Несправедливость? Ну, скажи пожалуйста, так это ж каждая баба знает: нужно покликать мильтона и тот протокола составить.
Ну, вот видишь?
Та вижу ж. Видишь, какая разница: если несправедливость, так я поклычу мильтона или, скажем, морду набью, а ты сядешь и будешь думать. А як бы таких как ты было меньше, так и несправедливостей не было бы.
От Лидочки Семен и Колька выходят прежними друзьями, только Семен орет песню на всю колонию, а Николай в это время нежно его обнял и уговаривает:
Р-раз р-революция, понимаешь, так д-должно быть все правильно.
И в моей скромной квартире гости. Я теперь живу с матерью, глубокой старушкой, жизнь которой тихонько струится в последних вечерних плесах, укрытых прозрачными, спокойными туманами. Мать мою все колонисты называют бабушкой.
У бабушки сидит Шурка Жевелий, младший брат и без того маленького Митьки Жевелия. Шурка ужасно востроносый. Живет он в колонии давно, но как-то не растет, а больше заостряется в нескольких направлениях: нос у него острый, острые уши, острый подбородок и взгляд тоже острый.
У Шурки всегда имеются отхожие промыслы. Где-нибудь за захолустным кустом в саду у него дощатая загородка, и там живет пара кроликов, а в подвале кочегарки он пристроил вороненка. Комсомольцы на общем собрании иногда обвиняют Шурку в том, что все его хозяйство назначается будто бы для спекуляции и вообще носит частный характер, но Шурка деятельно защищается и грубовато требует:
А ну, докажи, кому я что продавал? Ты видел, когда продавал?
А откуда у тебя деньги?
Какие деньги?
А за какие деньги ты вчера покупал конфеты?
Смотри ты, деньги! Бабушка дала десять копеек.
Против бабушки в общем собрании не спорят. Если бы кто-нибудь дал Шурке десять копеек, его обязательно обвинили бы в попрошайничестве, но бабушке все прощается. Возле бабушки всегда вертятся несколько пацанов. Они иногда по ее просьбе исполняют небольшие поручения в Гончаровке, но стараются это делать так, чтобы я не видел. А когда наверное известно, что я занят и скоро в квартире меня ожидать нельзя, у бабушки за столом сидят двое-трое и пьют чай или ликвидируют какой-нибудь компот, который бабушка варила для меня, но который мне съесть было некогда. По стариковской никчемной памяти бабушка даже имен всех своих друзей не знала, но Шурку отличала от других, потому что Шурка старожил в колонии и потому что он самый энергичный и разговорчивый. Кроме того, Шурка умел явиться в такой момент, когда бабушка в особенности ощущала старческое свое бессилие.
Против бабушки в общем собрании не спорят. Если бы кто-нибудь дал Шурке десять копеек, его обязательно обвинили бы в попрошайничестве, но бабушке все прощается. Возле бабушки всегда вертятся несколько пацанов. Они иногда по ее просьбе исполняют небольшие поручения в Гончаровке, но стараются это делать так, чтобы я не видел. А когда наверное известно, что я занят и скоро в квартире меня ожидать нельзя, у бабушки за столом сидят двое-трое и пьют чай или ликвидируют какой-нибудь компот, который бабушка варила для меня, но который мне съесть было некогда. По стариковской никчемной памяти бабушка даже имен всех своих друзей не знала, но Шурку отличала от других, потому что Шурка старожил в колонии и потому что он самый энергичный и разговорчивый. Кроме того, Шурка умел явиться в такой момент, когда бабушка в особенности ощущала старческое свое бессилие.
Сегодня Шурка пришел к бабушке по особым и важным причинам.
Здравствуйте.
Здравствуй, Шура. Что это тебя так долго не видно было? Болен был, что ли?
Шурка усаживается на табурет и хлопает козырьком когда-то белой фуражки по ситцевому новому колену. На голове у Шурки топорщатся острые, после давней машинки, белобрысые волосы. Шурка задирает нос и рассматривает невысокий потолок.
