Настойчивые, далеко не нежные, а иногда и довольно жестокие сопротивления коллектива приучили Марусю сдерживаться, но тогда она стала с таким же больным упрямством куражиться и издеваться над самой собой. Маруся обладала счастливой памятью, была умница и собой исключительно хороша: на смуглом тонком лице, как заря в грозный вечер, горел глубокий румянец, большие черные глаза всегда играли огнями и молниями, а над ними с побеждающей неожиданностью спокойный, чистый, умный девичий лоб. Но Маруся была уверена, что она безобразна, что она похожа «на арапку», что она ничего не понимает и никогда не поймет. На самое пустячное упражнение она набрасывалась с давно заготовленной злостью:
Все равно ничего не выйдет! Пристали ко мне учись! Учите ваших Бурунов. Пойду в прислуги. И зачем меня мучить, если я ни к черту не гожусь?
Наталья Марковна Осипова, человек сентиментальный, с ангельскими глазами и с таким же невыносимо ангельским характером, просто плакала после занятий с Марусей.
Я ее люблю, я хочу ее научить, а она меня посылает к черту и говорит, что я нахально к ней пристаю. Что мне делать?
Я перевел Марусю в группу Екатерины Григорьевны и боялся последствий этой меры. Екатерина Григорьевна подходила к человеку с простым и искренним требованием.
Через три дня после начала занятий Екатерина Григорьевна привела Марусю ко мне, закрыла двери, усадила дрожащую от злобы свою ученицу на стул и сказала:
Антон Семенович! Вот Маруся. Решайте сейчас, что с ней делать. Как раз мельнику нужна прислуга. Маруся думает, что из нее только прислуга может выйти: давайте отпустим ее к мельнику. А есть и другой исход: я ручаюсь, что к следующей осени я приготовлю ее на рабфак, у нее большие способности.
Конечно, на рабфак, сказал я.
Маруся сидела на стуле и ненавидящим взглядом следила за спокойным лицом Екатерины Григорьевны.
Но я не могу допустить, чтобы она оскорбляла меня во время занятий. Я тоже трудящийся человек, и меня нельзя оскорблять. Если она еще один раз скажет слово «черт» или назовет идиоткой, я заниматься с нею не буду.
Я понимаю ход Екатерины Григорьевны, но уже все ходы были перепробованы с Марусей, и мое педагогическое творчество не пылало теперь никаким воодушевлением. Я посмотрел устало на Марусю и сказал без всякой фальши:
Ничего не выйдет. И черт будет, и дура, и идиотка. Маруся не уважает людей, и это так скоро не пройдет
Я уважаю людей, перебила меня Маруся.
Нет, ты никого не уважаешь. Но что же делать? Она наша воспитанница. Я считаю так, Екатерина Григорьевна: вы взрослый, умный и опытный человек, а Маруся девочка с плохим характером. Давайте не будем на нее обижаться. Дадим ей право: пусть она называет вас идиоткой и даже сволочью, ведь и такое бывало, а вы не обижайтесь. Это пройдет. Согласны?
Екатерина Григорьевна, улыбаясь, посмотрела на Марусю и сказала просто:
Хорошо. Это верно. Согласна.
Марусины черные очи глянули в упор на меня и заблестели слезами обиды; она вдруг закрыла лицо косынкой и с плачем выбежала из комнаты.
Через неделю я спросил Екатерину Григорьевну:
Как Маруся?
Ничего. Молчит и на вас очень сердита.
А на другой день поздно вечером пришел ко мне Силантий с Марусей и сказал:
Насилу, это, привел к тебе, как говорится. Маруся, видишь, очень на тебя обижается, Антон Семенович. Поговори, здесь это, с нею.
Он скромно отошел в сторону. Маруся опустила лицо.
Ничего мне говорить не нужно. Если меня считают сумасшедшей, что ж, пускай считают.
За что ты на меня обижаешься?
Не считайте меня сумасшедшей.
Я тебя и не считаю.
А зачем вы сказали Екатерине Григорьевне?
Да это я ошибся. Я думал, что ты будешь ее ругать всякими словами.
Маруся улыбнулась:
А я ж не ругаю.
