Спектр «услуг» был широк.
Поэт Г. Р. Державин про Голицына сказал: «Таких благодетелей и в мраморе надо почитать и им поклоняться». Больница сделалась заметным учреждением в Москве. А в 1832 году именно здесь открылась первая в России фельдшерская школа. Ее слушателями стали сотрудники той же больницы.
При больнице действовал и специальный храм для отпевания покойников. В главном совершались обычные службы, а в этом, построенном в честь Михаила Архангела, лишь провожали бывших пациентов в последний путь.
Храм был освящен в 1899 году. «Московские церковные ведомости» сообщали: «В субботу 2 октября в Голицынской больнице было совершено освящение нового храма в честь архистратига Михаила, по инициативе главного директора больницы князя С. М. Голицына, для отпевания больных, умерших в этой больнице. Храм этот не велик длиною с алтарем около шести саженей; его верх увенчан небольшою главою с крестом. Внутри храм отделан весьма просто; 3-ярусный иконостас окрашен белой краской, а стены желтоватой. Освящение и литургию совершал местный благочинный прот. Н. А. Копьев соборне, при пении хора певчих г. Воздвиженского. После исполнения причастного стиха настоятелем церкви о. Гумилевским была произнесена проповедь. По окончании литургии о. прот. Н. А. Копьев обратился к присутствовавшему в церкви храмоздателю кн. С. М. Голицыну с глубоко-прочувственным словом по поводу торжества освящения храма. Богослужение закончилось в исходе первого часа дня провозглашением обычных многолетий».
Не каждая московская больница могла похвастаться подобным «разделением труда».
* * *
Спустя год после открытия лечебницы Александр Михайлович заложил в больничном парке постройку весьма неожиданного назначения. Страстный коллекционер, он не смог удержаться и соорудил специальное помещение для своего собрания картин. В особой книге, посвященной лечебному учреждению, сей факт преподносится как вполне позитивный: «Любя искусство, князь Александр Михайлович начал постройку для картинной галереи двухэтажного корпуса с тем, чтобы в нем были помещены все сокровища искусства, которые князь собирал всю свою жизнь, обладая знаниями и отменным вкусом. Ему хотелось дать возможность молодым русским художникам изучать на родине искусство по классическим образцам».
«Молодые русские художники», конечно, недоумевали почему подобное знакомство с классикой происходит именно в больнице, где содержатся и лихорадочные, и цинготные, и золотушные. Но, как говорится, чем богаты, тем и рады.
А сам директор лечебницы в своем завещании писал: «Имея же знатное собрание оригинальных картин, скульптуры, мраморные и литые бронзовые фигуры с их пьедесталами, которые яко редкости собирал я долговременно, получал случайно и от дружбы покойного двоюродного брата моего и друга князя Дмитрия Михайловича Голицына и приобретал оные не малым иждивением и кои в жизни моей праздное время занимали и доставляли мне удовольствие. Размышлял я долго, каким бы образом и кому оставить без раздробления столь полную и знаменитыми живописцами составленную коллекцию? Думал я так: Ежели оставить оныя моим наследникам или моим близким воспитанникам, в таком случае вся коллекция раздроблена бы была на разные и многие части, а вместе с тем, как я тогда желал, сохраниться бы не могла».
Оставалась лечебница.
Правда, в скором времени картины были проданы, а выручка с них направлена на больничные нужды. Здание галереи приспособили под медицинские задачи. Но она, тем не менее, вошла в историю как первый общедоступный художественный музей Первопрестольной.
Правда, в скором времени картины были проданы, а выручка с них направлена на больничные нужды. Здание галереи приспособили под медицинские задачи. Но она, тем не менее, вошла в историю как первый общедоступный художественный музей Первопрестольной.
* * *
В советские времена больницу объединили с Первой градской. Получился громаднейший лечебный комплекс с очень сильными врачами, но при этом по-советски неприютный. Поэт Юрий Карабчиевский писал о нем в «Осенней хронике»:
В огромной, омерзительной больнице,
питающейся стонами и вонью,
ощупываю теплые приборы
и в синьке затаившиеся схемы
беспомощно пытаюсь разгадать.
Мне душно. Мне сейчас не до приборов.
Сейчас, потом, вчера, сегодня, завтра
А впрочем, завтра это не сегодня.
Сегодня я не кто иной, как я,
а завтра буду некто инородный,
иновременный, иноощутимый.
И вот я говорю: «Приеду завтра».
(Пусть он расхлебывает эту кашу.)
Поспешно собираю инструменты
под въедливыми взглядами сестер,
беру за хвост дымящийся паяльник
и выхожу во двор. И острый воздух
меня укалывает прямо в сердце.
И так стою, вдыхая эту боль.
Тот, кому доводилось там бывать, поймет.
Кстати, мемуарист Н. Скавронский писал об одной из замоскворецких больниц: «Прислуга крайне невежественна и груба Больной, чтобы иметь право пользоваться ею, должен необходимо платить ей; выздоравливающий неминуемо тратит на пищу свои деньги. Вентиляции почти нет. Каминов и слыхом не слыхать. Книг для чтения нет. Назначены дни посещения, и трудно решить, почему оно не дозволено ежедневно. Погребения крайне небрежны: возят на полуразрушенных дрогах, кладут в едва сколоченные гроба».
