Сначала я предполагал списать их исчезновение на каких-то лесных разбойников. Но когда Гедеон и Касьян невольно выдали себя, пришлось изменить план.
И в этом мне должен был помочь Матвеев.
Мы с Гедеоном вернулись в Саров вдвоем Анюта и Серафима ушли в Дивеево. Я провожал их взглядом, и мне казалось, что Анюта с каждым шагом безвозвратно удаляется не только от меня, но и от всего живого мира.
Наконец две женские фигуры исчезли из виду.
Я обернулся Гедеон смотрел на меня исподлобья.
Потом вздохнул и перекрестился.
Ты чего? уныло спросил я.
Жалею тебя, ответил он. И ее жалею.
И я вспомнил, что почти теми же словами встретила меня Анюта несколько дней назад
Она заранее знала, чем все закончится, так и не начавшись. Знала, что нас обоих ждет невозвратная потеря того, чего не суждено было обрести
В эту минуту только мысль о Лизе помогла мне преодолеть внезапный приступ острого горя!
Горький, 1942 годОни добрались до Горького на перекладных, пересаживаясь с одной попутной машины на другую, и скоро оказались на вокзале. Оба здорово проголодались, самое бы время было зайти в столовую, однако ни одной коммерческой найти не удалось, а талонов для общественной столовой у них не было. Вот ведь каких только бумаг им не дали в разведшколе, и денег у каждого по солидной пачке, а вот про талоны в столовую забыли
Ничего, что-нибудь придумаем, весело сказал Андреянов, жадно оглядываясь и безотчетно улыбаясь.
Похоже, он был рад оказаться в этом городе. Наверное, Андреянов любил его!
А на Ромашова Горький произвел тягостное впечатление. Деревня деревней, и даже не сказать, что большая, а какая-то растянутая в разные стороны. Скучно, пыльно, уныло Даже само его название внушало тоску. Ну, писатель, ну, говорят, даже великий, но звучит-то как?! Надо же додуматься так унизить и сам город, и его жителей! Вот интересно бы узнать, за что до такой степени возненавидел их тот, кто принял это безмозглое решение о переименовании Нижнего Новгорода в Горький? Хотя, с другой стороны, и раньше название было не ахти. Новгород, но Нижний. Как бы так себе, второй сорт Тоже довольно унизительно! Стоит город на слиянии Волги и Оки, ну, назвали бы его Волгоокск, что ли!
Однако как бы назывались тогда жители? Волгоокцы? Волгоокчане? И особенно волгоокчанки Странновато звучит Хотя не более странно, чем горьковчане или нижегородцы с нижегородками
Ромашов спохватился, что думает о какой-то ерунде, когда Андреянов ткнул его в бок и сказал:
Пошли, позвоним Борьке Лозикову. Поищи пятнашку.
Напротив небольшого здания вокзала стояла деревянная будка телефона-автомата. Ромашов вынул из кармана телогрейки пятнадцатикопеечную монету и усмехнулся: как давно он не звонил ни по какому телефону! Ни по уличному автомату, ни по обычному квартирному или кабинетному аппарату! С того летнего дня 1937 года, когда один за другим набирал номера родильных и детских домов Москвы, разузнавая, не подкидывали ли им новорожденных близнецов: мальчика и девочку.
Теперь он их, можно сказать, нашел. Теперь они почти в его руках!
Ромашов встал около выбитого окошка (отчего это в телефонах-автоматах везде и всегда выбиты стекла?!) и от нечего делать стал смотреть, как Андреянов набирает номер.
Ответили сразу. Мембрана сильно резонировала, и до Ромашова донесся приятный женский голос:
Алло! Приемная начальника Гутапсбыта!
Борис Борисович на месте? напряженно спросил Андреянов.
Да, конечно.
Кажется, секретарша несколько удивилась вопросу. В самом деле, где быть начальнику Гутапсбыта в шестом часу вечера, если не на рабочем месте?
