Н-неизвестно Так как он малый неглупый, то, вероятно, никогда не попадется И будет по вся дни живота его сосуществовать со мною и вами на одной и той же ступени равенства пред законом О боже, что я говорю! комически вздохнул Ухтищев.
Секреты выдаешь? усмехнулся Фома.
Не то чтобы секреты, а не надлежит мне быть легкомысленным Ч-черт! А ведь меня эта история оживила Право же, Немезида даже и тогда верна себе, когда она просто лягается, как лошадь
Фома вдруг остановился, точно встретил какое-то препятствие на пути своем.
А началось это ведь с того, медленно и глухо договорил Фома, что вы сказали уезжает Софья Павловна
Да, уезжает Ну-с!
Он стоял против Фомы и с улыбкой в глазах смотрел на него. Гордеев молчал, опустив голову и тыкая палкой в камень тротуара.
Идемте?
Фома пошел, равнодушно говоря:
Ну и пусть уезжает
Ухтищев, помахивая тросточкой, стал насвистывать, поглядывая на своего спутника.
Не проживу я без нее? спросил Фома, глядя куда-то пред собой, и, помолчав, ответил тихо и неуверенно: Еще как
Слушайте! воскликнул Ухтищев, я дам вам хороший совет человек должен быть самим собой Вы человек эпический, так сказать, и лирика к вам не идет. Это не ваш жанр
Ты, барин, говори со мной попроще как-нибудь, сказал Фома, внимательно прослушав его речь.
Попроще? Я хочу сказать бросьте вы думать об этой даме Она для вас пища ядовитая
Вот и она говорила то же, угрюмо вставил Фома.
Говорила?.. переспросил Ухтищев. Гм Вот что А не пойти ли нам поужинать?
Пойдем, согласился Фома и вдруг ожесточенно зарычал, сжав кулаки и взмахивая ими. Пойдем, так пойдем! И так я завинчу так я, после всего этого, раскачаюсь держись!
Ну, зачем же? Мы скромненько
Нет, погоди! тоскливо сказал Фома, взяв его за плечо. Что такое? Хуже я людей? Все живут себе вертятся, суетятся, имеют каждый свой пункт А мне скучно Все довольны собой, а что они жалуются врут, сволочи! Это так они, притворяются для красы Мне притворяться нечего я дурак Я, брат, ничего не понимаю Я думать не умею мне тошно один говорит то, другой другое А она эх! Знал бы ты я ведь на нее надеялся я от нее ждал чего я ждал?.. Не знаю!.. Но она самая лучшая И я так верил скажет она мне однажды такие слова особенные глаза, брат, у нее больно хороши! Господи!.. Смотреть в них стыдно Ведь я не то что с любовью к ней, я к ней со всей душой Я думал, что, коли она такая красавица, значит, около нее я и стану человеком!
Ухтищев смотрел, как рвется из уст его спутника бессвязная речь, видел, как подергиваются мускулы его лица от усилия выразить мысли, и чувствовал за этой сумятицей слов большое, серьезное горе. Было что-то глубоко трогательное в бессилии здорового и дикого парня, который вдруг начал шагать по тротуару широкими, но неровными шагами. Подпрыгивая за ним на коротеньких ножках, Ухтищев чувствовал себя обязанным чем-нибудь успокоить Фому. Все, что Фома сказал и сделал в этот вечер, возбудило у веселого секретаря большое любопытство к Фоме, а потом он чувствовал себя польщенным откровенностью молодого богача. Откровенность эта смяла его своей темной силой, он растерялся под ее напором, и хотя у него, несмотря на молодость, уже были готовые слова на все случаи жизни, он не скоро нашел их.
