Рассказать ли тебе сказочку?
С той поры Фома всегда засыпал под бархатные звуки голоса старухи, рисовавшего пред ним волшебную жизнь. Жадно питалась душа его красотой народного творчества. Неиссякаемы были сокровища памяти и фантазии у этой старухи; она часто, сквозь дрему, казалась мальчику то похожей на бабу-ягу сказки, добрую и милую бабу-ягу, то на красавицу Василису Премудрую. Широко раскрыв глаза, удерживая дыхание, мальчик смотрел в ночной сумрак, наполнявший комнату, видел, как тихо он трепещет от огонька лампады пред образом Фома наполнял его чудесными картинами сказочной жизни. Безмолвные, но живые тени ползали по стенам до полу; мальчику было страшно и приятно следить за их жизнью, наделять их формами, красками и, создав из них жизнь, вмиг разрушить ее одним движением ресниц. Что-то новое явилось в его темных глазах, более детское и наивное, менее серьезное; одиночество и темнота, порождая в нем жуткое чувство ожидания чего-то, волновали и возбуждали его любопытство, заставляли его идти в темный угол и смотреть, что скрыто там, в покровах тьмы? Он шел и не находил ничего, но не терял надежды найти
Отца он боялся, но любил его. Громадный рост Игната, его трубный голос, бородатое лицо, голова в густой шапке седых волос, сильные, длинные руки и сверкающие глаза все это придавало Игнату сходство со сказочными разбойниками.
Однажды, когда ему шел уже восьмой год, Фома спросил отца, только что возвратившегося из продолжительной поездки куда-то:
Ты где был?
По Волге ездил
Разбойничал? тихо спросил Фома.
Что-о? протянул Игнат, и брови у него дрогнули.
Ведь ты разбойник, тятя? Я знаю уж хитро прищуривая глаза, говорил Фома, довольный тем, что так легко вошел в скрытую от него жизнь отца.
Я купец! строго сказал Игнат, но, подумав, добродушно улыбнулся и добавил: А ты дурашка!.. Я хлебом торгую, пароходами работаю, видал «Ермака»? Ну вот, это мой пароход И твой
Больно большой он со вздохом сказал Фома.
Ну, я куплю тебе маленький, докуда ты сам маленький, ладно?
Ладно! согласился Фома, но, задумчиво помолчав, вновь с сожалением протянул: А я думал, что ты то-о-же разбойник
Я тебе говорю торговец я! внушительно повторил Игнат, и в его взгляде на разочарованное лицо сына было что-то недовольное, почти боязливое
Как дедушка Федор, калачник? подумав, спросил Фома.
Ну вот, как он только богаче я, денег у меня больше, чем у Федора
Много денег?
Ну и еще больше бывает
Сколько у тебя бочек?
Чего?
Денег-то?
Дурашка! Разве деньги бочками меряют?
А как же? оживленно воскликнул Фома и, обратив к отцу свое лицо, стал торопливо говорить ему: Вон в один город приехал разбойник Максимка и у одного там, богатого, двенадцать бочек деньгами насыпал да разного серебра, да церковь ограбил а одного человека саблей зарубил и с колокольни сбросил он, человек-то, в набат бить начал
Это тебе тетка, что ли, рассказала? спросил Игнат, любуясь оживлением сына.
Она, а что?
Ничего! смеясь, сказал Игнат. То-то ты и отца в разбойники произвел
А может, ты был давно когда? опять возвратился Фома к своей теме, и по лицу его было видно, что он очень хотел бы услышать утвердительный ответ.
Не был я брось это
Не был?
Ну, говорю ведь не был! Экой ты какой Разве хорошо разбойником быть? Они грешники все, разбойники-то. В бога не веруют церкви грабят их проклинают вон, в церквах-то Н-да А вот что, сынок, учиться тебе надо! Пора, брат, уж Начинай-ка с богом. Зиму-то проучишься, а по весне я тебя в путину на Волгу с собой возьму
В училище буду ходить? робко спросил Фома.
