В нашем отношении к некоторым наперсницам этих детских забав сквозили предвзятость и предубеждение. Мы полагали их порочными, невесть почему заведомо причислив к особам, которым в будущем суждено было пополнить ряды шлюх и проституток. Кто-то из них уже вовсю пересыпал свою речь бранными словечками, относящимися к запретному таинству. Кто-то был готов свершить недозволенное за пустяковую безделушку, а то и просто за пару медяков. Другие же казались нам ангелами. Хотя ангельского в них было лишь то, что мы по простоте душевной не допускали даже мысли о том, что у них есть эта пресловутая щель Совершенно невозможно было, например, представить их писающими.
Точность наших детских наблюдений не переставала изумлять в зрелые годы, в особенности когда до меня доходили известия о жизни наших милых «распутниц». Порой и ангелицам выпадало оступиться и очутиться в канаве, из которой так и не удавалось выбраться. Но это, скорей, являлось исключением из правил. Обычно судьба ангелиц складывалась иначе. Кого-то ждало горе и разочарование, неудачное замужество, одни коротали век старыми девами, на других обрушились болезни, а некоторые до конца жизни не смогли избавиться от деспотичной родительской опеки. Те же, кому мы прочили погрязнуть в распутстве, выросли жизнерадостными, отзывчивыми, чуткими до мозга костей существами, хотя жизнь их потрепала и вид они приобрели изрядно потасканный.
Взрослея, мы стали терзаться любопытством иного рода, горя желанием выяснить, как же эта «штуковина» функционирует. Мы подначивали своих десяти-двенадцатилетних подружек принимать нелепейшие позы, чтобы подсмотреть, как они писают. Некоторые, особо одаренные, умудрялись, лежа на полу, пускать струйки прямо в потолок. Кого-то подозревали в том, что они не брезгуют свечками и палками от швабры. Когда об этом заходила речь, голоса понижались до шепота, а сам разговор становился путаным и сбивчивым. Атмосфера отдаленно напоминала ту, что царила в философских школах раннего эллинизма. Логика брала верх над эмпирикой. Исследовательский зуд уступал, как я сейчас понимаю, жажде выговориться, обсудить сей предмет ad nauseam[4]. Увы, интеллект уже требовал своего. Вопрос «Как устроена эта штука?» померк перед вопросом «Зачем она вообще нужна?». Сердца туманила неясная печаль, дочь сомнения. Мир, еще вчера столь простой и ясный, пошатнулся. Все изменилось. Все требовало доказательств или опровержений. Кудри Венеры зазмеились и стали вызывать отвращение. На личиках маленьких ангелиц расцвели прыщи. У некоторых начались месячные.
Мастурбировать было не в пример интереснее. Лежишь себе в постели или теплой ванне и представляешь рядом с собой царицу Савскую или кого-нибудь из королев бурлеска, чьи дразнящие тела, намалеванные на каждом углу, будоражили наше воображение. Разглядывая плакаты, на которых вихрились задранные выше головы юбки, мы гадали, что же происходит на этих представлениях на самом деле. Некоторые мальчишки говорили, что плясуньи бесстыдно срывают с себя шикарную одежду до последнего лоскутика и демонстрируют свои прелести, заставляя обезумевшую матросню срываться с мест и, отпихивая друг друга, бежать к сцене. Зачастую приходилось опускать занавес и вызывать стражей порядка.
С нашими подругами творилось что-то неладное. Они изменились. И как все в этом мире не к лучшему. Мальчиков одного за другим отправляли работать. Образование стало роскошью, доступной лишь отпрыскам состоятельных родителей. Воцарялся невольничий рынок. Мир рушился, разлетался в мелкие дребезги у нас на глазах. Наш мир.
Мы узнали о существовании исправительных домов для малолеток и для уличных девиц, о психушках и многом другом.
Но прежде чем миру было суждено окончательно разлететься в пух и прах, могло произойти чудо. На какой-нибудь вечеринке, вот как. Где должно было появиться нечто, от чего замирает дыхание и чему род человеческий еще не придумал имени.
Спустя много лет эти беззаботные сборища юности кажутся мне пиром накануне чумы или революции. Нас ошалело несло в беспримерно счастливое будущее, сулившее небывалую радость, хотя в глубине души зудело предчувствие чего-то нехорошего, что разделит всю жизнь на «до» и «после». Перед вечеринкой воздух трепетал от слухов. За нашей спиной расползался противный шепоток родителей, старших братьев и сестер, соседей. Все знали обо всех всё, и даже больше. Все словно сговорились залезть в святая святых твою личную жизнь, твоим тайным переживаниям грозила огласка. Вся округа с жадностью следила за твоей жизнью. Шагу нельзя было ступить, чтобы не почувствовать впившиеся в спину любопытствующие взгляды, не услышать противное шушуканье. И всех так занимал твой возраст! Подслушанная фраза взрослых «ему стукнуло пятнадцать», произнесенная многозначительным тоном, намекала на самую постыдную и постыдно-загадочную подоплеку. Все это напоминало зловещее кукольное представление, где взрослые были кукловодами, а нам досталась роль бестолковых и беспомощных марионеток, над которыми потешались, насмехались и которые в отчаянии творили невообразимые вещи.
