Вторым был Зиновий Иванович Буцай. Ему было лет двадцать семь, но он только что окончил художественную школу и к нам был рекомендован как художник. Художник был нам нужен и для школы, и для театра, и для всяких комсомольских дел.
Зиновий Иванович Буцай поразил нас крайним выражением целого ряда качеств. Он был чрезвычайно худ, чрезвычайно черен и говорил таким чрезвычайно глубоким басом, что с ним трудно было разговаривать: какие-то ультрафиолетовые звуки. Зиновий Иванович отличался прямо невиданным спокойствием и невозмутимостью. Он приехал к нам в конце ноября, и мы с нетерпением ожидали, какими художествами может вдруг обогатиться колония. Но Зиновий Иванович, еще ни разу не взявшись за карандаш, поразил нас иной стороной своей художественной натуры.
Через несколько дней после его приезда колонисты сообщили мне, что каждое утро он выходит из своей комнаты голый, набросив на плечи пальто, и купается в Коломаке. В конце ноября Коломак уже начинал замерзать, а скоро обратился в колонийский каток. Зиновий Иванович при помощи Отченаша проделал специальную прорубь и каждое утро продолжал свое ужасное купанье. Через короткое время он слег в постель и пролежал в плеврите недели две. Выздоровел и снова полез в полонку. В декабре у него был бронхит и еще что-то. Буцай пропускал уроки и нарушал наши школьные планы. Я наконец потерял терпение и обратился к нему с просьбой прекратить эту глупость.
Зиновий Иванович в ответ захрипел:
Купаться я имею право, когда найду нужным. В кодексе законов о труде это не запрещается. Болеть я тоже имею право, и таким образом ко мне нельзя предъявить никаких официальных обвинений.
Голубчик, Зиновий Иванович, так я же неофициально. Для чего вам мучить себя? Жалко вас просто по-человечески.
Ну, если так, так я вам объясню: у меня здоровье слабое, организм мой очень халтурно сделан. Жить с таким организмом, вы понимаете, противно. Я решил твердо: или я его закалю так, что можно будет жить спокойно, или, черт с ним, пускай пропадает. В прошлом году у меня было четыре плеврита, а в этом году уже декабрь, а был только один. Думаю, что больше двух не будет. Я нарочно пошел к вам, здесь у вас речка под боком.
Вызывал я и Силантия и кричал на него:
Это что за фокусы? Человек с ума сходит, а ты для него проруби делаешь!..
Силантий виновато развел руками:
Ты, здесь это, не сердись, Антон Семенович, иначе, понимаешь, нельзя. Один такой вот был у меня Ну, видишь, захотелось ему на тот свет. Топиться, здесь это, приспособился. Как отвернешься, а он, сволочь, уже в реке. Я его вытаскивал, вытаскивал, как говорится, уморился даже. А он, смотри ты, такая сволочь была вредная, взял и повесился. А мне, здесь это, и в голову не пришло. Видишь, какая история. А этому я не мешаю, и больше никаких данных.
Зиновий Иванович лазил в прорубь до самого мая месяца. Колонисты сначала хохотали над претензиями этого дохлого человека, потом прониклись к нему уважением и терпеливо ухаживали за ним во время его многочисленных плевритов, бронхитов и обыкновенных простуд.
Но бывали целые недели, когда закаливание организма Зиновия Ивановича не сопровождалось повышением температуры, и тогда проявлялась его действительная художественная натура. Вокруг Зиновия Ивановича скоро организовался кружок художников; они выпросили у совета командиров маленькую комнатку в мезонине и устроили ателье.
Скоро для них нашлась большая работа.
По инициативе Петра Ивановича Горовича два раза в неделю мы устраивали вечерние проработки отдельных, более или менее широких тем. Работа эта очень увлекала нас, и проводили мы ее особым коллективным способом. Например, на моей обязанности лежало всегда одно: составить конспект и подобрать литературу. Для этого нужно было не только рыться в наших книгохранилищах, но и по всему городу выпрашивать статьи и книги, нужно было подбирать художественную литературу, отрывки из романов, статьи из хрестоматий. Весь этот материал разбивался на небольшие подтемы, и один из воспитателей с группой ребят приступал к подготовке целой кучи рефератов.
На обязанности Зиновия Ивановича и его кружка лежало готовить иллюстрации, карты, диаграммы, вести рекламную работу. Посещение таких проработок ни для кого из колонистов не было обязательным; реклама, следовательно, имела огромное значение. Темы этих проработок были примерно такого порядка: «Робеспьер», «Цусима», «Солнечное затмение», «Как Юденич Петроград брал», «Самые дикие люди», «Советская Венгрия». Рекламу кружок Буцая любил подавать в карикатурных формах и даже для солнечного затмения умел находить карикатурные линии.
На обязанности Зиновия Ивановича и его кружка лежало готовить иллюстрации, карты, диаграммы, вести рекламную работу. Посещение таких проработок ни для кого из колонистов не было обязательным; реклама, следовательно, имела огромное значение. Темы этих проработок были примерно такого порядка: «Робеспьер», «Цусима», «Солнечное затмение», «Как Юденич Петроград брал», «Самые дикие люди», «Советская Венгрия». Рекламу кружок Буцая любил подавать в карикатурных формах и даже для солнечного затмения умел находить карикатурные линии.
В журчащий зимний вечер в ателье Буцая идет самая горячая работа, и стены мезонина дрожат от смеха художников и гостей-меценатов.
