Она сидела у борта на палубе и, прислонясь головой к куче каната, плакала. Фома видел, как дрожали белые комья ее обнаженных плеч, слышал тяжелые вздохи, ему стало тяжело.
Наклонясь к ней, он робко спросил ее:
Что ты?
Она качнула головой и не ответила ему.
Али я тебя обидел?
Уйди! сказала она.
Да как же? смущенно и тревожно говорил Фома, касаясь рукой ее головы. Ты не сердись ведь сама же
Я не сержусь! громким шепотом ответила она. За что сердиться на тебя? Ты не охальник чистая ты душа! Эх, соколик мой пролетный! Сядь-ка ты рядом-то со мной
И, взяв Фому за руку, она усадила его, как ребенка, на колени к себе, прижала крепко голову его к груди своей и, наклонясь, надолго прильнула горячими губами к губам его.
О чем ты плачешь? спрашивал Фома, гладя одной рукой ее щеку, а другой обнимая шею женщины.
О себе плачу Пошто ты отослал меня? жалобно спросила она.
Стыдно мне стало, сказал Фома, опуская голову.
Голубчик ты мой! Говори уж всю правду не понравилась я тебе? спросила она, усмехаясь, но на грудь Фомы всё падали ее большие, теплые слезы.
Что ты это?! даже с испугом воскликнул парень и стал горячо и торопливо говорить ей какие-то слова о красоте ее, о том, какая она ласковая, как ему жалко ее и как стыдно пред ней. А она слушала и все целовала его щеки, шею, голову и обнаженную грудь.
Он умолк, тогда заговорила она, печально и тихо, точно по покойнике:
А я другое подумала Как сказал ты «уходи!» встала я и пошла И горько, горько мне сделалось от того твоего слова Бывало, думаю, миловали меня, лелеяли без устали, без отдыху; за усмешку одну, бывало, за ласковую, все, чего пожелаю, делали Вспомнила я это и заплакала! Жалко стало мне мою молодость ведь уже тридцать лет мне последние деньки для женщины! Э-эх, Фома Игнатьевич! воскликнула она, повышая голос и учащая ритм своей певучей речи, звукам которой красиво вторило журчание воды. Слушай меня береги свою молодость! Нет ничего на свете лучше ее. Ничего-то нет дороже ее! Молодостью, ровно золотом, все, что захочешь, то и сделаешь Живи так, чтобы на старости было чем молодые годы вспомянуть вот я вспомнила себя и хоть поплакала, а разгорелось сердце-то от одной от памяти, как прежде жила И опять помолодела я, как живой воды попила! Дитятко ты мое сладкое! Погуляю ж я с тобой, коли по нраву пришлась, погуляю во всю силушку эх! до золы сгорю, коли вспыхнула!
И, крепко прижав к себе парня, она с жадностью стала целовать его в губы.
По-огляды-ва-а-ай! тоскливо завыл вахтенный на барже и, коротко оборвав «ай», начал бить колотушкой в чугунную доску Дребезжащие, резкие звуки рвали торжественную тишину ночи.
Через несколько дней, когда баржи разгрузились и пароход готов был идти в Пермь, Ефим, к великому своему огорчению, увидел, что к берегу подъехала телега и на ней черноглазая Пелагея с сундуком и какими-то узлами.
Пошли матроса вещи взять!.. приказал ему Фома, кивая головой на берег.
Укоризненно покачав головой, Ефим сердито исполнил приказание и потом, пониженным голосом, спросил:
Так что и она с нами?
Она со мной
Ну, да не со всеми же О, господи!
Чего вздыхаешь?
Да, Фома Игнатьич! Ведь в большой город плывем али мало там ихней сестры?
Ну, ты молчи! сурово сказал Фома.
Да я смолчу только непорядок это!
Фома внушительно нахмурился и сказал капитану, властно отчеканивая слова:
Ты, Ефим, и себе заруби на носу, и всем тут скажи ежели да я услышу про нее какое-нибудь похабное слово поленом по башке!
