Ну хорош разводить тут! Давай поехали! Ехать-то черт-те куда за город! Хорош прощаться, не на похоронах!
Как раз на похоронах, мелькнуло у Киры. Да что там хуже. Если, конечно, бывает хуже. После похорон, пройдя через боль и страдания, осознаешь: нет больше человека! Нет и не будет. И никогда, никогда тебе с ним не встретиться. И в конце концов после этого окончательного понимания и осознания приходит смирение. Это данность, увы
А здесь Здесь все вроде бы живы и даже вполне здоровы. Все живут своей жизнью прежней или новой. Но увидеться они не смогут, несмотря на расстояние в какие-то ничтожные две тысячи километров. И получается, что это тоже смерть только другая. Которую, может быть, воспринимать еще тяжелее, еще больнее.
Такси разворачивалось, и Кира в последний раз увидела растерянные, испуганные глаза матери. «В последний раз, пронеслось у нее в голове. Господи боже! И это правда? Как я могла?» Она села на корточки и в голос завыла. Мишка сел рядом и обнял ее. Он молча гладил по голове и что-то шептал. Но какие слова могли ее утешить? И правильно, что он замолчал. Так было легче. Если вообще здесь применимо это слово «легче».
Самолет улетал в десять утра. Отвозил их Зяблик Кира вспомнила, что на вчерашнем «празднике» тот был тих и печален. И смылся, кажется, рано хотя, если честно, она за ним не следила, не до того.
И сейчас Зяблик казался хмурым и молчаливым. Переживает за лучшего друга? Наверное. А может, не выспался. Или свои неприятности. Да и что тут веселого провожать близких людей на чужбину? Отпускать любимых в непонятную жизнь. Не до смеха.
Мишка заметно нервничал, а Кира была абсолютно спокойна. Но это не было раздумчивым и рациональным, трезвым и обнадеживающим спокойствием это были, скорее всего, равнодушие ко всему, нечеловеческая усталость и полная опустошенность как будет, так и будет. Всё.
Хуже уж точно не будет не может быть хуже.
Она смотрела в окно машины, за которым все дальше и дальше уплывал от нее любимый и родной город. Город, в который она, скорее всего, никогда не вернется. Город, где прошли ее молодость, ее золотые годы счастливые и не очень. В юности все они золотые что говорить! Проехали Химки, и началось Подмосковье. Любимый город остался позади, как мираж.
Кира громко и шумно выдохнула, и Мишка, обернувшись, с тревогой посмотрел на нее. Она коротко мотнула головой не волнуйся. «Всё, всё! говорила она про себя. Всё там, позади. А впереди только новая жизнь. И точно счастливая».
Этот последний день тоже был жарким с раннего утра нещадно палило белесое недоброе солнце. Листья на деревьях посерели, пожухли, свернулись. Асфальт словно вздулся, припух и нестерпимо вонял гудроном.
Окна домов были распахнуты, но и это, конечно, жизни не облегчало. На Кольцевой стало чуть легче немного пахнуло свежестью от леса. Зашли в здание аэропорта и дружно выдохнули в здании было прохладно и немного сумрачно, словно это отрезало, отделило, отсекло, как демаркационная линия, их от города с его немыслимой жарой и их прошлым. Здесь, казалось, была уже совершенно другая жизнь.
Она не сразу узнала его. Как же он изменился! Вместо красавца и франта Зяблика напротив нее, жалко улыбаясь, стоял старик. Сутулый, седой, с потухшими глазами. Лешка Зяблов, бывший красавец, наследный принц, бабник, гуляка, кутила, картежник.
Увидев ее, он вздрогнул и подался вперед.
Ну здравствуй, Кирюша! Как долетела? Он подхватил ее дорожную сумку и неуверенно чмокнул в щеку. Рванули? Машина там, на стоянке. Подождешь? Я подъеду.
Кира кивнула, пытаясь выдавить улыбку.
Конечно, Леша! О чем ты? И спасибо тебе, что не проигнорировал, встретил. Ведь у всех своя жизнь, я понимаю.
Зяблик сделал большие глаза и возмутился:
Зяблик сделал большие глаза и возмутился:
О чем ты? Глупость какая проигнорировать? Ну, мать, ты даешь! И, покачивая головой, направился к выходу.
А она отправилась за ним, с грустью и жалостью подмечая его стариковскую, шаркающую походку, согбенную спину и стоптанные каблуки на старых ботинках. И это было самым невероятным.
На улице наступили легкие сумерки.
Кира смотрела в окно, равнодушно отмечая перемены, и ничему, честно говоря, не удивлялась. Ну во-первых, все сведения сегодня были доступны о переменах в столице вопили интернет, соцсети и пресса. С удовольствием ругали прежнего мэра и, кажется, с еще большим энтузиазмом нынешнего. Москвичам не нравились нововведения и так называемый креатив ни праздничное освещение улиц, ни украшения в виде дурацких освещенных арок, ни букеты похоронных искусственных цветов в пластмассовых кашпо, висящие на фонарях. Не нравилась бестолковая трата денег на совершенно ненужные глупости. Народ возмущался, но, конечно же, ничего не менялось.
А Кире все это было до фонаря с этим городом она давно распрощалась и он, слава богу, остался в ее воспоминаниях таким, каким был. А этот, новый, город она и не считала своим не о чем горевать. Ее дом давно в другом городе ухоженном, чистом, красивом. Городе на берегу реки Майн.
Зяблик коротко глянул на нее и усмехнулся:
Ну как? Как тебе это все? В его голосе чувствовалась грустная ирония.