Сперва дома с теткой поучишься
И скоро мальчик с утра садился за стол и, водя пальцем по славянской азбуке, повторял за теткой:
Аз буки веди
Когда дошли до бра, вра, гра, дра, мальчик долго не мог без смеха читать эти слоги. Эта мудрость давалась Фоме легко, и вот он уже читает первый псалом первой кафизмы Псалтиря:
«Бла-жен му-ж иже не иде на со-вет не-че-сти-вых»
Так, миленький, так! Так, Фомушка, верно! умиленно вторит ему тетка, восхищенная его успехами
Молодец Фома! серьезно говорил Игнат, осведомляясь об успехе сына Едем весной в Астрахань, а с осени в училище тебя!
Жизнь мальчика катилась вперед, как шар под уклон. Будучи его учителем, тетка была и товарищем его игр. Приходила Люба Маякина, и при них старуха весело превращалась в такое же дитя, как и они. Играли в прятки, в жмурки; детям было смешно и приятно видеть, как Анфиса с завязанными платком глазами, разведя широко руки, осторожно выступала по комнате и все-таки натыкалась на стулья и столы, или как она, ища их, лазала по разным укромным уголкам, приговаривая:
Ах, мошенники Ах, разбойники где это они тут забились?
Солнце ласково и радостно светило ветхому, изношенному телу, сохранившему в себе юную душу, старой жизни, украшавшей, по мере сил и уменья, жизненный путь детям
Игнат рано утром уезжал на биржу, иногда не являлся вплоть до вечера, вечером он ездил в думу, в гости или еще куда-нибудь. Иногда он являлся домой пьяный, сначала Фома в таких случаях бегал от него и прятался, потом привык, находя, что пьяный отец даже лучше, чем трезвый: и ласковее, и проще, и немножко смешной. Если это случалось ночью мальчик всегда просыпался от его трубного голоса:
Анфиса-а! Сестра родная! Допусти ты меня к сыну, к наследнику допу-усти!
Анфиса-а! Сестра родная! Допусти ты меня к сыну, к наследнику допу-усти!
А тетка уговаривала его укоризненным, плачущим голосом:
Иди, иди, дрыхни знай, леший ты, окаянный! Ишь назюзился! Седой ведь уж ты
Анфиса! Сына я могу видеть? Одним глазом?..
Чтоб у тебя лопнули оба от пьянства твоего
Фома знал, что тетка не пустит отца, и снова засыпал под шум их голосов. Когда ж Игнат являлся пьяный днем его огромные лапы тотчас хватали сына, и с пьяным, счастливым смехом отец носил Фому по комнатам и спрашивал его:
Фомка! Чего хочешь? Говори! Гостинцев? Игрушек? Проси, ну! Потому ты знай, нет тебе ничего на свете, чего я не куплю. У меня миллён! И еще больше будет! Понял? Все твое!
И вдруг восторг его гас, как гаснет свеча от сильного порыва ветра. Пьяное лицо вздрагивало, глаза, краснея, наливались слезами, и губы растягивались в пугливую улыбку.
Анфиса! Ежели он помрет что я тогда сделаю?
И вслед за этими словами бешенство овладевало им.
Сожгу все! ревел он, дико уставившись глазами куда-нибудь в темный угол комнаты. Истреблю! Порохом взорву!
Бу-удет, безобразная ты образина! Али ты младенца напугать хочешь? Али, чтобы захворал он, желаешь? причитала Анфиса, и этого было достаточно, чтоб Игнат поспешно исчезал, бормоча:
Ну-ну-ну! Иду, иду Ты только не кричи! Не пугай его
А если Фоме нездоровилось, отец его, бросая все свои дела, не уходил из дома и, надоедая сестре и сыну нелепыми вопросами и советами, хмурый, с боязнью в глазах, ходил по комнатам сам не свой и охал.
Ты что бога-то гневишь? говорила Анфиса. Смотри, дойдет роптанье твое до господа, и накажет он тебя за жалобы твои на милость его к тебе
Эх, сестра! вздыхал Игнат. Ты пойми, ведь ежели что вся жизнь моя рушится! Для чего жил?.. Неизвестно
Подобные сцены и резкие переходы отца от одного настроения к другому сначала пугали мальчика, но он скоpо привык к ним и, видя в окно отца, тяжело вылезавшего из саней, равнодушно говорил:
Тетя! Опять пьяный приехал тятька-то.
