знаю, пусть тебе Ляля расскажет про твою бабушку.
Как же мне Ляля про нее расскажет, если она ее никогда не видела? удивилась Женя.
Ольга почувствовала, что бледнеет. Глаза Фаины Ивановны так и шарили по ее лицу, так и шарили! Ну ладно, Чиляева еще тогда, когда Ольга жила в ее доме, поняла, что Женя не ее дочка. Но откуда об этом узнала сама Женя?! А она знает, знает, иначе как понять ее слова? Неужели Фаина Ивановна
Ольга повернулась, бешено глянула на Фаину Ивановну та даже попятилась:
Чего вы, Оленька? Чего?!
Слушай, Женька, вдруг проговорил Саша задумчиво, а эта волшебница, про которую тетя Фая рассказывала, она нам не бабушка, а перед бабушка!
Кто? хлопнула глазами Женя. Какая еще перед бабушка?
Ну бабушкина мама, как она называется? нетерпеливо сказал Саша. Которая перед бабушкой была?
Ляля, как она называется? повернулась к Ольге Женя.
Взрослые беспомощно переглянулись, ничегошеньки не понимая в том, что происходит.
Прабабушка, наконец выдавила Ольга.
Значит, нашу прабабушку звали Евгения, значит, Женя, улыбнулась девочка. И меня так же зовут. Как ее! Правильно? Может быть, меня в ее честь назвали?
Голову у Ольги вдруг так заломило, что она стиснула виски и тихо застонала.
Что? обернулась к ней Тамара. Ой, какая ты бледная! Иди спать, я детей сама уложу. Вот болтаете, болтаете невесть что, у Оли даже от болтовни голова разболелась. И вы, Фаина Ивановна, все-таки думайте, прежде чем детям всякую ерунду внушать про бабушек-колдуний!
Да господи же! застонала Фаина Ивановна. Ничего я им не внушала! Я не виновата! Они меня сами просили рассказать!
Она не виновата, мы ее сами просили, благородно подтвердил Саша и предложил, обнимая Ольгу: Ляля, дай я тебе головку поглажу. Давай скажу: у кошки боли, у собачки боли, а у Лялечки не боли! У зайца боли, у лисы боли, а у Лялечки не боли. У волка боли, у медведя боли, а у Лялечки
У Лялечки уже не болит, слабо засмеялась Ольга, у которой действительно мигом перестало ломить голову от одного Сашиного прикосновения. Тамара, ты их, правда, уложи, а я выйду на крыльцо, свежим воздухом подышу.
Конечно, конечно, согласилась Тамара. Пошли, детвора, давно пора спать!
Спокойной ночи, Ляля, спокойной ночи, тетя Фая, хором сказали Женя и Саша, только ты нас зайди поцеловать на ночь, Лялечка.
Это тоже было сказано хором
И, держась за руки, дети в ногу потопали наверх в сопровождении притихшей Тамары.
Что делается, что делается! схватившись за голову, пробормотала Фаина Ивановна, когда за ними закрылась дверь. Что за дети такие?!
Фаина Ивановна, вы что Жене про меня наговорили? резко повернулась к ней Ольга. С чего она взяла, будто я не знаю, кто ее бабушка?
Фаина Ивановна испуганно уставилась на нее поблекшими, слезящимися глазами и заломила руки, которые, после пребывания в заключении, покрылись множеством коричневых пятен.
Господи милостивый! простонала она. Да что ж я ей могла сказать? Да ни словечка, ни разъединого! Вот жизнью своей клянусь!
Клянетесь! возмущенно воскликнула Ольга. Откуда же она такое могла взять?
Откуда? повторила Фаина Ивановна. Да оттуда! И она ткнула пальцем куда-то вверх.
Ольга непонимающе глянула сначала туда, однако ничего, кроме потолка, нуждающегося в побелке, не обнаружила, потом посмотрела на Фаину Ивановну. А та лихорадочно зашептала:
Вы, Олечка, разве не замечали, какие наши дети странные? И даже не скажешь, что им только по четыре с половиной года! Они же как взрослые говорят. А что у них в головах творится, это вообще уму непостижимо! Что они вытворяют?! Да вы вспомните, что было под Новый год!
Под Новый год случилось и нечто впрямь непонятное.
