Он молча схватывал ее белую, тонкую ручку и, осторожно склонясь к ней, горячо и долго целовал ее. Она вырывала руку, улыбающаяся, грациозная, но ничуть не взволнованная его горячностью. Задумчиво, с этим, всегда смущавшим Фому, блеском в глазах, она рассматривала его, как что-то редкое, крайне любопытное, и говорила:
Сколько у вас здоровья, сил, душевной свежести Вы знаете ведь вы, купцы, еще совершенно не жившее племя, целое племя с оригинальными традициями, с огромной энергией души и тела Вот вы, например: ведь вы драгоценный камень, и если вас отшлифовать о!
Когда она говорила: у вас, по-вашему, по-купечески, Фоме казалось, что этими словами она как бы отталкивает его от себя. Это было и грустно и обидно. Он молчал, глядя на ее маленькую фигурку, всегда как-то особенно красиво одетую, всегда благоухающую, как цветок, и девически нежную. Порой в нем вспыхивало дикое и грубое желание схватить ее и целовать. Но красота и эта хрупкость тонкого и гибкого тела ее возбуждали в нем страх изломать, изувечить ее, а спокойный, ласковый голос и ясный, но как бы подстерегающий взгляд охлаждал его порывы: ему казалось, что она смотрит прямо в душу и понимает все думы Эти взрывы чувства были редки, вообще же юноша относился к Медынской с обожанием, удивляясь всему в ней ее красоте, речам, ее одежде. И рядом с этим обожанием в нем всегда жило мучительно-острое сознание его отдаленности от нее, ее превосходства над ним.
Такие отношения установились у них быстро; в две-три встречи Медынская вполне овладела юношей и начала медленно пытать его. Ей, должно быть, нравилась власть над здоровым, сильным парнем, нравилось будить и укрощать в нем зверя только голосом и взглядом, и она наслаждалась игрой с ним, уверенная в силе своей власти. Он уходил от нее полубольной от возбуждения, унося обиду на нее и злобу на себя. А через два дня снова являлся для пытки.
Однажды он робко спросил ее:
Софья Павловна!.. Были у вас дети?
Нет
Я так и знал! с радостью вскричал Фома.
Она взглянула на него глазами совсем маленькой и наивной девочки и сказала:
Почему же вы это знали? И зачем вам знать, были ли у меня дети?
Фома покраснел, наклонил голову и начал говорить ей глухо и так, точно выталкивая слова из-под земли и каждое слово весило несколько пудов.
Видите ежели женщина, которая то есть родила, то у нее глаза совсем не такие
Да-а? Какие же?
Бесстыжие! бухнул Фома.
Медынская рассмеялась своим серебристым смехом, и Фома, глядя на нее, рассмеялся.
Вы простите! сказал он наконец. Я, может, нехорошо неприлично сказал
О, нет, нет! Вы не можете сказать ничего неприличного вы чистый, милый мальчик. Итак, у меня глаза не бесстыжие?
У вас как у ангела! восторженно объявил Фома, глядя на нее сияющим взглядом.
А она взглянула на него так, как не смотрела еще до этой поры, взглядом женщины-матери, грустным взглядом любви, смешанной с опасением за любимого.
Идите, голубчик Я устала и хочу отдохнуть сказала она ему, вставая и не глядя на него.
Он покорно ушел.
О, нет, нет! Вы не можете сказать ничего неприличного вы чистый, милый мальчик. Итак, у меня глаза не бесстыжие?
У вас как у ангела! восторженно объявил Фома, глядя на нее сияющим взглядом.
А она взглянула на него так, как не смотрела еще до этой поры, взглядом женщины-матери, грустным взглядом любви, смешанной с опасением за любимого.
Идите, голубчик Я устала и хочу отдохнуть сказала она ему, вставая и не глядя на него.
Он покорно ушел.
Некоторое время после этого случая она держалась с ним более строго и честно, точно жалея его, но потом отношения приняли снова форму игры кошки с мышью.
