Не хо-ро-шо! вздохнул Ефим. Так что голод сказано не тетка У брюха, видите, свои законы
А у Фомы этот рассказ вызвал какой-то непонятный ему огромный и щекочущий интерес к судьбе девочки, и юноша быстро спросил у приемщика:
Что же он, барин-то этот, купил ее?
Разумеется, нет! укоризненно воскликнул приемщик.
Ну и куда же ее девали?
Нашлись добрые люди пристроили
А-а! протянул Фома и вдруг твердо и зло объявил: Я бы этого мужика так вздул! Всю бы рожу ему разворотил! И он показал приемщику большой, крепко сжатый кулак.
За что? болезненно громко вскричал приемщик, срывая с носа очки.
Разве это можно человека продавать?..
Дико это, я согласен, но
Да еще девушку! Я б ему дал десять рублей!
Приемщик безнадежно махнул рукой и замолчал.
Его жест смутил Фому, он поднялся из-за стола и, отойдя к перилам, стал смотреть на палубу баржи, покрытую бойко работавшей толпой людей. Шум опьянял его, и то смутное, что бродило в его душе, определилось в могучее желание самому работать, иметь сказочную силу, огромные плечи и сразу положить на них сотню мешков ржи, чтоб все удивились ему
Шевелись живее! звучно крикнул он вниз. Несколько голов поднялось к нему, мелькнули пред ним какие-то лица, и одно из них лицо женщины с черными глазами ласково и заманчиво улыбнулось ему. От этой улыбки у него в груди что-то вспыхнуло и горячей волной полилось по жилам. Он оторвался от перил и снова подошел к столу, чувствуя, что щеки у него горят.
Слушайте! обратился к нему приемщик. Телеграфируйте вы вашему отцу, пусть он сбросит сколько-нибудь зерна на утечку! Вы посмотрите, сколько сорится, а ведь тут каждый фунт дорог! Надо же это понимать!.. Ну уж папаша у вас кончил он с едкой гримасой.
Сколько сбросить? пренебрежительно и с удалью спросил Фома Желаете сто пуд? Двести?
Слушайте! обратился к нему приемщик. Телеграфируйте вы вашему отцу, пусть он сбросит сколько-нибудь зерна на утечку! Вы посмотрите, сколько сорится, а ведь тут каждый фунт дорог! Надо же это понимать!.. Ну уж папаша у вас кончил он с едкой гримасой.
Сколько сбросить? пренебрежительно и с удалью спросил Фома Желаете сто пуд? Двести?
Это, благодарю вас! смущенно и радостно вскричал приемщик Если вы имеете право
Я хозяин! твердо сказал Фома. А про отца вы не можете так говорить и корчить рожи!..
Извините! И я не сомневаюсь в ваших полномочиях искренно благодарю вас и вашего папашу от лица всех этих людей
Ефим опасливо смотрел на молодого хозяина и, оттопырив губы, почмокивал ими, а хозяин с гордым лицом слушал быструю речь приемщика, крепко пожимавшего ему руку.
Двести! Это по-русски, молодой человек! Вот я сейчас и объявлю мужичкам о вашем подарке. Вы увидите, как они будут благодарны
И он громко крикнул вниз:
Ребята! Вот хозяин жертвует двести пудов
Триста! перебил его Фома.
Триста пудов Спасибо! Триста пудов зерна, ребята!
Но эффект получился слабый. Мужики подняли головы кверху и молча снова опустили их, принявшись за работу. Несколько голосов нерешительно и как бы нехотя проговорили:
Спасибо Дай тебе господи Покорнейше благодарим
А кто-то весело и пренебрежительно крикнул:
Это что! А вот ежели бы водчонки по стакашку была бы милость, правильная! А хлеб не нам он земству
Эх! Они не понимают! смущенно воскликнул приемщик. Вот я пойду объясню им
Он исчез. Но Фому не интересовало отношение мужиков к его подарку: он видел, что черные глаза румяной женщины смотрят на него так странно и приятно. Они благодарили его, лаская, звали к себе, и, кроме них, он ничего не видал. Эта женщина была одета по-городскому в башмаки, в ситцевую кофту, и ее черные волосы были повязаны каким-то особенным платочком. Высокая и гибкая, она, сидя на куче дров, чинила мешки, проворно двигая руками, голыми до локтей, и все улыбалась Фоме.