Поскольку почти у всех сотрудниц городских пунктов переливания крови: у жгутистов, медсестер, санитарок, даже у водителя, одноногого Гриши, были дети, решили устроить для них общую елку. Отмечать Новый год советскому народу власти позволили не так давно, в 1935 году. Запрещено это было с 1929 года, тогда же 1 января стало обычным рабочим днем. Впрочем, оно и сейчас таким оставалось[73]: завтра всем предстояло снова выйти на работу, как бы весело ни встретили Новый год в семейном кругу. Однако Ольгин начальник, подполковник Федоров, прекрасно понимал, что вечером 31 декабря вряд ли кто-то заявится сдавать кровь! Поэтому к шести часам в большом, просторном коридоре поставили елку, которую нарядили как магазинными, еще до войны купленными игрушками, так и самодельными. Раиса Моисеевна, полусумасшедшая жена Федора Федоровича, смастерила одеяние Деда Мороза из старых бордовых портьер и пожелтелой ваты, извлеченной из валявшегося на чердаке матраса. Белую, чистую казенную вату Федор Федорович ни в коем случае не решился бы использовать, даже если бы от этого зависела его жизнь, а не только красота какого-то там новогоднего костюма или, к примеру, снежинок для елки! Снежинки тоже оказались желтоватыми, местами даже рыжеватыми, поскольку их сделали из той же ваты, добытой из того же матраса.
Под Новый год случилось и нечто впрямь непонятное.
Поскольку почти у всех сотрудниц городских пунктов переливания крови: у жгутистов, медсестер, санитарок, даже у водителя, одноногого Гриши, были дети, решили устроить для них общую елку. Отмечать Новый год советскому народу власти позволили не так давно, в 1935 году. Запрещено это было с 1929 года, тогда же 1 января стало обычным рабочим днем. Впрочем, оно и сейчас таким оставалось[73]: завтра всем предстояло снова выйти на работу, как бы весело ни встретили Новый год в семейном кругу. Однако Ольгин начальник, подполковник Федоров, прекрасно понимал, что вечером 31 декабря вряд ли кто-то заявится сдавать кровь! Поэтому к шести часам в большом, просторном коридоре поставили елку, которую нарядили как магазинными, еще до войны купленными игрушками, так и самодельными. Раиса Моисеевна, полусумасшедшая жена Федора Федоровича, смастерила одеяние Деда Мороза из старых бордовых портьер и пожелтелой ваты, извлеченной из валявшегося на чердаке матраса. Белую, чистую казенную вату Федор Федорович ни в коем случае не решился бы использовать, даже если бы от этого зависела его жизнь, а не только красота какого-то там новогоднего костюма или, к примеру, снежинок для елки! Снежинки тоже оказались желтоватыми, местами даже рыжеватыми, поскольку их сделали из той же ваты, добытой из того же матраса.
Как выразилась однажды Тамара, ставшая после возвращения из Старой Пунери очень циничной, общество теперь разделилось на воров и ограбленных. Она уверяла, что везде процветало массовое воровство: с заводов, фабрик, складов, магазинов, а тем более из столовых несли все, что только можно (якобы даже масло машинное сливали в фильтрационные коробки противогазов, которые были положены каждому рабочему по законам военного времени, а потом продавали его на базаре вместо подсолнечного, ибо с голодухи, как говорила Фаина Ивановна, чего только не сожрешь!). Но если общество и в самом деле разделилось на воров и ограбленных, то Федор Федорович, конечно, принадлежал к числу последних в отличие, между прочим, от Тамары, и не от нее одной.
Двух начальников и нескольких медсестер других пунктов переливания крови уже арестовали за тайную распродажу перевязочного материала и нашатырного спирта. На подстанции же, вверенной подполковнику Федорову, царил образцовый порядок прежде всего благодаря изумительной честности самого Федора Федоровича, который был замечательным начальником и оказался замечательным Дедом Морозом. Он хорошо помнил времена своего детства, когда Новый год и Рождество праздновались по всей России широко и шумно.
Он знал, как правильно водить хоровод вокруг елки, кричать: «Дедушка Мороз, ты где? Приди к нам на праздник!», петь невыносимо старорежимную, но такую чудесную песню «В лесу родилась елочка» и даже новейшую, написанную поэтессой Зинаидой Александровой только в 1935 году, «Маленькой елочке холодно зимой». Он самозабвенно играл с детьми в особые новогодние игры, которые помнил с детских лет, например, в «Смешинку» или в «Какие в лесу елки?» Между прочим, Ольга, у которой в детстве ни разу не было елки (мать умерла, а мачеха праздновать «всякую ерунду» не позволяла), сама вовсю веселилась вместе с детьми. Фаина Ивановна, которая тоже пошла с ней на праздник (Тамара осталась встречать Новый год там, где работала), умиленно вздыхала и бормотала: «Наши-то самые проворные, самые лучшие!»
Похоже, она в самом деле привязалась к детям. Кто бы мог подумать, что из абортмахерши Чиляевой выйдет такая самозабвенная нянька! Правда, иногда слишком сладкая, даже до приторности, но зато глаз с детишек не спускает!
Навеселившись с Дедом Морозом, дети пошли играть в «Подарки для слепых». И вот тут веселья у всех поубавилось