Отношения Фомы к Медынской не могли укрыться от крестного, и однажды старик, скорчив ехидную рожу, спросил его:
Фома! Ты почаще голову щупай, чтоб не потерять тебе ее случаем.
Это вы насчет чего? спросил Фома.
А насчет Соньки, больно уж часто ты к ней ходишь.
Что вам? грубовато сказал Фома. И какая она для вас Сонька?
Мне ничего, меня не убудет от того, что тебя обгложут. А что ее Сонькой зовут это всем известно И что она любит чужими руками жар загребать тоже все знают.
Она умная! твердо объявил Фома, хмурясь и пряча руки в карманы. Образованная
Умная, это верно! Образованная Она тебя образует Особенно шалопаи, которые вокруг нее
Не шалопаи, а тоже умные люди! злобно возразил Фома, уже сам себе противореча. И я от них учусь Я что? Ни в дудку, ни поплясать Чему меня учили? А там обо всем говорят всякий свое слово имеет. Вы мне на человека похожим быть не мешайте.
Фу-у! Ка-ак ты говорить научился! То есть как град по крыше сердито! Ну ладно, будь похож на человека только для этого безопаснее в трактир ходить; там человеки все же лучше Софьиных А ты бы, парень, все-таки учился бы людей-то разбирать, который к чему Например Софья Что она изображает? Насекомая для украшения природы и больше ничего!
Возмущенный до глубины души, Фома стиснул зубы и ушел от Маякина, еще глубже засунув руки в карманы. Но старик вскоре снова заговорил о Медынской.
Они возвращались из затона после осмотра пароходов и, сидя в огромном и покойном возке, дружелюбно и оживленно разговаривали о делах. Это было в марте: под полозьями саней всхлипывала вода, снег почти стаял, солнце сияло в ясном небе весело и тепло.
Приедешь, к барыне своей первым делом пойдешь? неожиданно спросил Маякин, прервав деловой разговор.
Схожу, недовольно ответил Фома.
Мм Что, скажи, часто подарки делаешь ты ей? просто и как-то задушевно спросил Маякин.
Какие подарки? Зачем? удивился Фома.
Не даришь? Ишь ты Неужто она просто так, по любви живет с тобой?
Фома вспыхнул от гнева и стыда, круто повернулся к старику и укоризненно сказал:
Эх! Старый ведь вы человек, а говорите стыдно слушать! Да разве она пойдет на это?
Маякин чмокнул губами и унылым голосом пропел:
Какой ты ду-убина! Какой ду-урачина! И, внезапно озлившись, плюнул. Тьфу тебе! Всякий скот пил из крынки, остались подонки, а дурак из грязного горшка сделал божка!.. Че-орт! Ты иди к ней и прямо говори: «Желаю быть вашим любовником, человек я молодой, дорого не берите».
Крестный! угрюмо и грозно сказал Фома. Я этого слушать не могу Ежели бы кто другой
Да кто, кроме меня, остережет тебя? А ба-атюшки! завопил Маякин, всплескивая руками. Это она тебя всю зиму за нос и водила? Ну но-ос! Ах она, стервоза!
Старик был возмущен; в голосе его звучали досада, злоба, даже слезы. Фома никогда еще не видал его таким и невольно молчал.
Ведь она испортит тебя! Ах, блудница вавилонская!..
Глаза Маякина учащенно мигали, губы вздрагивали, и грубыми, циничными словами он начал говорить о Медынской, азартно, с злобным визгом.
Фома чувствовал, что старик говорит правду. Ему стало тяжело дышать.
Ладно, папаша, будет тихо и тоскливо попросил он, отвертываясь в сторону от Маякина.
Эх, надо тебе скорее жениться! тревожно вскричал старик.
Христа ради, не говорите! глухо молвил Фома.