Фома Игнатьич! слышал он укоризненный голос Ефима. Больно уж ты форснул широко ну, хоть бы пудов полсотни! А то на-ко! Так что смотри, как бы нам с тобой не попало по горбам за это
Отстань! кратко сказал Фома.
Мне что? Я молчу Но как ты еще молод, а мне сказано «следи!» то за недосмотр мне и попадет в рыло
Я скажу отцу сказал Фома.
Мне бог с тобой ты тут хозяин
Отвяжись, Ефим!..
Ефим вздохнул и замолчал. А Фома смотрел на женщину и думал:
«Вот бы такую продавать привели ко мне».
Сердце его учащенно билось. Будучи еще чистым физически, он уже знал, из разговоров, тайны интимных отношений мужчины к женщине. Он знал их под грубыми и зазорными словами, эти слова возбуждали в нем неприятное, но жгучее любопытство; его воображение упорно работало, но все-таки он не мог представить себе всего этого в образах, понятных ему. В душе он не верил, что отношения мужчины к женщине так просты и грубы, как о них рассказывают. Когда же, смеясь над ним, его уверяли, что они именно таковы и не могут быть иными, он глуповато и смущенно улыбался, но все-таки думал, что не для всех людей сношения с женщиной обязательны в такой постыдной форме и что, наверное, есть что-нибудь более чистое, менее грубое и обидное для человека.
Теперь, любуясь на черноглазую работницу, Фома ясно ощущал именно грубое влечение к ней, это было стыдно, страшно. А Ефим, стоя рядом, увещевающе говорил ему:
Вот ты теперь смотришь на бабу, так что не могу я молчать Она тебе неизвестна, но как она подмигивает, то ты по молодости такого натворишь тут, при твоем характере, что мы отсюда пешком по берегу пойдем да еще ладно, ежели у нас штаны целы останутся
Что тебе надо? спросил Фома, красный от смущения.
Мне ничего не надо А тебе надо меня слушать По бабьим делам я вполне могу быть учителем С бабой надо очень просто поступать бутылку водки ей, закусить чего-нибудь, потом пару пива поставь и опосля всего деньгами дай двугривенный. За эту цену она тебе всю свою любовь окажет как нельзя лучше
Врешь ты все! тихо сказал Фома.
Я-то вру? Как же я могу врать, ежели я эту штуку, может, до ста раз проделывал? Так что ты вот поручи мне с ней дело вести а? Я тебе с ней знакомство скручу
Хорошо сказал Фома, чувствуя, что ему тяжело дышать и что-то давит ему горло
Ну вот вечером я ее и приведу
Вплоть до вечера Фома ходил отуманенный, не замечая почтительных и заискивающих взглядов, которыми смотрели на него мужики. Ему было жутко, он чувствовал себя виновным пред кем-то, и всем, кто обращался к нему, отвечал приниженно-ласково, точно извиняясь.
Вечером рабочие, собравшись на берегу у большого, яркого костра, стали варить ужин. Отблеск костра упал на реку красными и желтыми пятнами, они трепетали на спокойной воде и на стеклах окон рубки парохода, где сидел Фома в углу на диване. Он завесил окна и не зажег огня; слабый свет костра, проникая сквозь занавески, лег на стол, стену и дрожал, становясь то ярче, то ослабевая. Было тихо, только с берега доносились неясные звуки говора, да река чуть слышно плескалась о борта парохода. Фоме казалось, что в темноте, около него, кто-то притаился и подсматривает за ним Вот идут по сходням торопливо, тяжелыми шагами, доски сходен звучно и сердито хлюпают о воду Фома слышит смех и пониженный голос у двери рубки
«Не надо!» хотел крикнуть Фома.
