Правда, бывало, что не уйдет, а качнется, в отчаянии сделает пару ненужных шагов и рухнет под столик на тоненькой ножке. Тогда заботливые люди с мойки поднимут посетителя, по-птичьи раскорячив ему руки, и выведут на пыльный воздух Маросейки. Но пока посетитель будет валиться на спину, он на мгновение увидит сводчатый средневековый потолок.
Алкоголь в кафе был исключительно отечественный и бюджетный. Собственно, «алкоголь» громко сказано. Пиво и водка, каждого всего по одному лишь виду. Иногда так называемый коньяк, тоже весьма дешевый. Правда, он не имел никакого отношения к истинному коньяку: с него болела голова, и брали его исключительно командировочные, не знакомые с укладом здешних мест, и студенты, выбравшиеся кутнуть из находящейся в соседнем переулке Исторической библиотеки.
Алкоголь в кафе был исключительно отечественный и бюджетный. Собственно, «алкоголь» громко сказано. Пиво и водка, каждого всего по одному лишь виду. Иногда так называемый коньяк, тоже весьма дешевый. Правда, он не имел никакого отношения к истинному коньяку: с него болела голова, и брали его исключительно командировочные, не знакомые с укладом здешних мест, и студенты, выбравшиеся кутнуть из находящейся в соседнем переулке Исторической библиотеки.
Тут не бывало ни «Распутина», ни «Абсолюта», ни ликеров, ни текил, ни ромов, ни шампанского, ни колы, ни импортного пива и вообще ничего импортного не бывало. Зато водки, пива и «лимонного» хватало, чтобы все взалкавшие нашли в «Элеоноре» свое счастье.
Взалкавшие были довольны, некоторые из них даже закусывали чебуреками, селедкой с винегретом, свеклой с майонезом (кстати, свекла тут всегда была практически сырая, но вряд ли потому, что так полезнее). Но большинство не закусывали.
Иногда из мойки, располагавшейся в колоритнейшей средневековой нише, приходил работник в перепачканном халате и в «вареных» джинсах (сваренных на кухне много-много лет тому назад, когда такое было еще в моде). Работник убирал посуду со столов, чуть пританцовывал, обменивался с постоянными клиентами короткими, но смачными приветствиями.
Кстати, посетители кафе делились строго на две части. Первые прекрасно понимали, куда шли. Они уверенно шагали к кованой решетке у витрины, знали, где взять сальный терракотовый поднос и сколько стоит стакан незатейливой водки. Вторые входили сюда в первый раз, прочитав многообещающую вывеску «Элеонора». Они недоуменно озирались, брезгливо шмыгали носами, наконец, пугались до смерти какого-нибудь постоянного клиента и убегали, даже не украв со стойки блюдечко со свеклой.
* * *
По соседству с бывшей глюковской гимназией расположено еще одно достойное внимания здание. Правда, в историческом плане дом 13 был несколько скромнее, чем дом 11. Из достойного упоминания всего лишь «Союз русских граждан немецкой национальности» («привет пастору Глюку»), созданный в августе 1917 года и просуществовавший всего-навсего двенадцать месяцев.
Зато сегодня как раз дом 13 уникальный. Здесь на стене висит мемориальная доска со скромной надписью: «Всем, кто жил в этом доме, ушел и не вернулся». И годы, к которым относится посвящение: «19411945» и «19371952».
Под доской скромный, но всегда ухоженный горшок с цветами.
Ничего подобного в Москве более нет. Только жильцы по адресу «улица Маросейка, дом 13» сами, безо всяких инициатив сверху, создали свое, особое место памяти.
Так что мемориал этот еще и памятник рубежа восьмидесятых девяностых, когда Анатолий Рыбаков публиковал своих «Детей Арбата», в кинотеатрах на ура шел фильм Тенгиза Абуладзе «Покаяние», а газеты каждый день публиковали списки репрессированных в далекие сталинские годы.