Позовите его к телефону, пожалуйста, задушевно попросил Андреянов.
Кто спрашивает?
Скажите Толик.
Толик? удивленно повторила секретарша. А фамилия ваша как?
Борис Борисович отлично знает мою фамилию, уверяю вас, ухмыльнулся Андреянов. И советую поторопиться, барышня: ваш начальник будет очень огорчен, если не сможет поговорить со мной как можно скорее.
Борис Борисович! крикнула секретарша. Вас спрашивает какой-то человек, говорит, что он Толик. Будете говорить?
Ответа Лозикова Ромашов не слышал, однако, судя по тому, как поспешно женщина сказала:
Переключаю! ее начальник просто жаждал пообщаться с неведомым Толиком.
Привет, Борис Борисович! жизнерадостно воскликнул Андреянов. Узнаешь старинного друга Толика?
Он предостерегающе глянул на Ромашова, и тот отошел на шаг. Похоже, Андреянов не хотел, чтобы Ромашов слышал его разговор с Лозиковым. А впрочем, и так все было понятно по отдельным репликам.
Что? Голос, говоришь, не изменился? продолжал Андреянов. Да я и сам почти не изменился, в чем очень бы хотелось тебя убедить. Мы тут с товарищем проездом, в гостиницу идти неохота, охота поспать в приличной квартире И проголодались мы, а талонов нам наши растяпы-бухгалтерши забыли, понимаешь, к командировочным удостоверениям прикрепить. Найдется ли в это трудное время в моем родном городе приличный ресторанчик, чтобы старинные друзья могли встретиться и выпить за это дело? Что? У тебя дома будет удобней? Отлично. Тогда как договоримся? Мы-то? Мы около вокзала топчемся. Помню ли я, где находится Гутапсбыт? Да вы в уме, товарищ Лозиков? Андреянов залился издевательским хохотом. Как же это я могу забыть, где находится такая важная горьковская организация?! Но я бы предпочел там не появляться. Лучше сразу поехать к тебе домой. На трамвае?.. Ишь ты, а личной машиной не обзавелся, что ли? Неужели уволил Сидорова? По-прежнему возит начальника? О, да ты молодец, Борька!
Андреянов даже засмеялся от радости и, прикрыв мембрану ладонью, громко шепнул Ромашову, который, впрочем, и так это понял:
Сидоров по-прежнему работает! Это великолепно!
И он снова вернулся к разговору с Лозиковым:
Ну, значит, договорились. Через полчаса-час мы у тебя, на Минина. Привет секретарше! Она хорошенькая? Повезло тебе!
Андреянов повесил трубку и повернулся к Ромашову:
Готов спорить, что секретарша у него пальчики оближешь и что он с ней спит. Я тоже брал к себе в приемную только хорошеньких и спал с ними напропалую. Ах, с кем же я только не спал!
Андреянов мечтательно облизнулся с видом мартовского котяры-гуляки и вдруг лукаво усмехнулся:
А на тебя, Колдун, тоже бабы заглядываются!
Ромашов вытаращил глаза, вдруг вспомнив Люсю Абрамец: единственную «бабу», которая, если так можно выразиться, на него «загляделась». Откуда про нее известно Андреянову?!
А тот уже ухмыльнулся издевательски:
Что, обрадовался? Зря! Это была какая-то старушонка.
И захохотал, но в следующую секунду голос его резко изменился:
А сейчас, пока Борька улаживает свои сердечные дела, дай-ка мне еще пятнашку. Хочу услышать милый, незабываемый голосок той, с кем я тоже спал И из-за кого угодил в места не столь отдаленные.
«Он хочет позвонить Ольге Васильевой!» насторожился Ромашов, не зная пока, на пользу ему пойдет этот звонок или нет.
Андреянов начал было набирать номер, но остановился и передал Ромашову через выбитое окно телефонную трубку:
Давай-ка лучше сначала ты с ней поговоришь. А я послушаю. Уверен, что мой голос она не забыла! Как бы не перепугалась раньше времени. Я хочу ее глаза видеть, перед тем как мы сведем старые счеты.