Пришла весна и, исполняя свое обещание, Игнат взял сына с собой на пароход, и вот пред Фомой развернулась новая жизнь.
Быстро несется вниз по течению красивый и сильный «Ермак», буксирный пароход купца Гордеева, и по оба бока его медленно движутся навстречу ему берега Волги, левый, весь облитый солнцем, стелется вплоть до края небес, как пышный, зеленый ковер, а правый взмахнул к небу кручи свои, поросшие лесом, и замер в суровом покое.
Между ними величаво простерлась широкогрудая река; бесшумно, торжественно и неторопливо текут ее воды; горный берег отражается в них черной тенью, а с левой стороны ее украшают золотом и зеленым бархатом песчаные каймы отмелей, широкие луга. То тут, то там, по горе и в лугах являются селенья, солнце сверкает на стеклах окон изб и на парче соломенных крыш, сияют, в зелени деревьев, кресты церквей, лениво кружатся в воздухе серые крылья мельниц, дым из трубы завода вьется в небо. Толпы ребятишек в синих, красных и белых рубашках, стоя на берегу, провожают громкими криками пароход, разбудивший тишину на реке, из-под колес его к ногам детей бегут веселые волны. Вот куча ребят уселась в лодку, они спешно гребут на средину реки, чтоб покачаться на волнах. Из воды смотрят вершины деревьев, иногда целые купы их затоплены разливом и стоят среди волн, как острова. Откуда-то с берега тяжелым вздохом доносится заунывная песня:
О-э о-о еще о разок!
Пароход обгоняет плоты, заплескивая их волной. Бревна ходуном ходят под ударами набежавших волн; плотовщики в синих рубахах, пошатываясь на ногах, смотрят на пароход, смеются и что-то кричат. Дородная красавица-беляна боком идет по реке; желтый тес, нагруженный на ней, блестит золотом и тускло отражается в мутной вешней воде. Пассажирский пароход идет навстречу и свистит гулкое эхо свиста прячется в лесу, в ущельях горного берега, умирает там. Посредине реки сшибаются волны двух судов, бьются о борта их, и суда покачиваются. На пологом склоне горного берега раскинуты зеленые ковры озими, бурые полосы земли под паром и черные вспаханной под яровое. Птицы, маленькими точками, вьются над ними, ясно видны на голубом пологе неба; стадо пасется невдалеке, издали оно кажется игрушечным; маленькая фигурка пастуха стоит, опираясь на падог, и смотрит на реку.
Всюду блеск, простор и свобода, весело зелены луга, ласково ясно голубое небо; в спокойном движении воды чуется сдержанная сила, в небе над нею сияет щедрое солнце мая, воздух напоен сладким запахом хвойных деревьев и свежей листвы. А берега всё идут навстречу, лаская глаза и душу своей красотой, и всё новые картины открываются на них.
Всюду блеск, простор и свобода, весело зелены луга, ласково ясно голубое небо; в спокойном движении воды чуется сдержанная сила, в небе над нею сияет щедрое солнце мая, воздух напоен сладким запахом хвойных деревьев и свежей листвы. А берега всё идут навстречу, лаская глаза и душу своей красотой, и всё новые картины открываются на них.
На всем вокруг лежит отпечаток медлительности; всё и природа и люди живет неуклюже, лениво, но кажется, что за ленью притаилась огромная сила, сила необоримая, но еще лишенная сознания, не создавшая себе ясных желаний и целей И отсутствие сознания в этой полусонной жизни кладет на весь красивый простор ее тени грусти. Покорное терпение, молчаливое ожидание чего-то более живого слышатся даже в крике кукушки, прилетающем по ветру с берега на реку Заунывные песни точно просят о помощи Порой в них звучит удаль отчаяния Река отвечает песням вздохами. И задумчиво качаются вершины деревьев Тишина