* * *
А вот дом 9 вполне равноправный сосед бывшему заведению пастора Глюка. Здесь, к примеру, находилось Малороссийское подворье своего рода посольство Украины (тогда Малороссии) в Москве, в честь которого вся улица и получила свое имя.
По-хорошему, улицу следовало бы назвать Малороссийкой. Но москвичи тогда были людьми ленивыми, и выговаривать заковыристое слово никто, конечно, не хотел. Так и появилась Маросейка сокращенный вариант.
Затем посольство переехало, а на его месте разместились владения «нежинского грека Ивана Павловича сына Бубуки». Предприимчивый Бубуки сдавал свой дом внаем, и в 1820-е тут проживал весьма известный деятель сенатор и почетный опекун Московского Опекунского совета, а также тесть поэта Дельвига Михаил Салтыков. Господин Салтыков и сам слыл остроумцем и пиитом он даже входил на правах «почетного гуся» и «природного члена» в литературный кружок «Арзамас».
Дмитрий Свербеев говорил о сенаторе: «Замечательный умом и основательным образованием, не бывав никогда за границей, он превосходно владел французским языком, усвоив себе всех французских классиков, публицистов и философов, сам разделял мнения энциклопедистов и, приехав в первый раз в Париж, по книгам и по планам так уже знал все подробности этого города, что изумлял этим французов. Салтыков, одним словом, был типом знатного и просвещенного русского, образовавшегося на французской литературе, с тем только различием, что он превосходно знал русский язык».
Сам Александр Сергеевич Пушкин ценил Салтыкова необычайно и писал как-то Дельвигу: «Кланяйся от меня почтенному, умнейшему Арзамасцу, будущему своему тестю а из жены сделай Арзамаску непременно».
Кстати, именно Пушкину выпала через несколько лет печальная обязанность сообщить «Арзамасцу» о том, что его любимый зять умер в Петербурге «гнилою горячкою».
«Вчера ездил я к Салтыкову объявить ему все и не имел духу», сокрушался поэт.
А в середине позапрошлого столетия в доме 9 разместился один из известнейших московских гастрономов магазин купца А. Д. Белова. Современник писал: «На доме Хвощинского красуется золотая вывеска, отмеченная свиной головой: такова странная эмблема гастрономии, которою отличил ее купец Белов. Лет 3040 назад эта свиная голова торговала на всю Москву почти без конкуренции, а ее собственник покупал дома в Москве».
Впрочем, не будем повторяться. История про магазин Белова уже излагалась в книге «Прогулки по старой Москве. Арбат». Ведь на Арбате у Белова тоже был свой магазинчик.
«Со скрыпкою под подбородком»
Жилой дом (Петроверигский переулок, 4) построен в конце XVIII века.
В Петроверигском переулке, рядом с Маросейкой стоит двухэтажный дом (4). Это не просто один из бесчисленных дореволюционных литературных салонов Москвы. Он дважды литературный салон.
В начале девятнадцатого века этот дом принадлежал И. П. Тургеневу, приятелю просветителя Н. И. Новикова и университетскому директору. В то время окружение особнячка было совсем другим.
Все Замоскворечье и Воробьевы горы видны, восхищался сын владельца Александр.
Хозяин дома был не только дружен с Новиковым, но и разделял его проевропейские свободолюбивые взгляды. Во всяком случае, когда князь Прозоровский допрашивал господина Тургенева по новиковскому делу, он сделал безапелляционный вывод:
Напоен совершенно такого же роду мнениями, как Новиков.
Правда, судьба Тургенева была не столь трагичной, как судьба его друга. Ивана Петровича всего-навсего сослали в собственное симбирское имение. А после воцарения Павла I Тургенев снова начал жить в Москве.
Не удивительно, что при подобной гражданской позиции дом в Петроверигском просто не мог не стать прогрессивным салоном. Здесь появлялись Карамзин, Жуковский и Херасков. Сын Тургенева, Николай Иванович, стал декабристом и вошел в литературу. Пушкин посвятил ему стихи:
Одну Россию в мире видя,
Преследуя свой идеал,
Хромой Тургенев им внимал
И, плети рабства ненавидя,
Предвидел в сей толпе дворян
Освободителей крестьян.