Да никак, спокойно ответила Кира. Это уже давно не мое.
Тебе легче! улыбнулся Зяблик.
Машина остановилась у легендарной высотки на Восстания. Здесь, казалось, все было по-прежнему: легендарная высотка была все того же серо-бурого цвета, наличествовали и шпиль на главном корпусе в двадцать четыре жилых этажа, и легкие ажурные башенки на боковых уступах, фасад с пилястрами, разбивающийся на пояски, входы со скульптурами с барельефами, подсветка на фасаде снаружи все было по-прежнему. Только исчез как не было знаменитый Пятнадцатый гастроном, украшенный богато, с размахом, под стать самому дому и его важным жильцам.
Войдя в подъезд, некогда пышный, богатый, помпезный, Кира увидела, что все изменилось. Вместо роскошных красных ковров истоптанная серая грязная дорожка, зеркала кое-где треснули, богатые рамы поблекли, роскошные бронзовые светильники с матовыми плафонами были заменены на более скромные или ей показалось? Нет, витражи, главное богатство и красота подъездов, сохранились. И мраморный пол серо-коричневый, с красными вставками, тоже. Но лифты, поразившие когда-то ее своей немыслимой роскошью, казались старыми и убогими.
Ну? усмехнулся Зяблик. Что я тебе говорил? Былая роскошь, правда? И ничего не осталось от прежней увы. А про никого я просто молчу.
Совсем никого? удивилась Кира. А куда же все подевались?
Это совсем просто. Старики, естественно, поумирали. Дети тех стариков тоже уже старики вроде меня. Остались внуки, которые бросились распродавать наследство. Еще несколько лет назад за здешние радости давали приличные деньги! В крайнем случае можно было сдавать квартиры в аренду. Тоже, знаешь ли, приличный доход для безбедного существования. А кто стал новым жильцом? Естественно, нувориши. Те, кому раньше это было абсолютно недоступно, даже в мечтах. Внезапно разбогатевшие, мечтающие пожить в роскошном, респектабельном доме, где всегда жили сливки, элита. Вот и заполонили. Так что соседство у меня, он вставил ключ в замок и не без усилий попытался открыть дверь, нарочно и не придумаешь.
Кира кивнула и вспомнила, как она, впервые зайдя в этот роскошный и величественный подъезд, испугалась, застыла и оробела.
Наконец дверь открылась, и они зашли в квартиру. Вспыхнул свет. Кира огляделась. Кажется, все было прежним широкая прихожая, переходящая в просторный холл. Та же люстра на потолке синее стекло, белые матовые плафоны. Вешалка-рогатка из темного, почти черного дерева мощная, устойчивая, неподъемная. Сундук-галошница, тоже темный и тяжелый, с тусклым медным запором-подковкой. Кира вспомнила, что наряду со сношенной обувью в нем валялись старые журналы и газеты. Пара офортов на стене, тоже знакомых: охота и конские скачки.
Прошли дальше. В холле по-прежнему стояли два кресла и бюро, старожилы квартиры. И торшер Кира узнала: на латунной крепкой ноге абажур малинового цвета с кистями старый знакомец.
Проходи, располагайся! любезно пригласил ее хозяин. Спать будешь в кабинете, если ты, конечно, не против. А сейчас будем ужинать! добавил он. Ты же наверняка проголодалась, а, Кир?
Кира кивнула. Нет, голодной она не была. Да и вообще едок из нее еще тот, если честно. В последние годы, оставшись одна, она вообще ничего не готовила сидела на бутербродах и творожках в пластиковых стаканчиках. Иногда заходила в китайскую лавку неподалеку от дома и брала навынос супчик с пельменями, жидкий и соленый, лапшу с креветками или рис с рыбой. К еде она всегда была равнодушна. Да и есть в одиночестве никогда не любила. Хозяйкой она была средней, если по правде. Но, когда была семья, она, конечно, готовила уж суп и котлеты освоила, будьте любезны.
Нет, есть Кира не хотела, а вот чаю бы с удовольствием выпила. Она зашла на кухню, и тут нахлынуло. В глазах защипало. Все тот же буфет-монстр, огромный и темный, еще более мрачный, как ей показалось, конечно же, стоял на месте. И стол стоял куда ему деться? Большущий, овальный, на кривых и крепких ногах. Зяблик смеялся, что все вымрут, все сгниет, а стол и буфет останутся вынести их невозможно, безумная тяжесть. Все так же висел на стене потускневший до зелени старый медный таз с деревянной ручкой, в котором когда-то варили варенье. И часы в фарфоровой раме с синими голубями им тоже ничего не сделалось. Двадцать лет разве это время для мебели и всяких предметов быта? «Вот только мы уже не те, подумала Кира. Совсем не те мы! От нас прежних, кажется, ничего не осталось».
И снова, в очередной, сто первый раз за последние три месяца, в течение которых она мучительно раздумывала, сомневалась, ехать в Москву или нет, она снова подумала: «Зачем? Зачем здесь? Зачем?» Чтобы не разреветься, глубоко вздохнула негоже при Зяблике выказывать слабость. Да и в чем он виноват встретил, привез, обустроил. Зачем ему это надо? Тоже немолод, кажется, не очень здоров хромать вот стал еще больше. Да и лицо словно трактор проехал. Никого возраст не щадит ни мужчин, ни женщин. Впрочем, женщинам определенно больнее. Только не ей ей давно наплевать, с той поры, как не стало Мишки. Киру никогда не волновала собственная внешность, потому что она была любимой и счастливой. А когда это закончилось тем более. Какая теперь уж разница?