Маякин взглянул на крестника и умолк. Лицо Фомы вытянулось, побледнело, и было много тяжелого и горького изумления в его полуоткрытых губах и в тоскующем взгляде Справа и слева от дороги лежало поле, покрытое клочьями зимних одежд. По черным проталинам хлопотливо прыгали грачи. Под полозьями всхлипывала вода, грязный снег вылетал из-под ног лошадей
Ну и глуп же человек в своей юности! негромко воскликнул Маякин. Стоит перед ним пень дерева, а он видит морда зверева о-хо-хо!
Говорите прямыми словами, угрюмо сказал Фома.
Чего тут говорить? Дело ясное: девки сливки, бабы молоко; бабы близко, девки далеко стало быть, иди к Соньке, ежели без этого не можешь, и говори ей прямо так, мол, и так Дурашка! Чего ж ты дуешься? Чего пыжишься?
Не понимаете вы тихо сказал Фома.
Чего я не понимаю? Я все понимаю!
Сердца, сердце есть у человека!.. тихо сказал юноша.
Маякин прищурил глаза и ответил:
Ума, значит, нет
VI
Охваченный тоскливой и мстительной злобой приехал Фома в город. В нем кипело страстное желание оскорбить Медынскую, надругаться над ней. Крепко стиснув зубы и засунув руки глубоко в карманы, он несколько часов кряду расхаживал по пустынным комнатам своего дома, сурово хмурил брови и все выпячивал грудь вперед. Сердцу его, полному обиды, было тесно в груди. Он тяжело и мерно топал ногами по полу, как будто ковал свою злобу.
Подлая ангелом нарядилась!
Порой надежда робким голосом подсказывала ему:
«Может, все это клевета»
Но он вспоминал азартную уверенность и силу речей крестного и крепче стискивал зубы, еще более выпячивал грудь вперед.
Маякин, бросив в грязь Медынскую, тем самым сделал ее доступной для крестника, и скоро Фома понял это. В деловых весенних хлопотах прошло несколько дней, и возмущенные чувства Фомы затихли. Грусть о потере человека притупила злобу на женщину, а мысль о доступности женщины усилила влечение к ней. Незаметно для себя он решил, что ему следует пойти к Софье Павловне и прямо, просто сказать ей, чего он хочет от нее, вот и все!
Прислуга Медынской привыкла к его посещениям, и на вопрос его «дома ли барыня?» горничная сказала:
Пожалуйте в гостиную
Он оробел немножко но, увидав в зеркале свою статную фигуру, обтянутую сюртуком, смуглое свое лицо в рамке пушистой черной бородки, серьезное, с большими темными глазами, приподнял плечи и уверенно пошел вперед через зал
А навстречу ему тихо плыли звуки струн странные такие звуки: они точно смеялись тихим, невеселым смехом, жаловались на что-то и нежно трогали сердце, точно просили внимания и не надеялись, что получат его Фома не любил слушать музыку она всегда вызывала в нем грусть. Даже когда «машина» в трактире начинала играть что-нибудь заунывное, он ощущал в груди тоскливое томление и просил остановить «машину» или уходил от нее подальше, чувствуя, что не может спокойно слушать этих речей без слов, но полных слез и жалоб. И теперь он невольно остановился у дверей в гостиную.
Дверь была завешена длинными нитями разноцветного бисера, нанизанного так, что он образовал причудливый узор каких-то растений; нити тихо колебались, и казалось, что в воздухе летают бледные тени цветов. Эта прозрачная преграда не скрывала от глаз внутренности гостиной. Медынская, сидя на кушетке в своем любимом уголке, играла на мандолине. Большой японский зонт, прикрепленный к стене, осенял пестротой своих красок маленькую женщину в темном платье; высокая бронзовая лампа под красным абажуром обливала ее светом вечерней зари. Нежные звуки тонких струн печально дрожали в тесной комнате, полной мягкого и душистого сумрака. Вот женщина опустила мандолину на колени себе и, продолжая тихонько трогать струны, стала пристально всматриваться во что-то впереди себя.