Толпа людей на пристани слилась в сплошное, темное и мертвое пятно без лиц, без форм, без движения. Фома отошел от перил и угрюмо стал ходить по палубе.
Пассажиры, громко разговаривая, усаживались пить чай, лакеи сновали по галерее, накрывая столики, где-то на корме внизу, в третьем классе, смеялся ребенок, ныла гармоника, повар дробно стучал ножами, дребезжала посуда. Разрезая волны, вспенивая их и содрогаясь от напряжения, огромный пароход быстро плыл против течения Фома посмотрел на широкие полосы взбешенных волн за кормой парохода и ощутил в себе дикое желание ломать, рвать что-нибудь, тоже пойти грудью против течения и раздробить его напор о грудь и плечи свои
Судьба! хриплым и утомленным голосом сказал кто-то около него.
Это слово было знакомо ему: им тетка Анфиса часто отвечала Фоме на его вопросы, и он вложил в это краткое слово представление о силе, подобной силе бога. Он взглянул на говоривших: один из них был седенький старичок, с добрым лицом, другой помоложе, с большими усталыми глазами и с черной клинообразной бородкой. Его хрящеватый большой нос и желтые, ввалившиеся щеки напоминали Фоме крестного.
Судьба! уверенно повторил старик возглас своего собеседника и усмехнулся. Она над жизнью как рыбак над рекой: кинет в суету нашу крючок с приманкой, а человек сейчас хвать за приманку жадным-то ртом тут она ка-ак рванет свое удилище ну, и бьется человек оземь, и сердце у него, глядишь, надорвано Так-то, сударь мой!
Фома закрыл глаза, точно ему в них луч солнца ударил, и, качая головой, громко сказал:
Верно! Вот верно-о!
Собеседники пристально посмотрели на него: старик с тонкой и умной улыбкой, большеглазый недружелюбно, исподлобья. Это смутило Фому, и он, покраснев, отошел от них, думая о судьбе и недоумевая: зачем ей нужно было приласкать его, подарив ему женщину, и тотчас вырвать из рук у него подарок так просто и обидно? И он понял, что неясное, едкое чувство, которое он носил в себе, обида на судьбу за ее игру с ним. Он был слишком избалован жизнью для того, чтобы проще отнестись к первой капле яда в только что початом кубке, и все сутки дороги провел без сна, думая о словах старика и лелея свою обиду. Но она возбуждала в нем не уныние и скорбь, а гневное и мстительное чувство
Фому встретил крестный и на его торопливые, тревожные вопросы, возбужденно поблескивая зеленоватыми глазками, объявил, когда уселся в пролетку рядом с крестником:
Фому встретил крестный и на его торопливые, тревожные вопросы, возбужденно поблескивая зеленоватыми глазками, объявил, когда уселся в пролетку рядом с крестником:
Из ума выжил отец-то твой
Пьет?
Хуже! Совсем с ума сошел
Ну? О, господи! говорите
Понимаешь: объявилась около него барынька одна
Что же она? воскликнул Фома, вспомнив свою Пелагею, и почему-то почувствовал в сердце радость.
Пристала она к нему и сосет
Тихонькая?
Она? Тиха как пожар Семьдесят пять тысяч выдула из кармана у него как пушинку!
О-о! Кто же это такая?
Сонька Медынская, архитекторова жена
Ба-атюшки! Неужто она Разве отец, неужто он ее в полюбовницы взял? тихо и изумленно спросил Фома.
Крестный отшатнулся от него и, смешно вытаращив глаза, испуганно заговорил:
Да ты, брат, тоже спятил! Ей-богу, спятил! Опомнись! В шестьдесят три года любовниц заводить да еще в такую цену! Что ты? Ну, я это Игнату расскажу!