Страхи какие! не поверил Ефим, с любопытством поглядывая в лицо хозяина. Но он тотчас же отступил на шаг пред Фомой.
Игнатов сын, как волк, оскалил зубы, зрачки у него расширились, и он заорал:
Посмейся! Я те посмеюсь!
Ефим хотя и струсил, но с достоинством заговорил:
Хоша вы, Фома Игнатьич, и хозяин но как мне сказано «следи, Ефим» и я здесь капитан
Капитан?! крикнул Фома, весь вздрагивая и бледнея. А я кто?
Так что вы не кричите! Из-за пустяка, какова есть баба
На бледном лице Фомы выступили красные пятна, он переступил с ноги на ногу, судорожным движением спрятал руки в карманы пиджака и ровным, твердым голосом сказал:
Ты! Капитан! Вот что слово еще против меня скажешь убирайся к черту! Вон! На берег! Я и с лоцманом дойду. Понял? Надо мной тебе не командовать!.. Ну?
Ты! Капитан! Вот что слово еще против меня скажешь убирайся к черту! Вон! На берег! Я и с лоцманом дойду. Понял? Надо мной тебе не командовать!.. Ну?
Ефим был поражен. Он смотрел на хозяина и смешно моргал глазами, не находя ответа.
Понял, говорю?
По-онял, протянул Ефим. Из-за чего шум, однако? Из-за
Молчать!
Дико сверкнувшие глаза Фомы, его искаженное лицо внушили капитану благую мысль уйти от хозяина, и он быстро ушел.
Он был зол на Фому и считал себя напрасно обиженным; но в то же время почувствовал над собой твердую, настоящую хозяйскую руку. Ему, годами привыкшему к подчинению, нравилась проявленная над ним власть, и, войдя в каюту старика-лоцмана, он уже с оттенком удовольствия в голосе рассказал ему сцену с хозяином.
Видал? заключил он свой рассказ. Так что хорошей породы щенок, с первой же охоты добрый пес А ведь с виду он так себе человечишко мутного ума Ну, ничего, пускай балуется, дурного тут, видать, не будет при таком его характере Нет, как он заорал на меня! Труба, я тебе скажу!.. Сразу определился, будто власти и строгости ковшом хлебнул
Ефим говорил верно: за эти дни Фома резко изменился. Вспыхнувшая в нем страсть сделала его владыкой души и тела женщины, он жадно пил огненную сладость этой власти, и она выжгла из него все неуклюжее, что придавало ему вид парня угрюмого, глуповатого, и напоила его сердце молодой гордостью, сознанием своей человеческой личности. Любовь к женщине всегда плодотворна для мужчины, какова бы она ни была, даже если она дает только страдания, и в них всегда есть много ценного. Являясь для больного душою сильным ядом, для здорового любовь как огонь железу, которое хочет быть сталью
Увлечение Фомы тридцатилетней женщиной, справлявшей в объятиях юноши тризну по своей молодости, не отрывало его от дела; он не терялся ни в ласках, ни в работе, и там и тут внося всего себя. Женщина, как хорошее вино, возбуждала в нем с одинаковой силой жажду труда и любви, и сама она помолодела, приобщаясь поцелуев юности.