Нет, я не был болен. А у меня кролик заболел.
Бабушка сидит на кровати и роется в своем основном богатстве в деревянной коробке, в которой лоскутки, нитки, клубочки старые запасы бабушкины.
Кролик заболел? Бедный! Как же ты?
Ничего не поделаешь, говорит Шурка серьезно, с большим трудом удерживая волнение в правом прищуренном глазу.
А полечить если? смотрит на Шурку бабушка.
Полечить нечем, шепчет Шурка.
Лекарство нужно какое?
Если бы пшена достать полстакана пшена, и все.
Хочешь, Шура, чаю? спрашивает бабушка. Смотри, там чайник на плите, а вон стаканы. И мне налей.
Шурка осторожно укладывает фуражку на табуретку и неловко возится у высокой плиты. А бабушка с трудом подымается на цыпочки и достает с полки розовый мешочек, в котором хранится у нее пшено.
Самая веселая и самая крикливая компания собирается в колесном сарайчике Козыря. Козырь здесь и спит. В углу сарайчика низенькая самоделковая печка, на печке чайник. В другом углу раскладушка, покрытая пестрым одеялом. Сам Козырь сидит на кровати, а гости на чурбачках, на производственном оборудовании, на горках ободьев. Все настойчиво стараются вырвать из души Козыря обильные запасы религиозного опиума, которые он накопил за свою жизнь. Белухин говорит Козырю:
Ты понимаешь, дед, не может быть кулак хорошим человеком.
Козырь моргает добрыми глазами и ласково улыбается Белухину:
Вы, детки, вот рассказывали мне, темному человеку: кулак это, Господи прости, буржуи разные. А отчего такое? Надо рассудить, отчего такое? Допустил, значит, Господь до греха, стал человек кулаком, другого обижает, сам для себя живет. Надо такому человеку покаяться, понять, чтобы и его милостивый Господь не оставил
Белухин хохочет:
А какая у твоего Господа волокита?
Как это, прости Царица Небесная, как это ты говоришь так?
Волокита, долго ждать, пока твой Господь соберется?
А это ему видно.
С горы виднее, басом перебивает Бурун.
Гости хохочут и обнимают Козыря за плечи. Козырь улыбается с настоящей незлобивостью. Белухин хитро подсаживается к Козырю и спрашивает:
А ведь и ты, дедушка, кулаком был, а?
Христос Бог миловал, что ты, сынок, когда же я был кулаком?
А у тебя вот была колесная, и двое рабочих работали? А? А для чего это? Они на тебя работали, а ты их эксплуатировал.
Козырь убежденно вертит головой:
Боже сохрани, чтобы я их, такое это слово склотировал или как ты сказал. Нет. Мы колеса людям делали. Людям колеса нужны, людям нужно ездить на колесах, а мы делали. И люди нам спасибо говорили.
За спасибо делали? спрашивает Бурун.
Нет, как же это? И платили нам на пропитание. Платили, как же, не обижали нас люди.
Да кому же платили? Тебе, дедушка, платили, а работникам ты платил, только ты себе больше оставлял, правда?
Да на то он и работник, детки, молодой он еще, и мастер какой с него. А я, значит, как хозяин вроде Так сам Господь Бог устроил: всякому свое.
Да на то он и работник, детки, молодой он еще, и мастер какой с него. А я, значит, как хозяин вроде Так сам Господь Бог устроил: всякому свое.
Белухин встает с чурбачка, опирается руками на колени и смеется деду в лицо:
Вот оно самое и есть: ты, значит, был эксплуататором. Работник работает, а ты у него это прикарманиваешь. Ты настоящий буржуй был, эксплуататор.
Козырь задумывается на кровати, ребята внимательно наблюдают за его встревоженной душой.
Ишь ты, какое дело. Трудно было, детки, прожить без греха. Господу Богу дела много, за всеми не усмотришь, а бесам хорошо, по людям ходят бесы, видишь ты, какие дела устраивают. А люди того и не видят.
