Да-а! сказал Фома, отуманенный ловкой речью старика.
И еще не все тут еще не до дна лужа вычерпана! воскликнул Маякин, одушевленно взмахивая рукой в воздухе.
Морщины на лице его играли; длинный, хищный нос вздрагивал, и голос дребезжал нотами какого-то азарта и умиления.
Теперь поглядим на это дело с другого бока. Кто больше всех в пользу бедных жертвует на все эти дома, приюты, богадельни? Жертвуют богатые люди, купечество наше Хорошо-с! А кто жизнью командует и устраивает ее? Дворяне, чиновники и всякие другие не наши люди От них и законы, и газеты, и науки всё от них. Раньше они были помещиками, теперь земля из-под них выдернута, они на службу пошли А кто, по нынешним дням, самые сильные люди? Купец в государстве первая сила, потому что с ним миллионы! Так ли?
Так! согласился Фома, желая скорее услышать то недоговоренное, что сверкало уже в глазах крестного.
Так вот ты и понимай, раздельно и внушительно продолжал старик, жизнь устраивали не мы, купцы, и в устройстве ее и до сего дня голоса не имеем, рук приложить к ней не можем. Жизнь устроили другие, они и развели в ней паршь всякую, лентяев этих, несчастненьких, убогеньких, а коли они ее развели, они жизнь засорили, они ее испортили им, по-божьи рассуждая, и чистить ее надлежит! Но чистим ее мы, на бедных жертвуем мы, призираем их мы Рассуди же ты, пожалуйста: зачем нам на чужое рубище заплаты нашивать, ежели не мы его изодрали? Зачем нам дом чинить, ежели не мы в нем жили и не наш он есть? Не умнее ли это будет, ежели мы станем к сторонке и будем до поры до времени стоять да смотреть, как всякая гниль плодится и чужого нам человека душит? Ему с ней не сладить, средств у него нет. Он к нам и обратится, скажет: «Пожалуйста, господа, помогите!» А мы ему: «Позвольте нам простору для работы! Включите нас в строители оной, самой жизни!» И как только он нас включит тогда-то мы и должны будем единым махом очистить жизнь от всякой скверны и разных лишков. Тогда государь император воочию узрит светлыми очами, кто есть его верные слуги и сколько они в бездействии рук ума в себе накопили Понял?
Как же не понять! воскликнул Фома.
Когда крестный говорил о чиновниках, он вспомнил о лицах, бывших на обеде, вспомнил бойкого секретаря, и в голове его мелькнула мысль о том, что этот кругленький человечек, наверно, имеет не больше тысячи рублей в год, а у него, Фомы, миллион. Но этот человек живет так легко и свободно, а он, Фома, не умеет, конфузится жить. Это сопоставление и речь крестного возбудили в нем целый вихрь мыслей, но он успел схватить и оформить лишь одну из них.
В самом деле для денег, что ли, одних работаешь? Что в них толку, если они власти не дают.
Ага! прищурив глаз, сказал Маякин.
Эх! обиженно воскликнул Фома. Как же это отец-то? Говорили вы с ним?
Двадцать лет говорил
Ну, и что он?
Не доходила до него моя речь темечко у него толстовато было, у покойного Душу он держал нараспашку, а ум у него глубоко сидел Н-да, сделал он промашку Денег этих весьма и очень жаль
Денег мне не жаль
Ты бы попробовал нажить хоть десятую из них да тогда и говорил
Я могу войти? раздался за дверью голос Любы.
Можешь ответил отец.
Вы сейчас закусывать станете? спросила она, входя.
Давай
Она подошла к буфету и загремела посудой. Яков Тарасович посмотрел на нее, пожевал губами и вдруг, хлопнув Фому ладонью по колену, сказал ему:
Так-то, крестник! Вникай
Фома ответил ему улыбкой и подумал про себя:
«А умен умнее отца-то»
И тотчас же сам себе, но как бы другим голосом ответил:
«Умнее, но хуже»
V
Двойственное отношение к Маякину все укреплялось у Фомы: слушая его речи внимательно и с жадным любопытством, он чувствовал, что каждая встреча с крестным увеличивает в нем неприязненное чувство к старику. Иногда крестный возбуждал у крестника чувство, близкое к страху, порой даже физическое отвращение. Последнее обыкновенно являлось у Фомы тогда, когда старик был чем-нибудь доволен и смеялся. От смеха морщины старика дрожали, каждую секунду изменяя выражение лица; сухие и тонкие губы его прыгали, растягивались и обнажали черные обломки зубов, а рыжая бородка точно огнем пылала, и звук смеха был похож на визг ржавых петель. Не умея скрывать своих чувств, Фома часто и очень грубо высказывал их Маякину, но старик как бы не замечал грубости и, не спуская глаз с крестника, руководил каждым его шагом. Он почти не ходил в свою лавочку, всецело погрузясь в пароходные дела молодого Гордеева и оставляя Фоме много свободного времени. Благодаря значению Маякина в городе и широким знакомствам на Волге дело шло блестяще, но ревностное отношение Маякина к делу усиливало уверенность Фомы в том, что крестный твердо решил женить его на Любе, и это еще более отталкивало его от старика.
Люба и нравилась ему и казалась опасной. Она не выходила замуж, и крестный ничего не говорил об этом, не устраивал вечеров, никого из молодежи не приглашал к себе и Любу не пускал никуда. А все ее подруги уже были замужем Фома удивлялся ее речам и слушал их так же жадно, как и речи ее отца; но когда она начинала с любовью и тоской говорить о Тарасе, ему казалось, что под именем этим она скрывает иного человека, быть может, того же Ежова, который, по ее словам, должен был почему-то оставить университет и уехать из Москвы. В ней много было простого и доброго, что нравилось Фоме, и часто она речами своими возбуждала у него жалость к себе: ему казалось, что она не живет, а бредит наяву.