В одно мгновение из весельчака, насмешника и увальня Андреянов превратился в другого человека: злобный прищур, хищный оскал, дрожь скрючившихся от ненависти пальцев
Ромашов повидал уже немало разных «андреяновых» многообразных превращений своего случайного приятеля и сообщника словно бы в другого человека, однако перевоплощения гуляки-котяры в разъяренного зверя, который вот-вот вонзит клыки и когти в жертву, этого ему видеть еще не приходилось.
«Да он помешан на своей мести! мелькнула в мозгу Ромашова догадка. Он потому так легко отказался от задания Штольце, что для него самое главное найти эту Ольгу Васильеву и отомстить ей! Ну что ж Это совсем неплохо. Пока он будет разбираться с Ольгой, я разберусь с детьми».
Он удовлетворенно кивнул своим мыслям, а Андреянов понял это как его согласие первым поговорить с Ольгой.
Он сам набрал номер и склонился к трубке, чтобы не пропустить ни слова.
Гудки, гудки Ромашов уже решил было, что дома никого нет, однако трубку наконец взяли.
Алло? произнес хрипловатый, надтреснутый, отнюдь не молодой голос, при звуке которого Андреянов насторожился и выдохнул в самое ухо Ромашова:
Скажи, что номером ошибся. Спроси, кто тут живет и все такое!
Тот кивнул, усмехнувшись свысока: таким фокусам его учить не надо было, школу 2-го оперативного отдела НКВД прошел солидную! и проговорил вежливо:
Здравствуйте. Если не затруднит, пригласите, пожалуйста, Дмитрия Александровича Егорова.
Произнес это имя и чуть не плюнул с досады. Вот ведь причуды подсознания! С какой бы радости вспрыгнуло на язык имя Грозы?! Никуда от него не деться! Ну, надо надеяться, завтра, когда он покончит с его детьми, воспоминания о старом друге-враге перестанут его терзать!
Дмитрий Александрович все еще в Сарове, ответил женский голос. Обещал заехать на днях, сегодня-завтра. Что ему передать, кто звонит?
Ромашов оторопел. На секунду им овладела бредовая мысль: ненавистный Гроза жив, он просто обвел всех вокруг пальца, он скрылся в городе с этим нелепым названием и нашел своих детей! Очень может быть, что и Лиза Лиза жива! Но тут же Ромашову вспомнилась та июньская ночь 1937 года, когда он был доставлен в морг для опознания изуродованных выстрелами трупов Дмитрия и Елизаветы Егоровых, и до него наконец дошло, что имеет место быть самое элементарное совпадение.
Егоров очень распространенная фамилия. Что же удивительного, если даже в Горьком найдется несколько десятков Егоровых, и один из них будет зваться Дмитрием Александровичем?
Успокоившись, он только хотел поблагодарить женщину и повесить трубку, как вдруг Андреянов выхватил ее из его рук и быстро спросил:
Извините, это квартира Васильевых?
Да, ответила женщина хрипло и вдруг воскликнула с отчаянной надеждой: Толик? Анатолий?
Фаина Ивановна? сдавленным голосом проговорил Андреянов. Тетушка дорогая?! Это ты?! Жива? Вышла? Но что ты делаешь у Васильевых, скажи на милость?
Некоторое время из трубки доносились всхлипывания и почти бессвязные восклицания, из которых, впрочем, и Ромашов, и Андреянов поняли, что Фаина Ивановна после выхода из заключения очень бедствовала, почти умирала с голоду, однако ее подобрала и приютила Ольга Васильева.
С ее детьми нянчусь, сказала Фаина Ивановна с такой горькой усмешкой, что Ромашову не составило труда понять: для нее это несусветное унижение, которое она терпит только ради куска хлеба.
Но через мгновение голос ее оживился: