Вот мы посидели, покурили и все-таки не решили мудрого вопроса как поступить с такими отлично сваренными щами.
А вот постойте, барин! Эвон кто-то идет за кустами и, кажись, направляется к нам. Вот и поможет, сказал Архипыч, показывая рукой по направлению к кустам.
Сюда же и есть, вишь, как помахивает! сказал и Степан Васильевич.
Вот и прекрасно! Пусть доедает. Приставь-ка, Архипыч, котелок к огоньку, проговорил и я, поджидая идущего.
И действительно, мы не ошиблись. К нам вскоре подошел рослый и здоровый молодой крестьянин, снял шапку, пристально посмотрел на всех нас и как-то несмело сказал.
Хлеб да соль честным господам.
Здравствуй, брат! проговорили мы все в один голос.
Чего, ваше благородие, верно, поутятничать вздумали?
Да. А ты откуда?
А вот недалечко, с Большого Сузуна, сказал, поддернувшись парень и ткнул пальцем по направлению к деревне.
Ты чей?
Кто, я-то?
Ну да. Тебя и спрашиваю.
Да я, барин, Агарин. Степаном зовут.
Куда ж ты пошел? Что делал в кустах?
Да так Вишь, праздник сегодня, вот и пошел посбирать яичек, значит, по гнездам. Да что-то плохо пообраны
Эх, парень! Плохо вы делаете, что зорите птицу! Да ведь это и запрещено, разве вам не говорили об этом?
Как не говорили Да вишь, не одной матки детки, а кто и говорил-то, собирает не хуже нашего. Ведь этот запрет только на гумаге написан.
Что ты, Степанушка! Если написан, значит, так надо, и вы должны слушаться. Ведь этот закон идет от царя, чтобы не зорили птицу. Вот коли не понимаете, так и штрафовать станут.
Эх, ваше благородие! А кому штрафовать-то?
Как кому? Да ведь у вас старшина есть, а дальше волость, наконец, исправник, мировой судья?.. Да ты, Степан, садись и закуси, ты ведь, поди-ка, промялся? А вон у нас и щей много осталось.
На этом, барин, спасибо! Можно и закусить, я сегодня рано пошел из деревни.
Степан смело подсел к огоньку, покрестился к востоку и вытащил из пазухи холщовый мешочек с яйцами.
Ну вот видишь, Степанушка, что вы делаете Ведь это же грех!
Знамо, что грех. Так вишь, барин, у нас все сбирают, а птица-то вольная, нанесет снова Вот я третий раз хожу, а набрал всего 120, а вот другие-то погляди штук по 300 надергали! И ничего, птица не вымират Ну а насчет, значит, мировых, так мы, барин, и в глаза-то их не видим, не знам, каки они и есть, то ли это взаболь чиновники, то ли блезир какой-то на гумаге написан.
Видя, что этот разговор ни к чему не приведет, я замолчал, а Степан начал уписывать похлебку. Чтоб не стеснять его, я улегся на траву и стал смотреть на небо, где беловатые облака плавно неслись по синеве, то поднимаясь и уменьшаясь, то спускаясь и увеличиваясь.
Со Степаном потихоньку разговаривали Широков и Архипыч. Вслушиваясь в их болтовню, я узнал, что Степан и сам иногда постреливает осенями, что он еще холост, что у них бывают в деревне «вечорки», с которых молодые ребята под разными предлогами уводят потихоньку девиц и проч. Но вот слышу, что Архипыч угощает гостя, а он начинает отнекиваться.
Ешь, брат, досыта! Чего церемонишься, вишь, еще много осталось! говорил Архипыч.
Ешь, брат, досыта! Чего церемонишься, вишь, еще много осталось! говорил Архипыч.
Тут привстал и я и увидал, что Степан облизывает ложку и хочет подняться.
Ты, Степан, пожалуйста, не церемонься, ведь мы уже пообедали.
Да я, барин, уж принаелся
Ничего, валяй на здоровье!