Он уже встал но дверь в рубку отворилась, фигура высокой женщины встала на пороге и, бесшумно притворив за собою дверь, негромко проговорила:
Батюшки, темно как! Есть тут живой-то кто-нибудь?..
Есть тихо ответил Фома.
Ну так здравствуйте!..
И женщина осторожно подвинулась вперед.
Вот я зажгу огонь!.. прерывающимся голосом пообещал Фома и, опустившись на диван, снова прижался в угол.
Да ничего и так присмотришься, так и в темноте видно
Садитесь, сказал Фома.
Сядем
Она села на диван в двух шагах от него. Фома видел блеск ее глаз, улыбку ее губ. Ему показалось, что она улыбается не так, как давеча улыбалась, а иначе жалобно, невесело. Эта улыбка ободрила его, ему стало легче дышать при виде этих глаз, которые, встретившись с его глазами, вдруг потупились. Но он не знал, о чем говорить с этой женщиной, и они оба молчали, молчанием тяжелым и неловким Заговорила она:
Скучно, поди-ка, одному-то вам?
Да-а, ответил Фома
А нравятся ли наши-то места? вполголоса спрашивала женщина.
Хорошо! Лесу много
Снова замолчали
Река-то, пожалуй, красивее Волги, с усилием выговорил Фома.
Была я на Волге. В Симбирском
Симбирск как эхо повторил Фома, чувствуя, что он снова не в состоянии сказать ни слова. Но она, должно быть, поняв, с кем имеет дело, вдруг бойким шепотом спросила его:
Что же ты, хозяин, не угощаешь меня?
Вот! встрепенулся Фома. В самом деле экий я! Нуте-ка, пожалуйте!
Он возился в сумраке, толкал стол, брал в руки то одну, то другую бутылку и снова ставил их на место, смеясь виновато и смущенно. А она вплоть подошла к нему и стояла рядом с ним, с улыбкой глядя в лицо ему и на его дрожащие руки.
Стыдишься? вдруг прошептала она.
Он ощутил ее дыхание на щеке своей и так же тихо ответил:
Да-а
Тогда она положила руки на плечи ему и тихонько толкнула его себе на грудь, успокоительным шепотом говоря:
Ничего, не стыдись ведь нельзя без этого красавчик ты мой молоденький жалко-то как тебя!..
А ему плакать захотелось под ее шепот, сердце его замирало в сладкой истоме; крепко прижавшись головой к ее груди, он стиснул ее руками, говоря какие-то невнятные, себе самому неведомые слова
Уходи, глухо сказал Фома, глядя в стену широко раскрытыми глазами.
Поцеловав его в щеку, она покорно встала и вышла из рубки, сказав ему:
Ну, прощай
Фоме было нестерпимо стыдно при ней, но, лишь она скрылась за дверью, он вскочил и сел на диван. Потом встал, шатаясь на ногах, и сразу весь наполнился ощущением утраты чего-то очень ценного, но такого, присутствие чего он как бы не замечал в себе до момента утраты И тотчас же в нем явилось новое, мужественное чувство гордости собою. Оно поглотило стыд, и на месте стыда выросла жалость к женщине, одиноко ушедшей куда-то во тьму холодной майской ночи. Он быстро вышел из рубки на палубу ночь была звездная, но безлунная; его охватила прохлада и тьма На берегу еще сверкала золотисто-красная куча углей. Фома прислушался подавляющая тишина разлита была в воздухе, лишь вода журчала, разбиваясь о цепи якорей, и нигде не слышно было звука шагов. Ему захотелось позвать женщину, но он не знал ее имени. Жадно вдыхая широкой грудью свежий воздух, он несколько минут стоял на палубе, и вдруг из-за рубки, с носа парохода, до него донесся чей-то вздох, похожий на рыдание. Он вздрогнул и осторожно пошел туда, понимая, что там она.