Кстати, с другой стороны здания страхового общества тоже стояло знаменитое культовое сооружение часовня в честь Сергия Радонежского. Она была построена в 1863 году, а снесена в 1927 году.
* * *
И все же можно предположить, что самой популярной частью комплекса, стихийно выросшего вокруг зданий страхового общества, был все-таки трактир «Арсентьич». Находился он в доме 15 по Большому Черкасскому переулку и славился на всю Россию. Владимир Гиляровский, признанный знаток дореволюционного мособщепита, писал, что это заведение славилось «русским столом, ветчиной, осетриной и белугой, которые подавались на закуску к водке с хреном и красным хлебным уксусом, и нигде вкуснее не было. Щи с головизной у «Арсентьича» были изумительные, и Гл. И. Успенский, приезжая в Москву, никогда не миновал ради этих щей «Арсентьича».
Впрочем, кроме щей в трактире была еще одна славная достопримечательность половой по прозвищу Лимон. Когда-то он стащил мешок с лимонами, от радости переусердствовал с напитками, и ему вместо лимонов насыпали в мешок подпорченной картошки. С тех пор Лимон не выносил слова «лимон».
А на втором этаже дома 15, прямо над «Арсентьичем», располагался его конкурент заведение горца Сулханова, «племянника князя Аргутинского-Долгорукова», как было указано в визитной карточке. Здесь не подавали ни щей, ни водки, ни белуги, а спрашивали шашлыки и кахетинское. И многие, насытившись у славного «Арсентьича», шли на второй этаж к «Сулханову» хлебнуть экзотики.
Гренадерский колокольчик
Часовня в память о гренадерах, павших под Плевной за освобождение Болгарии (Ильинский сквер), построена в 1887 году по проекту архитектора В. Шервуда.
Улица Ильинка заканчивается Ильинским сквером. Он вошел в историю Москвы благодаря двум значительным событиям. Во-первых, это место родина общественного транспорта Первопрестольной. Именно здесь в 1847 году была оборудована первая станция так называемой линейки неудобной, но недорогой повозки без рессор, впряженной в тройку лошадей. Другим конечным пунктом этого маршрута был Электрозаводский (а в те времена Покровский) мост.
Линейка была транспортом легендарным. Упомянутый уже Богатырев писал о ней: «Никакой жестокий инквизитор не мог выдумать более мучительной пытки, как езда в этих экипажах, но терпеливые москвичи ездили и платили еще деньги за свою муку. Такого безобразия, как эти линейки, вряд ли где можно найти. До невозможности грязные, вечно связанные ремешками, веревочками, с постоянно звенящими гайками, с расшатанными колесами, с пьяными и дерзкими ямщиками, с искалеченными лошадьми, худыми и слабосильными до того, что они шатались на ходу»
Москвичи, однако же, охотно пользовались этим видом транспорта. Дешево и относительно быстро.
Второе же событие состояло в том, что именно в Ильинском сквере был установлен памятник-часовня в честь павших плевненских героев. Часовню сразу же прозвали колокольчиком за внешнее, ясное дело, сходство.
«Московские церковные ведомости» опубликовали подробнейший отчет о церемонии открытия: «28 ноября 1887 г. в присутствии генерала-фельдмаршала вел. кн. Николая Николаевича Старшего освещение и открытие поставленного в Лубянском сквере (так иной раз называли сквер Ильинский АМ.) памятника павшим в минувшую кампанию гренадерам. В параде было 12 батальонов в трех сводных полках, 4 эскадрона и сводная батарея, при пяти хорах музыки. Вся окружность Лубянского сквера украшена была множеством флагов, а входы и передние решетки зеленью и цветами с вензелевыми надписями: «Плевна 28 ноября 18771887». К часовне, находящейся внутри памятника, принесена была ко времени молебствования чудотворная икона Иверской Божией Матери
По окончании молебствования и возглашения многолетия их императорским величествам, вел. кн. Николаю Николаевичу и всему Царствующему дому, возглашена была «вечная память» в Бозе почившему императору Александру II и павшим на поле брани герцогу Лейхтенбергскому Сергею Максимилиановичу и всем воинам, причем по команде его высочества «накройсь» и «на караул» все войска отдали честь усопшим, коим воздвигнут памятник, и загремел 101 салютационный выстрел пушек сводной батареи, слившийся с несшимся со всех сторон перекатным «ура».
Вел. кн. сошел с лошади, приложился ко кресту, принял окропление св. водой и со всем генералитетом обошел вокруг памятника-часовни, снаружи и внутри ее, а владыка митрополит окропил ее св. водой
В 4 часа дня в залах Благородного Собрания происходил обед, предложенный городом генералам и офицерам гренадерских и других частей московского гарнизона»
Увы, часовня, значившая столь много для Москвы дореволюционной, после 1917 года была полностью заброшена. Крест поломан, украшения отколоты, ограда смята. Двери же ее не закрывались, и любой прохожий мог воспользоваться памятником как отхожим местом.
Только после Великой Отечественной часовню в память героев восстановили. Не удивительно после победы во всех странах обязательно бывает всплеск патриотизма.
Церковь одного батюшки
Церковь Николы в Блинниках (она же в Кленниках, она же в Клинниках) (улица Маросейка, 5) построена в 1657 году.
У этой церкви несколько названий. Точнее говоря, название одно Никольский храм. А разночтения касаются того, где именно он установлен.