А вот теперь не так, басит Бурун.
Не так, говоришь? А как же? Теперь люди тоже грешат?
Белухин вылазит на кучу колеблющихся ободьев и возглашает дурашливо:
Теперь не так, дедушка. Бесов нынче здорово разогнали: кого в море, кого в болото, а которым хвосты узлами позавязывали и назначили на работу.
А, а, удивляется Козырь.
Да. Так и знай, дед, если увидишь у кого хвост узлом завязан, так и знай это который раньше бесом ходил. Ты присмотрись, как хвост у Луки Семеновича.
Хлопцы ложатся на землю от смеха, смеется и Козырь, который уже начинает понимать, в чем суть всей речи Белухина.
И за Господа Бога тоже взялись по-новому. Сказали ему: что ж ты, старый хрен, сидишь тут на небе, а кругом беспорядок. Куда же ты смотришь, такой-сякой? Повылазило тебе разве, что дедушка Козырь людей эксплуатирует.
Господи прости, крестится Козырь.
Сняли с работы. А этот самый Иисус Христосович, тот парень здоровый, это он прикидывается только несчастным, вроде нашего Евгеньева, так тот ничего, в Харькове трамвайным кондуктором служит.
Козырь печально улыбается:
Нехорошо, детки, нехорошо, Господи, прости. Разгневается Господь
Но пока собрался Господь разгневаться, разгневался Калина Иванович. Он из темного просвета дверей выступает на свет и размахивает трубкой:
Это что ж вы такое над старым производите? Какое тебе дело до Иисуса Христа, скажи мне, пожалуйста? Я тебя как захвачу отседова, так не только Христу, а и Николаю-угоднику молебны будешь служить! Ежели вас советская власть ослобонила от богов, так и радуйся молча, а не то что куражиться сюда прийшов.
Спаси Христос, Калина Иванович, не даете в обиду старика
Если что, ты ко мне жалиться приходи. С этими босяками без меня не управишься, на своих христосов не очень надейся.
Ребята делали вид, будто они напугались Калины Ивановича, и из колесного сарайчика спешили разойтись по многим другим колонийским уголкам. Теперь не было у нас больших спален-казарм, а расположились ребята в небольших комнатах по шесть-восемь человек. В этих спальнях отряды колонистов сбились крепче, ярче стали выделяться характерные черты каждой отдельной группы, и работать с ними стало интересней. Появился одиннадцатый отряд отряд малышей, организованный благодаря настойчивому требованию Георгиевского. Он возился с ними по-прежнему неустанно: холил, купал, играл и журил, и баловал, как мать, поражая своей энергией и терпением закаленные души колонистов. Только эта изумительная работа Георгиевского немного скрашивала тяжелое впечатление, возникавшее благодаря всеобщей уверенности, что Георгиевский сын иркутского губернатора.
Прибавилось в колонии воспитателей. Искал я настоящих людей терпеливо и кое-что выуживал из довольно бестолкового запаса педагогических кадров. На профсоюзном учительском огороде за городом обнаружил я в образе сторожа Павла Ивановича Журбина. Человек это был образованный, добрый, по-английски вымуштрованный, настоящий стоик и джентльмен. Он понравился мне благодаря особому своему качеству: у него была чисто гурманская любовь к человеческой природе; он умел со страстью коллекционера говорить об отдельных чертах человеческих характеров, о неуловимых завитках личности, о красотах человеческого героизма и о темных тайнах человеческой подлости. Обо всем этом он много думал и терпеливо высматривал в людской толпе признаки каких-то новых коллективных законов. Я видел, что он должен непременно заблудиться в своем дилетантском увлечении, но мне нравилась искренняя и чистая натура этого человека, и за это я простил ему штабс-капитанские погоны 35-го пехотного Брянского полка, которые, впрочем, он спорол еще до Октября, не испачкав своей биографии никакими белогвардейскими подвигами и получив за это в Красной армии звание командира роты запаса.