А, ты не ругаешь? Значит, я ошибся. Мне почему-то показалось.
Прекрасное лицо Маруси засветилось осторожной, недоверчивой радостью:
Вот так вы всегда: нападаете на человека
Силантий выступил вперед и зажестикулировал шапкой:
Что же ты к человеку придираешься? Вас это, как говорится, сколько, а он один! Ну, ошибся малость, а ты, здесь это, обижаться тебе не нужно.
Маруся весело и быстро глянула в лицо Силантия и звонко сказала:
Ты, Силантий, болван, хоть и старый.
И выбежала из кабинета. Силантий развел шапкой и сказал:
Видишь, какая, здесь это, история.
Прекрасное лицо Маруси засветилось осторожной, недоверчивой радостью:
Вот так вы всегда: нападаете на человека
Силантий выступил вперед и зажестикулировал шапкой:
Что же ты к человеку придираешься? Вас это, как говорится, сколько, а он один! Ну, ошибся малость, а ты, здесь это, обижаться тебе не нужно.
Маруся весело и быстро глянула в лицо Силантия и звонко сказала:
Ты, Силантий, болван, хоть и старый.
И выбежала из кабинета. Силантий развел шапкой и сказал:
Видишь, какая, здесь это, история.
И вдруг хлопнул шапкой по колену и захохотал:
Ах, и история ж, будь ты неладна!..
[3] Доминанты
Не успели столяры закрыть окна красного дома, налетела на нас зима. Зима в этом году упала симпатичная: пушистая, с милым характером, без гнилых оттепелей, без изуверских морозов. Кудлатый три дня возился с раздачей колонистам зимней одежды. Конюхам и свинарям дал Кудлатый валенки, остальным колонистам ботинки, не блиставшие новизной и фасоном, но обладавшие многими другими достоинствами: добротностью материала, красивыми заплатами, завидной вместимостью, так что и две пары портянок находили для себя место. Мы тогда еще не знали, что такое пальто, а носили вместо пальто полужилеты-полупиджаки, стеганные на вате, с ватными рукавами наследие империалистической войны, которые старые солдаты остроумно называли «куфайками». На некоторых головах появились шапки, от которых тоже попахивало царским интендантством, но большинству колонистов пришлось и зимой носить бумажные картузы. Сильнее утеплить организмы колонистов мы в то время еще не могли. Штаны и рубашки и на зиму остались те же: из легкой бумажной материи. Поэтому зимой в движениях колонистов наблюдалась некоторая излишняя легкость, позволявшая им даже в самые сильные морозы переноситься с места на место с быстротой метеоров.
Хороши зимние вечера в колонии. В пять часов работы окончены, до ужина еще три часа. Кое-где зажгли керосиновые лампочки, но не они приносят истинное оживление и уют. По спальням и классам начинается топка печей. Возле каждой печи две кучи: кучка дров и кучка колонистов, и те и другие собрались сюда не столько для дела отопления, сколько для дружеских вечерних бесед. Дрова начинают первые, по мере того как проворные руки пацана подкладывают их в печку. Они рассказывают сложную историю, полную занятных приключений и смеха, выстрелов, погони, мальчишеской бодрости и победных торжеств. Пацаны с трудом разбирают их болтовню, так как рассказчики перебивают друг друга и все куда-то спешат, но смысл рассказа понятен и забирает за душу: на свете жить интересно и весело. А когда замирает трескотня дров, рассказчики укладываются в горячий отдых, только шепчут о чем-то усталыми языками, начинают свои рассказы колонисты.
В одной из групп Ветковский. Он старый рассказчик в колонии, и у него всегда есть слушатели.
Много есть на свете хорошего. Мы здесь сидим и ничего не видим, а есть на свете такие пацаны, которые ничего не пропустят. Недавно я одного встретил. Был он аж на Каспийском море и по Кавказу гулял. Там такое ущелье есть и есть скала, так и называется «Пронеси, Господи». Потому что другой дороги нет, одна, понимаешь, дорога мимо этой самой скалы. Один пройдет, а другому не удается: все время камни валятся. Хорошо, если не придется по кумполу, а если стукнет, летит человек прямо в пропасть, никто его не найдет.