Э, батенька! заговорил он, ласково взяв Фому под руку. Так нельзя! Только что вступили вы в жизнь и уж философствуете! Нет, так нельзя! Жизнь для жизни нам дана! Значит живи и жить давай другим Вот философия! А женщина эта ба! Да разве в ней весь свет уж так и сошелся клином? Я вас, если хотите, познакомлю с такой ядовитой штукой, что сразу от вашей философии не останется в душе у вас ни пылинки! О, за-амечательный бабец! И как она умеет пользоваться жизнью! Тоже, знаете, нечто эпическое. И красива, Фрина, могу сказать! И как она будет вам под пару! Ах, черт! Право же, это блестящая идея, я вас познакомлю! Надо клин клином вышибать
Мне совестно угрюмо и тоскливо сказал Фома. Пока она жива я на баб смотреть не могу даже
Такой здоровый, свежий человек хо-хо! воскликнул Ухтищев и тоном учителя начал убеждать Фому в необходимости для него дать исход чувству в хорошем кутеже. Это будет великолепно, и это необходимо вам поверьте! А совесть, вы меня извините! Вы несколько неверно определяете, это не совесть мешает вам, а робость! Вы живете вне общества, застенчивы и неловки. Вы смутно чувствуете все это и вот это чувствование принимаете за совесть. О ней же в данном случае не может быть и речи, при чем тут совесть, когда веселиться для человека естественно, когда это его потребность и право?
Фома шел, соразмеряя шаги свои с шагами спутника, и смотрел вдоль дороги. Она тянулась между двух рядов зданий, походила на огромную канаву и была полна тьмы. Казалось ей конца нет и по ней медленно течет вдаль что-то темное, неиссякаемое, мешающее дышать. Убедительно-ласковый голос Ухтищева однотонно звучал в ушах Фомы, и хотя он не вслушивался в слова речи, но чувствовал, что они какие-то клейкие, пристают к нему и он невольно запоминает их. Несмотря на то, что рядом с ним шел человек, он чувствовал себя одиноким, потерявшимся во тьме. Она обнимала его и медленно влекла за собою, а он ощущал, как его тянет куда-то, и не имел желания остановить себя. Какая-то усталость мешала ему думать, в нем не было желания сопротивляться увещаниям спутника и чего ради сопротивлялся бы он?..
Живут однажды, говорил Ухтищев, упиваясь своей мудростью, и не мешает поэтому торопиться жить Ей-богу, так! Да что тут говорить вы разрешите мне встряхнуть вас? Поедемте сейчас в один дом живут там две сестрицы ах, как они живут! Решайте!
Что ж? Я поеду сказал Фома спокойно и зевнул. Не поздно ли? спросил он, взглянув на небо, покрытое тучами.
К ним никогда не поздно! весело воскликнул Ухтищев.
VIII
На третий день после сцены в клубе Фома очутился в семи верстах от города, на лесной пристани купца Званцева, в компании сына этого купца, Ухтищева, какого-то солидного барина в бакенбардах, с лысой головой и красным носом, и четырех дам Молодой Званцев носил пенсне, был худ, бледен, и когда он стоял, то икры ног его вздрагивали, точно им противно было поддерживать хилое тело, одетое в длинное клетчатое пальто с капюшоном, и смешную маленькую головку в жокейском картузе. Господин с бакенбардами называл его Жаном и произносил это имя так, точно страдал застарелым насморком. Дамой Жана была высокая женщина с пышной грудью. Голова ее была сжата с боков, низкий лоб опрокинулся назад, длинный нос придавал ее лицу что-то птичье. Это некрасивое лицо было совершенно неподвижно, и лишь глаза на нем маленькие, круглые, холодные постоянно улыбались проницательной и хитрой улыбкой. Даму Ухтищева звали Верой, это была высокая женщина, бледная, с рыжими волосами. Их было так много, что казалось, женщина надела на голову себе огромную шапку и она съезжает ей на уши, щеки и высокий лоб; из-под него спокойно и лениво смотрели большие голубые глаза.
Господин с бакенбардами сидел рядом с молоденькой девушкой, полной, свежей и, не умолкая, звонко хохотавшей над тем, что он, склонясь к плечу ее, шептал ей в ухо.
