Особенно один из ночлежников вспоминал былое. От прежней жизни или в память о ней у него сохранился плохонький рисунок, вырезанный из какого-то иллюстрированного журнала: на нем был нарисован старик отец, в театральной позе, показывающий сыну вексель. Рядом стоит и плачет мать, а сконфуженный сын, прекрасный молодой человек, замер в неподвижной позе, опустив глаза от стыда и горя. По-видимому, трагедия заключалась в подделке векселя. Художник Симов не одобрил рисунка. Боже! Что тогда поднялось! Словно взболтнули эти живые сосуды, переполненные алкоголем, и он бросился им в голову Они побагровели, перестали владеть собой и озверели. Посыпались ругательства, схватили кто бутылку, кто табурет, замахнулись, ринулись на Симова Одна секунда и он не уцелел бы. Но тут бывший с нами Гиляровский крикнул громоподобным голосом пятиэтажную ругань, ошеломив сложностью ее конструкции не только нас, но и самих ночлежников. Они остолбенели от неожиданности, восторга и эстетического удовлетворения. Настроение сразу изменилось. Начался бешеный смех, аплодисменты, овации, поздравления и благодарности за гениальное ругательство, которое спасло нас от смерти или увечья».
Особенно один из ночлежников вспоминал былое. От прежней жизни или в память о ней у него сохранился плохонький рисунок, вырезанный из какого-то иллюстрированного журнала: на нем был нарисован старик отец, в театральной позе, показывающий сыну вексель. Рядом стоит и плачет мать, а сконфуженный сын, прекрасный молодой человек, замер в неподвижной позе, опустив глаза от стыда и горя. По-видимому, трагедия заключалась в подделке векселя. Художник Симов не одобрил рисунка. Боже! Что тогда поднялось! Словно взболтнули эти живые сосуды, переполненные алкоголем, и он бросился им в голову Они побагровели, перестали владеть собой и озверели. Посыпались ругательства, схватили кто бутылку, кто табурет, замахнулись, ринулись на Симова Одна секунда и он не уцелел бы. Но тут бывший с нами Гиляровский крикнул громоподобным голосом пятиэтажную ругань, ошеломив сложностью ее конструкции не только нас, но и самих ночлежников. Они остолбенели от неожиданности, восторга и эстетического удовлетворения. Настроение сразу изменилось. Начался бешеный смех, аплодисменты, овации, поздравления и благодарности за гениальное ругательство, которое спасло нас от смерти или увечья».
* * *
Самым же благородным обитателем Хитровки был доктор Кувшинников, служивший здесь врачом. Владимир Алексеевич в своих рассказах о Хитровке, разумеется, не обошел его вниманием: «Пока я собирал нужные для газеты сведения, явилась полиция, пристав и местный доктор, общий любимец Д. П. Кувшинников.
Ловкий удар! Прямо в сердце, определил он. Стали писать протокол. Я подошел к столу, разговариваю с Д. П. Кувшинниковым, с которым меня познакомил Антон Павлович Чехов.
Где нож? Нож где?
Полиция засуетилась.
Я его сам сию минуту видел. Сам видел! кричал пристав.
После немалых поисков нож был найден: его во время суматохи кто-то из присутствовавших вытащил и заложил за полбутылки в соседнем кабаке».
Дмитрий Кувшинников, будучи гражданином благородным и самоотверженным, нарочно, для того, чтобы служить московской бедноте, выбрал участок, обслуживающий территорию Хитрова рынка. И, соответственно, и принимал, и жил на казенной квартире в здании Мясницкой полицейской части, прямо под деревянной каланчой. Здание по сей день стоит во дворе дома 8 по Малому Трехсвятительскому переулку. Правда, каланчу снесли, хотя в 1925 году ее предполагали оставить как «памятник уходящего быта».
Медицинские истории же, как нетрудно догадаться, здесь случались самые разнообразные. От случая с ножом, описанного Гиляровским до обычных бытовых конфликтов: «27 сентября в доме Кулакова на Хитровской площади, крестьянин Филипп Сидоров, 33 лет, будучи в нетрезвом виде, поссорился с крестьянкой Агафьей Трофимовой, которой он ухитрился откусить нос».
Как ни странно, господин Кувшинников известен всей более-менее читающей России, да и, по большому счету, зарубежью. Правда, не под своим именем, а как герой чеховского рассказа «Попрыгунья» Осип Дымов.
Чеховский Дымов был слегка нелепым, увлеченным доктором, влюбленным в свою легкомысленную женушку бездельницу с амбициями и прощающий ей все. Вспомнить хотя бы самый яркий эпизод про то, как Дымов на второй день после Троицы «купил закусок и конфет» и поехал к жене на дачу. Он сидел в поезде, «и ему весело было смотреть на свой сверток, в котором были завернуты икра, сыр и белорыбица». Дымов еще не знал, что не удастся ему отведать этих вожделенных лакомств, что Ольга Ивановна, супруга, уже пообещала быть на свадьбе у телеграфиста Чикильдеева, и Дымова сходу развернут обратно в город за розовым платьем, перчатками и украшениями из искусственных цветов. А икру, сыр и белорыбицу после его ухода съедят два брюнета и толстый актер.
Прототип Осипа Дымова был ясен москвичам доктор Дмитрий Павлович Кувшинников. Собственно Попрыгунья жена Кувшинникова, Софья Петровна. А томный и самовлюбленный художник Рябовский, с которым безнравственная Попрыгунья изменяла своему законному Осипу Дымову, тоже художник, Исаак Левитан.
Прототипам даже клички дали соответствующие.