Степан приоправился, распустил опояску, взял ложку и начал опять хлебать.
Вот так. Чего испугался? А еще говоришь, что с утра ушел из деревни, сказал Степан Васильевич.
Да ладно, ладно, чего тут бояться? отозвался Степан.
Я закурил папиросу и сходил к речке, а возвращаясь, опять услыхал отказ Степана, который снова облизывал ложку.
Кушай, кушай, не облизывай! Вишь, сколько мяса осталось.
Нет, Архипыч, будет. Больше брюха не съешь, а вот бы напиться маленько.
Да ты дай ему квасу, сказал я, присаживаясь.
Степан напился, распоясался совсем, утер с головы пот и начал опять поддевать ложкой. Но вот, похлебав еще немного, он хотел положить ложку, улыбаясь, взглянул на меня и сказал.
Много доволен, ваше благородие, наелся досыта.
Ну, Степанушка! Ведь немного осталось, не церемонься.
Разве маленько, барин Всего не одолеть, уж не под силу стает.
Валяй! Не на землю же вываливать такое добро грех!
Степан похлебал немного, затем выпрямился и, облизывая ложку, сказал, уже чуть не плача.
Нет, ваше благородие! Увольте, пожалуйста, не в силу
Ешь! сказал я сурово и едва удерживаясь от смеха.
Степан еще хлебнул раза два, наконец, сунул ложку в сторону, отпихнул котелок и, глядя на меня умоляющим взглядом, робко взмолился.
Ваше благородие, увольте Христа ради!.. Ей-Богу, лихотить начинает.
Ну, как знаешь; будет, коли наелся.
Степан тотчас начал грузно вставать, подобрал кушак, но оставил мешок с яйцами, сказав: «Счастливо оставаться», торопливо зашагал в сторону, в кусты, как-то пугливо оглядываясь и прибавляя шагу.
Вот так угостили! покатывался со смеху Степан Васильевич, поди-ка век не забудет охотничью похлебку!..
Мы от души посмеялись, собрались и поехали кверху, на речку, куда уже увезли нашу лодку
Несколько раз ездили мы и за Обь, за весенними дупелями. Тут места луговые и обширные, наполовину заливаемые водою, а потому здесь необходима и лодка. Хотя на перевозе и можно достать лодку, но все они не приспособлены к удобству, а потому мы и сюда завозили свою, но иногда уезжали и в тарантасе. Тут, по обширности места, встречалась надобность и в лодке, и в сухопутном экипаже; удобнее, когда есть под рукою и то, и другое.
Так как ничего особенного в таких поездках не случалось, то я описывать их не стану, а расскажу хоть коротенько об одном довольно курьезном казусе.
Надо заметить, что за Обью ранней весною, то есть тотчас по проходе льда, дупелей почти не бывает, поэтому приходилось ездить туда позже, когда уже полая вода начинала стекать с лугов и обнажала притонные для дупелей гривы.
Вот, забравшись однажды за Обь в тарантасе и не взяв с собой лодки, мы никак не могли попасть туда, куда нам было нужно. Надо сказать, что со мной был неизменный Архипыч, кучер и молодой, только что начинавший тогда охотник Г. П. Вяткин.
День был отличный, время подходило к хорошей дупелиной охоте, а потому мы бойко катили по луговой дороге и весело разговаривали. Но вот, не проехав и трех верст, видим, что поперек дорожки протекает небольшой ручеек, образовавшийся от весеннего разлива. Мы остановились, осмотрелись и смерили глубину; оказалось, что он препятствия не составит, потому что вся его ширина около трех аршин, а глубина не более двух и трех четвертей аршина.
Отлично! Значит, можно проехать, только надо поскорее и с маху. Так мы и порешили общим советом.
Давай, Давыдушка, заворачивай лошадей и маленько разбегись по дороге, скомандовал я.
Ладно, барин! Так я и думаю, сказал кучер, еще молодой и здоровенный парень.