А дама Фомы была стройная брюнетка, одетая во все черное. Смуглолицая, с волнистыми волосами, она держала голову так прямо и высоко и так снисходительно смотрела на все вокруг нее, что было сразу видно, она себя считала первой здесь.
Компания расположилась на крайнем звене плота, выдвинутого далеко в пустынную гладь реки. На плоту были настланы доски, посреди их стоял грубо сколоченный стол, и всюду были разбросаны пустые бутылки, корзины с провизией, бумажки конфет, корки апельсин В углу плота насыпана груда земли, на ней горел костер, и какой-то мужик в полушубке, сидя на корточках, грел руки над огнем и искоса поглядывал в сторону господ. Господа только что съели стерляжью уху, теперь на столе пред ними стояли вина и фрукты.
Утомленная двухдневным кутежом и только что оконченным обедом, компания была настроена скучно. Все смотрели на реку, беседовали, но разговор то и дело прерывался паузами. День был ясен и, по-вешнему, бодро молод. Холодно-светлое небо величаво простерлось над мутной водою широко разлившейся реки. Далекий горный берег был ласково окутан синеватой дымкой мглы, там блестели, как большие звезды, кресты церквей. У горного берега река была оживлена сновали пароходы, шум их доносился тяжким вздохом сюда, в луга, где тихое течение волн наполняло воздух звуками мягкими. Огромные баржи тянулись там одна за другой против течения, точно свиньи чудовищных объемов взрывали гладь реки. Черный дым тяжелыми порывами лез из труб пароходов и медленно таял в свежем воздухе. Порой гудел свисток как будто злилось и ревело большое животное, ожесточенное трудом. В лугах было тихо, спокойно. Одинокие деревья, затопленные разливом, уже покрывались ярко-зелеными блестками листвы. Скрывая их стволы и отразив вершины, вода сделала их шарообразными, и казалось, что при малейшем дуновенье ветра они поплывут, причудливо-красивые, по зеркальному лону реки
Рыжая женщина, задумчиво глядя вдаль, тихо и грустно запела:
Вдоль по Волге ре-ке
Легка лодка плы-э-ве-от
Брюнетка, презрительно прищурив свои большие, строгие глаза, сказала, не глядя на нее:
Нам и без этого скучно
Не тронь, пусть поет! добродушно попросил Фома, заглядывая в лицо своей дамы. Он был бледен, в глазах его вспыхивали какие-то искорки, по лицу блуждала улыбка, неясная и ленивая.
Давайте хором петь!.. предложил господин с бакенбардами.
Нет, пускай вот они две споют! оживленно воскликнул Ухтищев. Вера, спой эту, знаешь? «На заре пойду» Павленька, спойте!
Хохотунья взглянула на брюнетку и почтительно спросила ее:
Можно спеть, Саша?
Я сама буду петь! заявила подруга Фомы и, обратившись к даме с птичьим лицом, приказала ей: Васса, пой!
Та тотчас погладила рукой горло и уставилась круглыми глазами в лицо сестры. Саша встала на ноги, оперлась рукой о стол и, подняв голову, сильным, почти мужским голосом певуче заговорила:
Хорошо-о тому на свете жить,
У кого нету заботушки,
В ретивом сердце зазнобушки!
Ее сестра качнула головой и протяжно, жалобно, высоким контральто застонала:
Эх-у-ме-ня-у-кра-сно-й-де-еви-цы
Сверкая глазами на сестру, Саша низкими нотами сказала:
Как былинка, сердце высохло-о-о!
Два голоса обнялись и поплыли над водой красивым, сочным, дрожащим от избытка силы звуком. Один жаловался на нестерпимую боль сердца и, упиваясь ядом жалобы своей, рыдал скорбно, слезами заливая огонь своих мучений. Другой низкий и мужественный могуче тек в воздухе, полный чувства обиды. Ясно выговаривая слова, он изливался густою струей, и от каждого слова веяло местью.