Впрочем, в 1820-е годы дом уже принадлежал другим хозяевам.
А в 1832 году дом купил купец по части чая П. К. Боткин. Однако тон жилищу задавал не сам чаеторговец, а его сын Василий, литератор.
Отец семейства понимал в торговле, но в науках и искусствах ничего не смыслил вообще. Правда, относился с уважением, и в праздник Воскресения обязательно заходил с поздравлениями к профессору Грановскому, жившему в том же домике, в одном из флигелечков. И снимал перед ним шляпу хотя сам Грановский, даром что профессор, был значительно моложе Боткина-отца.
А Василий Боткин был любим литераторами. Виссарион Белинский так расхваливал своего приятеля: «Он всегда в гармонии и всегда в интересах духа, ко всем внимателен, со всеми ласков, всем интересуется; читает Шекспира, немецкие книги, хлопочет о судьбе и положении книжек Наблюдателя часто больше меня, покупает очерки и драмы Шекспира, по субботам и воскресеньям задает квартеты, в которых участвует собственною персоною, со скрыпкою под подбородком, ездит в театр русский и французский, словом, живет решительно вне своего конечного Я, в свободном элементе бытия, всегда веселый, ясный, светлый, доступный мысли, чувству, и ежели грустит временами, то все-таки без подавляющего дух страдания».
Конечно, одна из причин этого до невозможности лестного отзыва состояла в купеческом происхождении Василия Петровича. Современников слегка обескураживал тот факт, что представитель пошлого, презренного купечества может обладать высокими душевными и интеллектуальными задатками. На происхождение подчас делалась скидка так же, например, цирковые зрители приходят в изумление, когда видят, что медведь может считать, при том, что человек считающий у тех же зрителей вовсе не вызвал бы эмоций.
Впрочем, у той же медали был реверс. Часто случалось, что какой-нибудь литературный сноб, увидев Боткина в салоне, спрашивал брезгливо у красавицы-хозяйки:
Вы что, у него чай покупаете?
Нет, я подаю ему чай, отвечала хозяйка. И сноб утихал.
Но не у всех хозяек, разумеется, хватало мужества и ловкости ответить таким образом. В таком случае Боткину приходилось краснеть.
Один из современников писал: «Дом Боткиных принадлежал к самым образованным и интеллигентным купеческим домам в Москве. В нем сосредоточивались представители всех родов художеств, искусства и литературы, а по радушию и приветливости хозяев ему не было равных».
Панаев вспоминал: «Друзья сходились большей частию по вечерам у Боткина. Разговор был постоянно одушевленный, горячий. Предметом его были толки об искусстве с точки зрения Гегеля: с этой точки строго разбирали Пушкина и других современных поэтов. Лермонтов с своим демоническим и байроническим направлением никак не покорялся этому новому воззрению. Белинского это ужасно мучило Он видел, что начинающий поэт обнаруживает громадные поэтические силы; каждое новое его стихотворение в «Отечественных записках» приводило Белинского в экстаз, а между тем в этих стихотворениях примирения не было и тени! Лермонтова оправдывали, впрочем, тем, что он молод, что он только что начинает, несколько успокаивались тем, что он владеет всеми данными для того, чтобы сделаться со временем полным, великим художником и достигнуть венца творчества художественного спокойствия и объективности Клюшников, сам имевший в себе частичку демонизма, очень симпатизировал таланту Лермонтова и довольно остроумно подсмеивался над некоторыми толками о поэте; Катков и К. Аксаков прочитывали свои, переводы из Гейне, Фрейлихграта и из других новейших немецких поэтов. Катков обыкновенно декламировал с большим эффектом, принимая живописные позы, складывая руки накрест, подкатывая глаза под лоб Я никогда не забуду этих вечеров