И Маякин рассыпал в воздухе дребезжащий, торопливый смех, причем его козлиная бородка неприглядно задрожала. Не скоро Фома добился от него толка; против обыкновения старик был беспокоен, возбужден, его речь, всегда плавная, рвалась, он рассказывал, ругаясь и отплевываясь, и Фома едва разобрал, в чем дело. Оказалось, что Софья Павловна Медынская, жена богача-архитектора, известная всему городу своей неутомимостью по части устройства разных благотворительных затей, уговорила Игната пожертвовать семьдесят пять тысяч на ночлежный дом и народную библиотеку с читальней. Игнат дал деньги, и уже газеты расхвалили его за щедрость. Фома не раз видел эту женщину на улицах; она была маленькая, он знал, что ее считают одной из красивейших в городе. О ней говорили дурно.
Только-то?! воскликнул он, выслушав рассказ крестного. А я думал бог весть что
Ты? Ты думал? вдруг рассердился Маякин. Ничего ты не думал молокосос ты!
Да что вы ругаетесь? удивился Фома.
Ты скажи по-твоему, семьдесят пять тысяч большие деньги?
Большие, сказал Фома, подумав. Да ведь у отца много их чего же вы так уж
Якова Тарасовича повело всего, он с презрением посмотрел в лицо юноши и каким-то слабым голосом спросил его:
Это ты говоришь?
А кто же?
Врешь! Это молодая твоя глупость говорит, да! А моя старая глупость миллион раз жизнью испытана, она тебе говорит: ты еще щенок, рано тебе басом лаять!
Фому и раньше частенько задевал слишком образный язык крестного, Маякин всегда говорил с ним грубее отца, но теперь юноша почувствовал себя крепко обиженным и сдержанно, но твердо сказал:
Вы бы не ругались зря-то, я ведь не маленький
Да что ты говоришь? насмешливо подняв брови, воскликнул Маякин.
Фому взорвало. Он взглянул в лицо старику и веско отчеканил:
А вот говорю, что зряшной ругани вашей не хочу больше слышать, довольно!
Мм да та-ак! Извините
Яков Тарасович прищурил глаза, пожевал губами и, отвернувшись от крестника, с минуту помолчал. Пролетка въехала в узкую улицу, и, увидав издали крышу своего дома, Фома невольно всем телом двинулся вперед. В то же время крестный, плутовато и ласково улыбаясь, спросил его:
Фомка! Скажи на ком ты зубы себе отточил? а?
Разве острые стали? спросил Фома, обрадованный таким обращением крестного.
Ничего Это хорошо, брат это оч-чень хорошо! Боялись мы с отцом мямля ты будешь!.. Ну, а водку пить выучился?
Пил
Скоренько!.. Помногу, что ли?
Зачем помногу-то
А вкусна?
Не очень
Тэк Ничего, все это не худо Только вот больно ты открыт, во всех грехах и всякому попу готов каяться Ты сообрази насчет этого не всегда, брат, это нужно иной раз смолчишь и людям угодишь, и греха не сотворишь. Н-да. Язык у человека редко трезв бывает. А вот и приехали Смотри отец-то не знает, что ты прибыл дома ли еще?
Он был дома: в открытые окна из комнат на улицу несся его громкий, немного сиплый хохот. Шум пролетки, подъехавшей к дому, заставил Игната выглянуть в окно, и при виде сына он радостно крикнул:
А-а! Явился
Через минуту он, прижав Фому одной рукой ко груди, ладонью другой уперся ему в лоб, отгибая голову сына назад, смотрел в лицо ему сияющими глазами и довольно говорил:
Загорел поздоровел молодец! Барыня! Хорош у меня сын?
Недурен, раздался ласковый, серебристый голос.
Недурен, раздался ласковый, серебристый голос.
Фома взглянул из-за плеча отца и увидал: в переднем углу комнаты, облокотясь на стол, сидела маленькая женщина с пышными белокурыми волосами; на бледном лице ее резко выделялись темные глаза, тонкие брови и пухлые, красные губы. Сзади кресла стоял большой филодендрон крупные, узорчатые листья висели в воздухе над ее золотистой головкой.