Михаил Нестеров писал родным: «Как-то обедал у чеховской Попрыгуньи, и она в знак чего-то навязала мне какой-то болгарский браслет на память. Нечего делать взял. Была и она у меня, восторгам и всевозможным выходкам не было конца».
Чехов сетовал: «Можете себе представить, одна знакомая моя, 42-летняя дама узнала себя в 20-летней героине моей «Попрыгуньи», и меня вся Москва обвиняет в пасквиле.
Прототипам даже клички дали соответствующие.
Михаил Нестеров писал родным: «Как-то обедал у чеховской Попрыгуньи, и она в знак чего-то навязала мне какой-то болгарский браслет на память. Нечего делать взял. Была и она у меня, восторгам и всевозможным выходкам не было конца».
Чехов сетовал: «Можете себе представить, одна знакомая моя, 42-летняя дама узнала себя в 20-летней героине моей «Попрыгуньи», и меня вся Москва обвиняет в пасквиле.
Главная улика внешнее сходство: дама пишет красками, муж у нее доктор, она живет с художником»
Сходства, на самом деле, далеко не ограничивались тем, что кто-то пишет красками, а кто-то доктор. Помимо этого, в рассказе вполне узнаваемо описаны квартира Кувшинниковых и манеры всех трех действующих лиц. Совпадения точны до курьезного. Вот, например, воспоминания Т. Л. Щепкиной-Куперник о том, как Софья Петровна украсила свое супружеское гнездышко: «Эту квартиру она устроила оригинально, не как у всех. В столовой поставила лавки, кустарные полки, солонки и шитые полотенца в русском стиле, спаленку свою задрапировала на манер восточного шатра, по комнатам у нее гулял ручной журавль и т.п.».
А вот жилище «попрыгуньи» Чехова: «В столовой она оклеила стены лубочными картинами, повесила лапти и серпы, поставила в углу косу и грабли, и получилась столовая в русском вкусе. В спальне она, чтобы похоже было на пещеру, задрапировала потолок и стены темным сукном, повесила над кроватями венецианский фонарь».
Вот воспоминания чеховского брата, Михаила Павловича о приемах у Кувшинниковых: «Как-то так случилось, что в течение целого вечера, несмотря на шумные разговоры, музыку и пение, мы ни разу не видели среди гостей самого хозяина. И только обыкновенно около полуночи растворялись двери, и в них появлялась крупная фигура доктора, с вилкой в одной руке и с ножом в другой, и торжественно возвещала:
Пожалуйте, господа, кушать».
А это Чехов, «Попрыгунья»: «Дымова в гостиной не было, и никто не вспоминал об его существовании. Но ровно в половине двенадцатого отворялась дверь, ведущая в столовую, показывался Дымов со своею добродушною кроткою улыбкой и говорил, потирая руки:
Пожалуйте, господа, закусить».
Подобных «совпадений» множество.
Кроме того, Софья Петровна, как и Ольга Дымова, была дамой донельзя эксцентричной. Об этом ходили истории и анекдоты. Рассказывали, например, как госпожа Кувшинникова подошла к окошечку вокзальной кассы и сказала:
Пожалуйста, билет туда и обратно.
А куда билет? поинтересовался служащий.
Ах, какое вам дело! ответила Ольга Петровна.
Неудивительно, что после выхода в свет «Попрыгуньи» Антон Павлович вдрызг разругался и с Исааком Левитаном, и с супругами Кувшинниковыми.
* * *
Правда, окончание чеховской истории и настоящей, жизненной, ничуть не совпадает. По Чехову, умный, талантливый, самоотверженный, красивый, добрый и безропотный доктор с неудавшейся семейной жизнью закончил жизнь красиво и трагически отсасывал у мальчика через трубочку дифтеритные пленки, заразился и умер. Тут-то жена его и поняла, кого лишилась, только было уже поздно.
Но действительный доктор Кувшинников не отсасывал ни у кого дифтеритные пленки. Умер он своей смертью.
А вот супруга его, «Попрыгунья», в 1902 году, спустя десятилетие после того, как был опубликован чеховский рассказ, ухаживая за каким-то престарелым тяжелым больным, заразилась от него и умерла.
Такое неканоническое развитие событий.
* * *
А Хитровка прекратила свое долгое, зловредное существование только в 1924 году. И сообщил об этом со страниц «Известий» сам Владимир Гиляровский: «Только теперь Московский совет приступил к ликвидации Хитровки Сделано то, о чем прежде и не мечталось. И делается вовремя летом, когда большая часть обитателей Хитровки расползлась из Москвы».
Гиляровский расставался с одним из важнейших для своей карьеры, да и жизни, мест.
Увы, Владимир Алексеевич в те времена довольно редко выходил из дома, а если выходил, то, в основном, на всевозможные интеллигентские мероприятия. Истинного положения вещей он, разумеется, не знал и знать не мог. Упомянутый уже Ю. Федосюк писал в своих воспоминаниях: «Неподалеку была Хитровка, бывший печально знаменитый Хитров рынок. Хотя милиция давно закрыла все ночлежки и притоны и выслала всех сомнительных хитрованцев, нравы этого московского дна еще долго давали себя знать. Хитровка была рядом с моей школой, и некоторым ученикам приходилось пересекать ее по дороге в школу или домой. Одним из таких людей был учившийся на два класса старше меня Леня Хрущев, сын будущего генсека, а в то время секретаря МК. Жили Хрущевы в новом доме в Астаховском (бывшем Свиньинском) переулке. Леня, завзятый двоечник и прогульщик, парень лихой и сильный не раз подвергался нападением хитрованцев.