Под большой керосиновой лампой над огромным картоном работают несколько человек. Почесывая черенком кисти в угольно-черной голове, Зиновий Иванович рокочет, как протодиакон на похмелье:
Прибавьте Федоренку сепии. Это же грак, а вы из него купчиху сделали. Ванька, всегда ты кармин лепишь, где надо и где не надо.
Рыжий, веснушчатый, с вогнутым носом, Ванька Лапоть, передразнивая Зиновия Ивановича, отвечает хриплым деланым басом:
Сепию всю на Лешего истратили.
Другие художники и меценаты смеются, но Зиновий Иванович как будто не замечает игры и продолжает рокотать:
Для Лешего можно было бы и сажей ограничиться.
Лапоть не унимается и басит дальше:
Сажа для вас осталась, Зиновий Иванович.
А я при чем?
А вы в правом углу, уже чистым животом произносит Лапоть и отодвигается подальше от Зиновия Ивановича. Работники картона любопытно поднимают головы и наслаждаются: Зиновий Иванович с серьезным удивлением, округлив черные мохнатые брови и выпятив губы, рассматривает неожиданную для него деталь рекламного листа. На листе сверху написано:
КОЛОНИСТЫ
приходите завтра 21 декабря
на доклад группы Коваля
«Во что верят дикие люди»
Под этим воззванием должен быть нарисован Федоренко, считающийся самым догадливым колонистом; он должен держать за шиворот колониста Кузьму Лешего, а под такой картиной должна быть подпись:
Тихон Нестерович, ось я Лешего спиймав, чи тягты його на доклад?
Но вместо ансамбля, намеченного по плану, представлен на картоне гораздо более сложный:
Красномордый Федоренко держит за шиворот Лешего, а листом чистой бумаги прикрыт контур самого Зиновия Ивановича, стоящего над прорубью и согнувшегося в самом жалком положении. Зиновий Иванович еще не раскрашен.
Художники: Шелапутин, Соловьев, Настя, Жевелей и Витька Богоявленский; меценаты: Кудлатый, Задоров, Коваль, Бурун неистово хохочут. Лапоть осторожно поглядывает на Зиновия Ивановича из-за стола, а Зиновий Иванович подымает правую бровь:
И что же? Ну и испортили плакат. Какое же это имеет отношение к теме? Надо же все-таки со смыслом делать.
А как же, со смыслом, продолжает на самом низком регистре Лапоть, вот
Он снимает еще один чистый листик бумаги, прикрывающий еще одну неизвестную деталь. На картоне четкая надпись:
Тихон Нестерович, ось я Лешего та водяного сниймав, чи тягты их на доклад?
Теперь все затихает, как перед бурей, но Зиновий Иванович спокойно говорит:
Да. В таком случае правильно: оставьте для Кузьмы сепию, а для меня сажу.
Завтра утром плакат будет вывешен на самом видном месте и доставит колонистам несколько минут «истинно блаженных».
Стало шумно по вечерам и в моем кабинете. Недавно из Харькова приехали две студентки и привезли такую бумажку:
«Харьковский педагогический институт командирует тт. К. Варскую и Р. Ландсберг для практического ознакомления с постановкой педагогической работы в колонии имени М. Горького».
Я с большим любопытством встретил этих представителей молодого педагогического поколения. И К. Варская и Р. Ландсберг были завидно молоды, каждой не больше двадцати лет. К. Варская очень хорошенькая полная блондинка, маленькая и подвижная; у нее нежный и тонкий румянец, какой можно сделать только акварелью. Все время сдвигая еле намеченные тонкие брови и волевым усилием прогоняя с лица то и дело возникающую улыбку, она учинила мне настоящий допрос:
У вас есть педологический кабинет?
Педологического кабинета нет.
А как вы изучаете личность?
Личность ребенка? спросил я по возможности серьезно.
Ну да. Личность вашего воспитанника.
А для чего ее изучать?
Как «для чего»? А как же вы работаете? Как вы работаете над тем, чего вы не знаете?
К. Варская пищала энергично и с искренней экспрессией и все время оборачивалась к подруге. Р. Ландсберг, смуглая, с черными восхитительными косами, опускала глаза, снисходительно-терпеливо сдерживая естественное негодование.
Какие доминанты[128] у ваших воспитанников преобладают? строго в упор спросила К. Варская.
Если в колонии не изучают личность, то о доминантах спрашивать лишнее, тихо произнесла Р. Ландсберг.
Нет, почему же? сказал я серьезно. О доминантах я могу кое-что сообщить. Преобладают те самые доминанты, что и у вас
А вы откуда нас знаете? недружелюбно спросила К. Варская.
Да вот вы сидите передо мной и разговариваете.
Ну так что же?
Да ведь я вас насквозь вижу. Вы сидите здесь как будто стеклянные, и я вижу все, что происходит внутри вас.
К. Варская покраснела, но в этот момент в кабинет ввалились Карабанов, Вершнев, Задоров и еще какие-то колонисты.
Сюда можно, чи тут секреты?
А как же! сказал я. Вот познакомьтесь наши гости, харьковские студенты.
Гости? От здорово! А как же вас зовут?
Ксения Романовна Варская.
Рахиль Семеновна Ландсберг.
Семен Карабанов приложил руку к щеке и озабоченно удивился:
Ой, лышенько, на что же так длинно? Вы, значит, просто Оксана?
Ну, все равно, согласилась К. Варская.
А вы Рахиль, тай годи?
Пусть, прошептала Р. Ландсберг.
Вот. Теперь можно вам и вечерять дать. Вы студенты?