Наконец, после недель треволнений наступал решающий день. Девочки появлялись в самый последний момент. И тут, к вящему твоему ужасу, оказывалось, что ты вырос безмозглым тупицей, что ты стоишь, словно пригвожденный к полу, не зная, куда девать неожиданно длинные руки. Ты был уверен, что все просчитал, все учел до мелочей каждое слово, каждый взгляд и жест! Казалось, этот кошмар никогда не кончится. Твоя принцесса вовсю кокетничала с другими, лишь однажды тебе дали понять, что тебя заметили. Приблизиться к ней, как бы невзначай коснуться края одежды, вдохнуть аромат ее дыхания все это стоит невероятных усилий, искусства, великого мужества! Вдруг с горечью понимаешь, что на этом празднике жизни ты единственный неуклюжий олух и болван, тогда как остальные беззаботно и грациозно порхают по натертому до зеркального блеска полу. Они безмятежно и непринужденно кружат по залу, а ты если и приближаешься к ней, то возле чертовски скучных объектов наподобие пианино, стойки для зонтов, книжного шкафа. Порой Ее Величество Случайность толкала вас друг к дружке. Но даже когда все тайные силы были, казалось, на вашей стороне, внезапно вторгалось нечто враждебное и разлучало нас. К тому же верх бестактности проявляли родители: они толкались, пихались, по-обезьяньи всплескивали руками, отпускали скабрезные шуточки, приставали с дурацкими вопросами. Короче, вели себя как идиоты.
Под занавес вечера все жали друг другу руки. Некоторые гости, расходясь, громко чмокали друг друга на прощанье. Смельчаки! Влюбленные и томящиеся, те, кому претила подобная фамильярность, попросту терялись в толчее и сумятице. До них никому не было дела. Как будто их попросту не существовало.
Вот уже и пора уходить. На улице темно и пустынно. Трогаешься в путь Усталость как рукой сняло. Ты ликуешь, хотя ликовать, собственно, не из-за чего. Вечеринка потерпела полное фиаско. Но чудо все же произошло! Она пришла! Ты весь вечер любовался ею. Не сводил глаз Едва дотронулся до ее руки. Нет, вы только подумайте едва. Минуют недели, может быть, месяцы, прежде чем ваши пути вновь сойдутся. (Вдруг ее родителям взбредет в голову переехать в другой город! Со взрослыми такое бывает.) Пытаешься вызвать в памяти видение вот она стреляет глазами, без умолку щебечет, вот она откидывает голову, заливаясь смехом, и платье облегает ее стройную фигурку. Смакуешь каждое мгновение, заново переживая чувства, нахлынувшие на тебя, когда она появилась на пороге и приветливо кивнула кому-то другому, не заметив тебя, а может, не узнав. (Или девичья стыдливость не позволила ответить на твой жадный, страстный взгляд?) Такие девушки не афишируют своих переживаний. Эфирное, воздушное создание. Ей не понять океанские глубины твоего чувства!
Быть влюбленным Быть бесконечно одиноким
Так это начиналось Сладостная и горькая печаль, ниспосланная тебе в испытание. Томление, одиночество, предваряющие посвящение в таинства.
И в спелом, душистом яблоке может притаиться червяк. Медленно, но неотвратимо он точит это яблоко. До тех пор, пока от яблока ничего не остается. Кроме червяка.
А как же сердцевина? Сердцевина яблока пребудет, даже если только как идея. Довольно ли осознания того факта, что у любого яблока есть сердцевина, чтобы уравнять чашу весов, на которой лежат сомнения, неуверенность, страхи? Что мир! что страдания и гибель миллионов людей! пусть все катится ко всем чертям, покуда Она владеет его помыслами! Пусть им больше не суждено встретиться, но нет такой силы, которая могла бы помешать ему думать о ней, мысленно разговаривать и любить, любить на расстоянии, любить вечно. Никто не в силах запретить ему это. Никто.
Подобно телу, состоящему из мириадов клеток, печаль разрастается, обновляется новой, более безутешной печалью, она становится целым миром или загадкой, которая сама по себе есть ответ. Все преходяще, а эта мука вечна. Сest la vie![5] Тебя вдруг осеняет, что единственный выход покончить с этой никчемной жизнью, и загадка решится сама собой. Но разве это выход? В нем есть что-то нелепое. Духовное самоубийство и проще, и эффективней. Его называют по-разному: кто приспособленчеством, кто социальной мимикрией. Но это не то, к чему дóлжно стремиться. Дóлжно быть человеком. Когда-нибудь придет понимание: «быть человеком» это нечто совсем особое. И в один прекрасный день проснешься с мыслью, что лишь очень и очень немногие достойны носить звание Человека. И чем глубже будет твое прозрение, тем меньше людей ты встретишь на своем пути. Цепляясь за свое открытие, ты завершишь путь в гулкой пустоте Гималаев и там узнаешь, что достойный звания Человека еще только ожидает своего часа рождения.
Приспосабливаясь к этой жизни, мужчины начинают видеть женщин в искаженной перспективе. Именно в этот момент на твоем пути обязательно встретится кто-нибудь более «опытный», полагающий, будто «знает женщин». Простак, реалист до мозга костей, он убежден, что переспать с женщиной и познать ее это одно и то же. Давние и активные взаимоотношения с противоположным полом вселяют в него уверенность, что чем больше женщин он успел трахнуть, тем больше у него оснований судить о них! Клоун, нахлобучивший на себя вызывающе безвкусный парик! Повстречав настоящую Женщину, столкнувшись с подлинным Опытом, этот тип выставит себя посмешищем, подобно старику, который тщится выглядеть юношей. Публика увидит только парик.