Вот мы заворотили, маленько разбежались и с маху плюхнули в промоинку. Но вдруг тарантас наш так сильно уткнулся передними колесами во что-то твердое, что послышался треск в экипаже, а все мы получили такой ужасный толчок, что Давыд слетел с козел и оседлал у шеи коренщика, Вяткина выбросило набок за промоину, а Архипыч, как небольшой человечек, недаром прозванный Сучком, полетел с козел через левую пристяжную и лягушей растянулся в небольшой лужице. Усидел только я, потому что предвидел что-то недоброе и уперся ногами в козлы.
Лошади же, перескочив промоинку, фыркая, стояли на берегу и все еще одна по одной дергали и пробовали вывезти экипаж.
Все мы, увидав такую картину, сначала испугались, но, видя, что ничего особенного не случилось, гомерически хохотали друг над другом. Все это, конечно, случилось в одну секунду, и я никогда не забуду тот момент, когда Архипыч, на моих глазах, распростерши руки и ноги, как искусный акробат, летел с большой заплатой на шароварах через пристяжку, а затем, потирая спину, быстро вскочил на ноги и с обрызганной грязью рожей, испуганно вытаращив глаза, смотрел на всех, точно недоумевая, что случилось с его персоной и со всеми нами!
Мне, как сидевшему на месте и не потерпевшему крушения, легче всех было наблюдать за всеми и видеть, кто и как очнулся от таких неожиданных прыжков из тарантаса.
Вяткин, как молодой человек, выскочил легко и только испугавшись, потирал ссадненные руки; а Давыд, как медведь, тихо слезал с коренщика и, также удивленно смотря вокруг, придерживал рукой лоб, которым он стукнулся об дугу.
Ловко же я бурдымахнул!! Чтоб ее язвило! сказал первым Архипыч.
Да ты один, что ли? Все мы, как куры с насеста, полетели с тарантаса, проговорил, улыбаясь, Давыд.
Ну нет, брат, не толкуй! Меня эвон куды убросило! Словно кто лопатой подхватил сзади. Пфу, какая оказия!..
Подобным возгласам и рассуждениям не было бы конца, если б я не вылез из экипажа и, от души похохотав вместе с ними, не принялся за совет, что и как делать.
Прежде всего мы осмотрели тарантас. Оказалось, что погнулся только курок (шкворень) и лопнул подлисник, а остальное все цело. Значит, беда невелика и ехать возможно; но дело в том, как выехать, потому что передние колеса совсем ушли в какую-то вязкую луду и врезались в круто подмытый берег.
Нечего делать, выпрягли мы лошадей, перевели их обратно за промоину, вытаскали все вещи из тарантаса и руками выгребли колеса из такой вязкой и крепкой луды, что ее едва-едва отдирали между спицами. Потом мы отстегнули постромки, подпрягли ими пару лошадей за заднюю ось и кое-как вывезли экипаж назад. Затем волей-неволей поехали обратно, к озерам, и уже там поохотились за утками.
При воспоминании об этой курьезной поездке мне пришла на ум та громадная насыпь, которая, вероятно, со времен «чуди», когда-то населявшей Сибирь, существует и доныне на левом берегу Оби, неподалеку от Мало-Сузунского перевоза. Насыпь эта находится среди совершенно ровной луговой местности и имеет вид удлиненного «зарода» (стога) сена. Вся ее длина, как помнится, будет не менее 50 сажен, толщина в поперечном разрезе сажен 1520, а вышина по отвесу около 56 сажен. Одной длинной и пологой стороной она выходит на луг, а другой, более крутой, к озерку, которое по всему вероятию образовалось от выемки земли для сооружения этой насыпи, потому что его длина и несколько большая ширина как раз соответствует размерам этого громадного кургана. Ныне все берега озерка и часть прилегающей к нему стороны насыпи поросли небольшими деревцами и кустами, но самая насыпь, как и весь окружающий луг, кроме травы, не имеет никакой растительности.