Словом, состояние городских больниц, особенно замоскворецких наша давняя традиция.
* * *
И все равно в таких больницах была некая необъяснимая романтика. Юрий Трифонов писал: «Осенью 1979 года моя дочь Катя, не сдав второй год подряд вступительные экзамены в университет, заболела тяжелым нервным заболеванием, и ее положили в Первую градскую, в психосоматическое отделение. По средам и воскресеньям я езжу ее навещать, и, если хорошая погода, мы гуляем с ней по больничному саду, огибаем петлями старинные корпуса, удаляемся к дальней стороне территории, которая граничит с парком. Оттуда всегда доносится музыка летом с открытой эстрады, а зимою с катков. Если же погода плохая и гулять нельзя, мы сидим с Катей на деревянной скамейке в коридоре. Но сидеть в коридоре нехорошо: на скамейке тесно, посетители и больные жмутся друг к другу, разговаривают хотя и негромко, но слышно для всех, и разговаривать надо непременно, нельзя молчать. Будет глупо: приехал навестить и молчит. Однако все переговорено и перерассказано. Про Васеньку она слушает без интереса, задает скучные вопросы, и все одно и то же: «А как он ест? Ничего? А зубки мучают?» Но, когда гуляем по саду, можно долго ходить молча.
Я давно уже рассказал Кате, что эти старинные дома, больничный сад и парк места моего детства, я учился неподалеку отсюда в школе, у меня был друг Левка Гордеев, шахматист и умница, погиб на войне, а мать Левки работала медсестрой в этой самой больнице. Про Левкиного отчима, который болел непонятной болезнью неохотою жить, я Кате не рассказывал. Потому что у Кати были похожие настроения. На каждой прогулке я добавляю что-нибудь новое о довоенных временах мне доставляет удовольствие вспоминать! а то и присочиняю что-нибудь посмешнее или потрогательнее, и порой мне кажется, что Катя слушает внимательно, тогда я радуюсь, я верю в то, что она станет такой, как прежде, но вдруг она опять погружается в оцепенение, не слушает, не откликается, а если слушает, то с равнодушной покорностью, с какой умные дети слушают сказки, догадываясь обо всем наперед».
Вроде бы и несчастье человек болеет. Но при этом сама атмосфера лечебницы с этим фактом вполне примиряет. Здесь такое повседневная реальность.
Музей для двенадцати стульев
Нескучный дворец (Ленинский проспект, 14) построен в 1756 году.
Первоначально это здание принадлежало знаменитому горнозаводчику П. А. Демидову. В 1839 году усадьбу приобрел сам император Николай. Тогда же ее перестроили работами руководил модный в то время архитектор Евграф Тюрин. К более или менее простому, хотя и роскошному, строению прибавились Кавалергардский, Фрейлинский, Кухонный корпуса, Летний, Ванный и Охотничий домики, конюшни и манеж, а также здание гауптвахты.
Тут проходили всевозможные торжественные рауты, быть приглашенным на которые мечтали самые солидные из представителей московской знати. Их влекла сюда, конечно же, не роскошь и не щедрый стол, а счастливая возможность таким образом поднять свой статус. Близость к императору ценилась высоко.
В начале прошлого столетия здесь поселилась одна из блистательнейших пар Москвы великий князь Сергей Александрович и великая княгиня Елизавета Федоровна.
Сергей Александрович одна из ярчайших фигур в истории Дома Романовых, по противоречиям не уступающая Остерману. Высокий и зеленоглазый красавец-блондин, он любил музыку, литературу, обладал утонченным умом, покровительствовал искусствам, финансировал раскопки на Святой Земле.
Все эти достоинства перечеркнулись событиями, связанными с коронацией Николая II. Сергей Александрович в то время являлся генерал-губернатором Москвы, и знаменитая трагедия Ходынки была приписана его халатности. Сергей Александрович получил прозвище «князь Ходынский» и сделался в народе самым ненавистным членом царского семейства.
В спутницы жизни он избрал очаровательную Эллу (Елизавету), внучку английской королевы Виктории. Та с восторгом сообщала бабушке: «Я так рада, что вы увидите Сергея и надеюсь, что он произведет на Вас приятное впечатление. Все, кто его знает, любят его и говорят, что у него правдивый и благородный характер».
Когда невеста ехала в Россию, Сергей Александрович в знак своей чистой любви украсил все вагоны ее поезда пышными белыми цветами.
Впрочем, любовь вышла чересчур чистой. В силу своей природы Сергей Александрович отдавал предпочтение не законной супруге, а молодым красавцам-офицерам. Семейный союз получился исключительно товарищеским, к чему Елизавета отнеслась с христианской покорностью. Она не выражала ни малейшего намека на свои семейные проблемы и писала родным о медовом месяце вполне умиротворенные послания. «Сергей и я долго гуляли по полям и собрали много цветов, главным образом васильков Сергей нашел спрятанное под травой гнездо с четырьмя хорошенькими маленькими птичками. Там повсюду очень много клубники, но она еще не совсем зрелая».
В основном супруги проводили время за беседами, чтением и тихими прогулками по парку. Впрочем, у Сергея Александровича времени было не слишком много должность губернатора Москвы ко многому обязывала.