Его выходка на поминках по отце распространилась среди купечества и создала ему нелестную репутацию. Бывая на бирже, он замечал, что все на него поглядывают недоброжелательно и говорят с ним как-то особенно. Раз даже он услыхал за спиной у себя негромкий, но презрительный возглас:
Гордионишко! Молокосос
Он не обернулся посмотреть, кто бросил эти слова. Богатые люди, сначала возбуждавшие в нем робость перед ними, утрачивали в его глазах обаяние. Не раз они уже вырывали из рук его ту или другую выгодную поставку; он ясно видел, что они и впредь это сделают, все они казались ему одинаково алчными до денег, всегда готовыми надуть друг друга. Когда он сообщил крестному свое наблюдение, старик сказал:
А как же? Торговля все равно что война, азартное дело. Тут бьются за суму, а в суме душа
Не нравится это мне, заявил Фома.
И мне не все нравится, фальши много! Но напрямки ходить в торговом деле совсем нельзя, тут нужна политика! Тут, брат, подходя к человеку, держи в левой руке мед, а в правой нож.
Не очень хорошо это, задумчиво сказал Фома.
Хорошо дальше будет Когда верх возьмешь, тогда и хорошо Жизнь, брат Фома, очень просто поставлена: или всех грызи, иль лежи в грязи
Старик улыбался, и обломки зубов во рту его вызвали у Фомы острую мысль: «Многих, видно, ты загрыз»
Лучше-то ничего нет? Тут всё?
Где же кроме? Всякий себе лучшего желает А что оно, лучше? Вперед людей уйти, выше их стать. Вот все и стараются достичь первого места в жизни иной так, иной этак но все обязательно хотят, чтоб их, как колокольни, издали было видать. К этому человек и назначен, к возвышению Даже в книге Иова это выражено: «человек рождается на страдание, как искры, чтобы устремляться вверх». Ты посмотри: ребятишки в играх и то друг друга всегда превзойти хотят. И всякая игра всегда свой высокий пункт имеет, чем она и занятна Понял?
Это я понимаю! сказал Фома.
Это надо чувствовать С одним понятием никуда не допрыгаешь, и ты еще пожелай, так пожелай, чтобы гора тебе кочка, море тебе лужа! Эх! Я, бывало, в твои годы играючи жил! А ты все еще нацеливаешься
Однообразные речи старика скоро достигли того, на что были рассчитаны: Фома вслушался в них и уяснил себе цель жизни. Нужно быть лучше других, затвердил он, и возбужденное стариком честолюбие глубоко въелось в его сердце Въелось, но не заполнило его, ибо отношения Фомы к Медынской приняли тот характер, который роковым образом должны были принять. Его тянуло к ней, ему всегда хотелось видеть ее, а при ней он робел, становился неуклюжим, глупым, знал это и страдал от этого. Он часто бывал у нее, но ее трудно было застать дома одну: около нее всегда, как мухи над куском сахара, кружились раздушенные щеголи. Они говорили с ней по-французски, пели, хохотали, а он молчал и смотрел на них, полный злобы и зависти. Поджав ноги, он сидел где-нибудь в уголке ее пестро убранной гостиной и угрюмо наблюдал.
Пред ним, по мягким коврам, бесшумно мелькала она, кидая ему ласковые взгляды и улыбки, за ней увивались ее поклонники, и все они так ловко, точно змеи, обходили разнообразные столики, стулья, экраны целый магазин красивых и хрупких вещей, разбросанных по комнате с небрежностью, одинаково опасной и для них и для Фомы. Когда он шел, ковер не заглушал его шагов, и все эти вещи цеплялись за его сюртук, тряслись, падали. Был там около рояля бронзовый матрос, размахнувшийся, чтоб кинуть спасательный круг, на круге висели веревки из проволоки, и они постоянно дергали Фому за волосы. Все это возбуждало смех у Софьи Павловны и ее поклонников, но очень дорого стоило Фоме, бросая его то в жар, то в холод.
Но ему было не легче и наедине с ней. Встречая его ласковой улыбкой, она усаживалась с ним в одном из уютных уголков гостиной и обыкновенно начинала разговор с того, что, изгибаясь кошкой, заглядывала ему в глаза темным взглядом, в котором вспыхивало что-то жадное.
Но ему было не легче и наедине с ней. Встречая его ласковой улыбкой, она усаживалась с ним в одном из уютных уголков гостиной и обыкновенно начинала разговор с того, что, изгибаясь кошкой, заглядывала ему в глаза темным взглядом, в котором вспыхивало что-то жадное.
Я так люблю говорить с вами, музыкально растягивая слова, пела она. Все эти мне надоели они скучные, ординарные, изношенные. А вы свежий, искренний. Ведь вы их тоже не любите?
Терпеть не могу! твердо ответил Фома.
А меня? тихонько спрашивала она.
Фома отводил глаза в сторону и, вздыхая, говорил:
Который раз вы это спрашиваете
Вам трудно сказать?
Не трудно да зачем?
Мне нужно знать это
Играете вы со мной угрюмо говорил Фома.
А она широко открывала глаза и тоном глубокого изумления спрашивала:
Как играю? Что значит играть?
И лицо у нее было такое ангельское, что он не мог не верить ей.
Люблю я вас, люблю! Разве это можно не любить вас? горячо говорил он, и тотчас же пониженным голосом с грустью добавлял: Да ведь вам это не нужно!..
Вот вы и сказали! удовлетворенно вздыхала Медынская и отодвигалась от него подальше. Мне всегда страшно приятно слушать, как вы это говорите молодо, цельно Хотите поцеловать мне руку?