Задоров стоит рядом и слушает внимательно и так же внимательно вглядывается в синие глаза Ветковского.
Костя, а ты бы отправился попробовать, может, тебя «Господи» и пронесет?
Ребята поворачивают к Задорову головы, озаренные красным заревом печки.
Костя недовольно вздыхает:
Ты не понимаешь, Шурка, в чем дело. Посмотреть все интересно. Вот пацан был там
Задоров открывает свою обычную ехидно-неотразимую улыбку и говорит Косте:
Я вот этого самого пацана о другом спросил бы Пора трубу закрывать, ребята.
О чем спросил бы? задумчиво говорит Ветковский.
Задоров наблюдает за шустрым мальчиком, гремящим вверху заслонками.
Я у него спросил бы таблицу умножения. Ведь, дрянь, бродит по свету дармоедом и растет неучем, наверное, и читать не умеет. Пронеси, Господи? Таких болванов действительно нужно по башкам колотить. Для них эта самая скала нарочно поставлена!
Ребята смеются, и кто-то советует:
Нет, Костя, ты уж с нами поживи. Какой же ты болван?
Нет, Костя, ты уж с нами поживи. Какой же ты болван?
У другой печки сидит на полу, расставил колени и блестит лысиной Силантий и рассказывает что-то длинное:
Мы думали всё, как говорится, благополучно. А он, подлец такой, плакал же и целовался, паскуда, а как пришел в свой кабинет, так и нагадил, понимаешь. Взял, здесь это, холуя и в город пустил. Видишь, какая история. На утречко, здесь это, смотрим: жандармы верхом. И люди говорят: пороться нам назначено. А я с братом, как говорится, не любили, здесь это, чтобы нам штаны снимали, и больше никаких данных. Так девки ж моей жалко, видишь, какая история? Ну, думаю, здесь это, девки не тронут
Сзади Силантия установлены на полу валенки Калины Ивановича, а выше дымится его трубка. Дым от трубки крутым коленом спускается к печке, бурлит двумя рукавами по ушам круглоголового пацана и жадно включается в горячую печную тягу. Калина Иванович подмигивает мне одним глазом и перебивает Силантия:
Хэ-хэ-хэ! Ты, Силантий, прямо говори погладили тебя эти паразиты по тому месту, откуда ноги растут, чи не погладили?
Силантий задирает голову, почти опрокидывается навзничь и заливается смехом:
Здесь, это, погладили, как говорится. Калина Иванович, это ты верно сказал Из-за девки, будь она неладна.
И у других печей журчащие ручейки повестей, и в классах, и по квартирам. У Лидочки наверняка сидят Вершнев и Карабанов. Лидочка угощает их чаем с вареньем. Чай не мешает Вершневу злиться на Семена:
Ну, х-хорошо, вчера з-зубоскалил, сегодня з-зубоскалил, а надо же к-к-когда-нибудь и з-з-задуматься
Да о чем тебе думать? Чи у тебя жена, чи волы, чи в коморе богато? О чем тебе думать? Живи, тай годи!
О жизни надо думать, ч-ч-чудак к-к-какой.
Дурень ты, Колька, ей-ей, дурень! По-твоему думать, так нужно систы в кресло, очи вытрищить и ото заходытысь думать. У кого голова есть, так тому й так думается. А такому, як ты, само собою нужно чогось поисты такого, щоб думалось
Ну зачем вы обижаете Николая? говорит Лидочка. Пусть человек думает, он до чего-нибудь и додумается.
Хто? Колька додумается? Да никогда в жизни! Колька знаете, кто такой? Колька ж Иисусик. Вин же «правды шукае». Вы бачилы такого дурня? Ему правда нужна! Он правдою будет чоботы мазать.
Вершнев впивается в Семена злым взглядом и дрожащим голосом спрашивает:
А т-тебе не нужна п-п-правда? Н-не нужна? Г-говори
Та на биса мени твоя правда? Мне нужна работа, дисциплина, понимаешь ты, селезень? Дисциплина, потом учеба, ну, и гопака иногда ударить нужно
А если н-несправедливость?
Семен дурашливо надувает губы: