В Салаире до освобождения крестьян и великой реформы императора Александра II были тюрьмы и военно-судная комиссия, которая нередко приговаривала горнорабочих к наказанию шпицрутенами, и «штрафные» люди с 1830-х годов посылались уже на золотые промыслы, которые были расположены преимущественно в Кузнецком округе по системе реки Кондомы. И тут смертоубийства и всевозможные зверства не считались уже редкостью, а местная расправа того времени нередко доходила до жестокого телесного наказания и этим многие заправилы как бы гордились, считая удары розог не десятками, а иногда большими сотнями. Поэтому немудрено, что в этом крае появились отчаянные негодяи и разбойники, которые наводили не только ужас, но панику даже и на местных жителей, прославившихся своим «отчаянным» поведением. Тут рабочий Пальников, среди белого дня, застрелил инженера Пирожкова, а другой зарезал управителя Иванова, чего не бывало и на патентованной каторге Нерчинского края. Среди такой разношерстной «каторги» ссыльные люди с Алтая всегда считались самыми отчаянными негодяями и их звали «Колыванскими»; это одно слово характеризовало личность и клало такую печать, что всякий вперед уже знал, с кем имеет дело.
В Салаирском крае в описываемое время был знаменитый разбойник Сорока, который имел такую способность скакать с помощью шеста или здоровой и длинной палки, что его не могли догнать даже на лошадях. Вообще надо сказать, что этот уголок Алтая был спасительной пристанью для многих сосланных и бежавших, как с каторги, так и с местных золотых промыслов, а бежавших сюда, несмотря на шпицрутены, были десятки и даже сотни. Если они не трогали жителей, то их не только не выдавали, но покрывали перед законом. В противном же случае с такими негодяями расправлялись по-своему, и их не раз находили в заводских прудах изувеченными донельзя, с натыканной в глаза рубленой щетиной.
Из этого видно, что задатки «вольного духа» в Салаире были давно, и они отразились на последующих поколениях, несмотря на то, что общий дух свободы и времени сравнял более или менее все население Алтая. Салаирские бергалы показали свою казовую сторону даже и в семидесятых годах текущего столетия, когда некоторые негодяи забрались ночью с недоброй целью в дом управителя рудника, но неудачно Затем, вероятно, они же, думая, что их намеченная жертва в доме, во время страшного ночного бурана приперли все входы и подожгли здание, но сожгли в нем не того кого искали, а несчастного старика сторожа.
Надо еще заметить, что указ 1761 года всех горнорабочих людей избавлял от подушной подати и от всех общенародных тягостей. Рекрутские же наборы мастеровых, после распоряжения 1782 года, всегда происходили одновременно и на одинаковых основаниях с общим набором по империи. Денщики горным чинам выделялись из горнорабочих по выбору и желанию офицера, им полагалось от казны жалованье по 4 рубля в год и провиант 2 пуда муки в месяц. Приписные крестьяне имели двоякое отношение к горному ведомству: они обязаны были исправлять некоторые работы для заводов и из них набирались мастеровые. Из них же, по указу 1795 года, вызывались более состоятельные люди в заводские урочники, которые обязывались, по особому положению и за известную плату, вывозить известное количество руды, угля и дров, флюсов, жечь уголь, рубить дрова, делать кирпич, сидеть деготь, смолу и проч. Они пользовались всеми льготами горнозаводских людей по податям и повинностям, но не получали дарового провианта. По выполнении уроков они были свободными людьми до следующего годового обязательства.
Но перейдем опять к Салаирскому краю и скажем, что помимо вышепоименованных и единичных «ужасов», причины которых темны, в нем жить можно хорошо и удобно, потому что край этот богат заработками, и здесь мало-мало трудящийся люд нужды не терпит, да и жизнь недорога, а истому охотнику соскучиться тут невозможно. Помимо лесной и полевой дичи здесь немало водяной и болотной, особенно весною во время половодья и таяния снегов, когда на покосных местах появится немало дупелей, бекасов и разных пород куликов, от крошечного песчаника до крупных кроншнепов.
В мое время в Салаирском руднике жил страстный охотник и любитель природы с научной точки зрения доктор Фердинанд Егорович Засс, с которым я имел удовольствие познакомиться и не один раз побывать вместе на охоте, где он, старый местный охотник, был всегда моим ментором и возил меня по разным окрестностям Салаирского края.
Веселый и хороший товарищ, он всегда стеснялся только тем, что ему, как служащему человеку и вообще как доктору, нельзя было надолго отлучаться из дома и делать дальние экскурсии. Но все-таки, при первом удобном случае, мы ездили за несколько десятков верст от Салаира и, ночуя в поле, имели достаточно времени, чтобы вдоволь насладиться и набить кучу разной дичи.
Однажды мы ездили на речку Ур, это уже далеконько за Гурьевский завод, где весною нашли дупелиные тока и совершенно неожиданно встретили дрофу, которая почему-то подпустила нас в степной местности довольно близко, когда мы проезжали в тележке крупной рысью. Хитрая птица, вероятно, заметила нас далеко и притаилась за мелкими кустиками, а когда мы набежали уже близко, она не выдержала и, припадая на ногах, как-то сгорбившись, побежала в сторону от дороги. Мы сначала приняли ее за кроншнепа и поспешно закричали кучеру, чтобы он остановился, но так как вдруг сделать этого было невозможно, а минута была дорога, то я на ходу экипажа выстрелил в нее на бегу; когда она поднялась, доктор успел пустить в нее дуплетом дупелиной дробью. Дрофа потеряла несколько мелких перышек и плавно, но бойко отправилась далее, а мы, не солоно хлебавши, поглядели ей вслед, послали сто чертей вдогонку и только тогда узнали, по какой дичи мы так поспешно отсалютовали.
Однажды мы ездили на речку Ур, это уже далеконько за Гурьевский завод, где весною нашли дупелиные тока и совершенно неожиданно встретили дрофу, которая почему-то подпустила нас в степной местности довольно близко, когда мы проезжали в тележке крупной рысью. Хитрая птица, вероятно, заметила нас далеко и притаилась за мелкими кустиками, а когда мы набежали уже близко, она не выдержала и, припадая на ногах, как-то сгорбившись, побежала в сторону от дороги. Мы сначала приняли ее за кроншнепа и поспешно закричали кучеру, чтобы он остановился, но так как вдруг сделать этого было невозможно, а минута была дорога, то я на ходу экипажа выстрелил в нее на бегу; когда она поднялась, доктор успел пустить в нее дуплетом дупелиной дробью. Дрофа потеряла несколько мелких перышек и плавно, но бойко отправилась далее, а мы, не солоно хлебавши, поглядели ей вслед, послали сто чертей вдогонку и только тогда узнали, по какой дичи мы так поспешно отсалютовали.
Доктор много лет охотился раньше и после в этой местности, но никогда не встречал тут такой редкой дичи, которая попадается на Алтае только в западной его части, где есть более открытые плоскогорья, напоминающие степи.
Кстати, не могу не рассказать здесь крайне курьезного охотничьего поля, когда мы, уже в половине августа, охотились за тетеревами; надо заметить, что в это время молодые косачи были уже так велики, что получили черное оперение и казались настоящими чернышами. Время подходило уже к вечеру, и мы хотели бросить охоту, но знаменитый Мильтон доктора потянул к нескошенному сырому покосу и вскоре остановился. Мы подошли с разных сторон и несколько под углом друг к другу. При слове «пиль» вылетел против доктора молодой косаченок; пока доктор прикладывался поднялся по линии и другой. После выстрела замертво падают оба, но доктор видел одного. Зарядив ружье, он идет к нему и кладет в сетку.
Доктор! Берите и другого, говорю я, видя, что он не заметил такого пассажа.
Как же так? Я стрелял-то одного.
Берите, берите и другого, вон, смотрите, подальше лежит.
В это время с моей стороны срывается опять косаченок и летит низко, почти по траве; я выстрелил и косаченок сунулся сразу, но когда я стал его брать, то услыхал, что далее, по линии выстрела, кто-то трепещется в траве; подхожу и вижу подбитую мною молодую тетерку, которую, вероятно, захватило пущенным по траве выстрелом на месте ее сиденки или бегущую от меня.
Только что успел я взять свою добычу и хотел поговорить по этому поводу с доктором, как в это же время поднимаются от собаки сразу два косаченка; проходит пауза от выдержки, и затем после выстрела опять падают оба.
Теперь-то я видел шельмецов обоих, сождал их на линию и убил одним зарядом! радостно смеясь, говорил доктор.
Долго еще толковали мы об этом интересном случае и исходили все поле, но больше не подняли ни одной штуки.
Зная аккуратность доктора, думаю, что у него записано в памятной книжке это действительно замечательное поле. Если же кто-либо, прочитав эту страницу, коварно улыбнется и, быть может, скажет: «Не любо не слушай, а врать не мешай», то это дело вкуса; отчего же и не посмеяться, тем более, что еще такие ли курьезы рассказываются нашим братом-охотником!.. А будь-ко тут еще хоть парочки две, так, пожалуй, мы и тех бы сдвоили на один выстрел!.. А я, предвидя этот смех и все-таки сообщая такой курьезный факт, не краснея, посвящаю свои воспоминания еще здравствующему человеку и собрату по охоте. Думаю также, что милейший Фердинанд Егорович не обидится на меня и за то, если я, стараясь подделаться к его разговору, позволяю себе прибавлять и ту частичку «то», которую он по привычке прилепляет почти к каждому слову.
Надо заметить, что уважаемый Фердинанд Егорович, как научный наблюдатель, любил частенько заезжать к так называемой Крековской мельнице, находящейся по речке Бочату, в трех верстах ниже Гурьевского завода. Там выходят обнажения горных пород, в которых попадаются превосходные окаменелости, служащие образцами когда-то жившего древнего мира. Их-то он и собирал для изучения и определения залегающей формации столь интересного геологического периода для Сибири.
Немало интересно в этой местности также и то, что ниже Гурьевской заводской плотины, в высоко обнаженном береге, на глубине не менее трех сажен, под толщей глины, залегает пласт, из которого нередко вымывает водой толстые деревья. Все они очень хорошо сохранились и не окаменели, а только уплотнились и приняли темный цвет. По-видимому, эти деревья из хвойных пород. Я видел у инженера М. Г. Быкова разные поделки из них, они очень красивы и имеют вид настоящего ореха. Тут же, после спуска воды из плотины и запора вешняков, видны в самом русле реки Бочата в большом количестве могучие пни, вероятно, того же первобытного леса. Пни эти, конечно, ничто больше, как погребенные остатки растительности древнего мира. Тут они сохранились в замытой почве и, быть может, покоятся не одну тысячу лет! И вот в XIX столетии нашей эры, их снова вымыло водой, вероятно, уже вновь образовавшейся речки, как бы напоказ ныне живущему люду дескать, смотрите, что тут было и сосчитайте, сколько тысячелетий существует наша планета эта крошечная песчинка в необъятной и непостижимой вселенной!..