В Перми Фому ждало письмо от крестного, который сообщал, что Игнат запил с тоски о сыне и что в его годы вредно так пить. Письмо заканчивалось советом спешить с делами и возвращаться домой. Фома почувствовал тревогу в этом совете, она огорчила праздник его сердца, но в заботах о деле и в ласках Пелагеи эта тень скоро растаяла. Жизнь его текла с быстротой речной волны, каждый день приносил новые ощущения, порождая новые мысли. Пелагея относилась к нему со всей страстью любовницы, с той силой чувства, которую влагают в свои увлечения женщины ее лет, допивая последние капли из чаши жизни. Но порой в ней пробуждалось иное чувство, не менее сильное и еще более привязывающее к ней Фому, чувство, сходное со стремлением матери оберечь своего любимого сына от ошибок, научить его мудрости жить. Часто, по ночам, сидя на палубе, обнявшись с ним, она ласково и с печалью говорила ему:
Ты послушай меня, как сестру твою старшую Я жила, людей знаю много видела на своем веку!.. Товарищей выбирай себе с оглядкой, потому что есть люди, которые заразны, как болезнь Ты и не разберешь сначала, кто он такой? Кажись, человек, как все Хвать и пристали к тебе болячки его. С нашей сестрой сохрани тебя пресвятая богородица! осторожен будь Мягок ты еще, нет настоящего закала на сердце-то у тебя А до таких, как ты, бабы лакомы силен, красив, богат Всего больше берегись тихоньких они, как пьявки, впиваются в мужчину, вопьется и сосет, и сосет, а сама все такая ласковая да нежная. Будет она из тебя сок пить, а себя сбережет, только даром сердце тебе надсадит Ты к тем больше, которые, как я вот, бойкие! Такие без корысти живут
Она действительно была бескорыстна. В Перми Фома накупил ей разных обновок и безделушек. Она обрадовалась им, но, рассмотрев, озабоченно сказала:
Ты не больно транжирь деньги-то смотри, как бы отец-то не рассердился!.. Я и так и безо всего люблю тебя
Уже ранее она объявила ему, что поедет с ним только до Казани, где у нее жила сестра замужем. Фоме не верилось, что она уйдет от него, и когда за ночь до прибытия в Казань она повторила свои слова, он потемнел и стал упрашивать ее не бросать его.
А ты прежде время не горюй, сказала она. Еще ночь целая впереди у нас Простимся мы с тобой, тогда и пожалеешь, коли жалко станет!..
Но он все с большим жаром уговаривал ее не покидать его и наконец заявил, что хочет жениться на ней.
Но он все с большим жаром уговаривал ее не покидать его и наконец заявил, что хочет жениться на ней.
Вот, вот так! И она засмеялась. Это от живого-то мужа за тебя пойду? Милый ты мой, чудачок! Жениться захотел, а? Да разве на таких-то женятся? Много, много будет у тебя полюбовниц-то. Ты тогда женись, когда перекипишь, когда всех сластей наешься досыта аржаного хлебца захочется вот когда женись! Замечала я мужчине здоровому, для покоя своего, нужно не рано жениться одной жены ему мало будет, и пойдет он тогда по другим Ты должен для своего счастья тогда жену брать, когда увидишь, что и одной ее хватит с тебя
Но чем больше она говорила, тем настойчивее и тверже становился Фома в своем желании не расставаться с ней.
А ты послушай-ка, что я тебе скажу, спокойно сказала женщина. Горит в руке твоей лучина, а тебе и без нее уже светло, так ты ее сразу окуни в воду, тогда и чаду от нее не будет, и руки она тебе не обожжет
He понимаю я твоих слов
А ты понимай Ты мне худого не сделал, и я тебе его не хочу Вот и ухожу
Трудно сказать, чем бы кончилась эта распря, если бы в нее не вмешался случай. В Казани Фома получил телеграмму от Маякина, он кратко приказывал крестнику: «Немедленно выезжай пассажирским». У Фомы больно сжалось сердце, и через несколько часов, стиснув зубы, бледный и угрюмый, он стоял на галерее парохода, отходившего от пристани, и, вцепившись руками в перила, неподвижно, не мигая глазами, смотрел в лицо своей милой, уплывавшее от него вдаль вместе с пристанью и с берегом. Пелагея махала ему платком и все улыбалась, но он знал, что она плачет. От слез ее вся грудь рубашки Фомы была мокрая, от них в сердце его, полном угрюмой тревоги, было тяжко и холодно. Фигура женщины все уменьшалась, точно таяла, а Фома, не отрывая глаз, смотрел на нее и чувствовал, что помимо страха за отца и тоски о женщине в душе его зарождается какое-то новое, сильное и едкое ощущение. Он не мог назвать его себе, но оно казалось ему близким к обиде на кого-то.