Кто-то из исследователей считает, что правильно это церковь в Блинниках: якобы здесь в глубокой древности работали некие блинники, блины пекли. Другие краеведы полагают, что точнее говорить о Кленниках, ведь в этом месте очень буйно росли клены. Приверженцы версии с Клинниками апеллируют к каким-то клинникам, которые тут жили и выделывали клинья совершенно непонятно для чего и как. Есть, кстати, еще специалисты, полагающие, что когда-то здесь располагались некие таинственные клиники. Но это уже откровеннейшая ерунда.
Так или иначе, храм имеет несколько названий, и никому этот факт не вредит.
История Никольского храма долгая, насыщенная и богатая: за те столетия, что он стоит на Маросейке, здесь что только не происходило! А в двадцатом веке храм и вовсе принадлежал высокопоставленному комсомольскому начальству.
Первое, однако, что приходит в голову, когда проходишь мимо этой церкви, уникальная личность одного из ее настоятелей, отца Алексея Мечева. Ведь ему удалось здесь создать уникальный приход.
Все началось в 1902 году, когда у заурядного батюшки, отца Алексея скончалась жена. И вышло так, что он сразу же после этого имел краткую беседу со своим прославленным знакомым, отцом Иоанном Кронштадтским.
Вы пришли разделить со мною мое горе? спросил отец Алексей.
Нет, ответил Иоанн Кронштадтский. Не горе твое пришел я разделить, а радость. Тебя посещает Господь; оставь свою келью и выйди к людям. Только отныне начнешь ты жить. Ты жалуешься на свои скорби и думаешь, что нет на свете горя больше твоего; так оно тяжело тебе; а ты будь с народом, войди в чужое горе, возьми его на себя, и тогда увидишь, что твое несчастье мало, незначительно в сравнении с общим горем, и легче тебе станет.
С точки зрения светской, общечеловеческой, все это звучит более чем абсурдно. Однако же сила внушения кронштадтского священника была настолько велика, что отец Алексей и вправду воспрял духом, перестал сторониться людей, а, напротив, решил посвятить свою жизнь служению. И собственным прихожанам, и Богу.
Приходить к этому батюшке было не страшно. Один из современников, епископ Арсений писал: «О. Алексей верил, что нет грехов, «побеждающих» божественное милосердие, а потому вносил в души всех приходящих к нему чувство бесконечной надежды на милость Божию, с каким бы тяжелым нравственным и умственным бременем они ни являлись.
К слабым и неокрепшим духом он проявлял еще большую ласку, как бы боясь невниманием или строгостью оттолкнуть, разочаровать их. О. Алексей не спрашивал обращающегося к нему, кто он, ходит ли в храм, верующий ли, православный, или католик, или другой какой религии. Для него всякий пришедший был «страждущий брат и друг», искавший облегчения своего горя. Он никогда не оставлял без теплого участия, понимая любвеобильным сердцем, что каждому своя боль тяжела.
Приходить к этому батюшке было не страшно. Один из современников, епископ Арсений писал: «О. Алексей верил, что нет грехов, «побеждающих» божественное милосердие, а потому вносил в души всех приходящих к нему чувство бесконечной надежды на милость Божию, с каким бы тяжелым нравственным и умственным бременем они ни являлись.
К слабым и неокрепшим духом он проявлял еще большую ласку, как бы боясь невниманием или строгостью оттолкнуть, разочаровать их. О. Алексей не спрашивал обращающегося к нему, кто он, ходит ли в храм, верующий ли, православный, или католик, или другой какой религии. Для него всякий пришедший был «страждущий брат и друг», искавший облегчения своего горя. Он никогда не оставлял без теплого участия, понимая любвеобильным сердцем, что каждому своя боль тяжела.
И удивительно, у всякого, обращавшегося к о. Алексею являлось чувство, будто батюшка любит его больше всех. Как разум ни восставал против, а уверенность такая жила».
А когда в декабре 1905 года в церковь ворвалась толпа озлобленных революционеров-дружинников и ворвалась далеко не с благими намерениями, отец Алексей, не задумываясь, произнес:
Как приятно видеть в храме столько молодежи! Вы пришли помянуть своих родителей?
И обескураженные боевики тихонько отстояли до конца всю службу, после чего, потупив взоры, разошлись.
О себе же отец Алексей думал в последнюю очередь. А точнее сказать, так и вовсе не думал. Один из современников писал о нем: «В домашней жизни своей Батюшка был крайне прост и скромен. В кабинете его, в комнатке груды раскрытых и нераскрытых книг, и письма, и множество просфорок на столе, и свернутая епитрахиль, и крест с Евангелием, иконы и образки и вообще хаотическое состояние комнатки показывало, что Батюшка всегда занят, что ему всегда некогда, что его всегда ждет и дома, и на улице, и в церкви великая работа любви и самоотвержения. Часто, бывало, зовут Батюшку чай пить, обедать, а он сидит у себя в комнате и, ничего не замечая, горячо убеждает кого-то. Когда домашние его, не вытерпев, стучат и входят в его комнату, говорят, что нельзя так относиться к своему здоровью, Батюшка делал вид, что сердится (по-настоящему сердиться он и не умел), и говорил: «Ну вот, опять вы за свое. Разве я без вас не знаю? Я уже сказал, что занят. Вот отпущу его и приду». А то, бывало, скажет мне: «А ну-ка принеси мне стаканчик чайку». И пьет на ходу, среди разговоров чай, иногда и обедает так же.