Доброго здоровья, Софья Павловна, умильно говорил Маякин, подходя к ней с протянутой рукой. Что, всё контрибуции собираете с нас, бедных?
Фома молча поклонился ей, не слушая ни ее ответа Маякину, ни того, что говорил ему отец. Барыня пристально смотрела на него, улыбаясь приветливо. Ее детская фигура, окутанная в какую-то темную ткань, почти сливалась с малиновой материей кресла, отчего волнистые золотые волосы и бледное лицо точно светились на темном фоне. Сидя там, в углу, под зелеными листьями, она была похожа и на цветок и на икону.
Смотри, Софья Павловна, как он на тебя воззрился, орел, а? говорил Игнат.
Ее глаза сузились, на щеках вспыхнул слабый румянец, и она засмеялась точно серебряный колокольчик зазвенел. И тотчас же встала, говоря:
Не буду мешать вам, до свидания!
Когда она бесшумно проходила мимо Фомы, на него пахнуло духами, и он увидал, что глаза у нее темно-синие, а брови почти черные.
Уплыла щука, тихо сказал Маякин, со злобой глядя вслед ей.
Ну, рассказывай нам, как ездил? Много ли денег прокутил? гудел Игнат, толкая сына в то кресло, в котором только что сидела Медынская. Фома покосился на него и сел в другое.
Что, хороша, видно, бабеночка-то? посмеиваясь, говорил Маякин, щупая Фому своими хитрыми глазками. Вот будешь ты при ней рот разевать так она все внутренности у тебя съест
Фома почему-то вздрогнул и, не ответив ему, деловым тоном начал говорить отцу о поездке. Но Игнат перебил его речь:
Погоди, я коньячку спрошу
А ты тут все пьешь, говорят неодобрительно сказал Фома.
Игнат с удивлением и любопытством взглянул на него и спросил:
Да разве отцу можно этак говорить, а?
Фома сконфузился и опустил голову.
То-то! добродушно сказал Игнат и крикнул, чтоб дали коньяку
Маякин, прищурив глаза, посмотрел на Гордеевых, вздохнул, простился и ушел, пригласив их вечером к себе пить чай в малиннике.
Где же тетка Анфиса? спросил Фома, чувствуя, что теперь, наедине с отцом, ему стало почему-то неловко.
В монастырь поехала Ну, говори мне, а я выпью
Фома в несколько минут рассказал отцу о делах и закончил рассказ откровенным признанием:
Денег я истратил на себя много.
Сколько?
Рублей шестьсот
В полтора-то месяца! Немало Вижу, что для приказчика дорог ты мне Куда ж это ты их всыпал?
Триста пуд хлеба подарил
Кому? Как?
Фома рассказал.
Ну это ничего! одобрил его отец. Это знай наших!.. Тут дело ясное за отцову честь за честь фирмы И убытка тут нету, потому слава добрая есть, а это, брат, самая лучшая вывеска для торговли Ну, а еще?
Да так, как-то истратил
Говори прямо не о деньгах спрашиваю, хочу знать, как ты жил, настаивал Игнат, внимательно и строго рассматривая сына.
Ел пил не сдавался Фома, угрюмо и смущенно наклоняя голову.
Пил? Водку?
И водку
А! Не рано ли?
Спроси Ефима напивался ли я допьяна
На что спрашивать Ефима? Ты сам должен все сказать Так, стало быть, пьешь?
Могу и не пить
Где уж! Коньяку хочешь?
Фома посмотрел на отца и широко улыбнулся. И отец ответил ему добродушной улыбкой.
Эх ты черт! Пей да смотри, дело разумей Что поделаешь?.. пьяница проспится, а дурак никогда будем хоть это помнить для своего утешения Ну и с девками гулял? Да говори прямо уж! Что я бить тебя, что ли, буду?