О да, верно, мелодично прощебетала вся пятерка.
Шесть или семь лет мы гонялись за теплом по всему свету. Мы жили и на Ямайке, и в Нассау, и в Порт-о-Пренсе, и в Калькутте, и на Мадагаскаре, и на Бали, и в Таормине, но наконец сегодня мы сказали себе: мы должны ехать на север, нам снова нужен холод. Мы не совсем точно знали, что ищем, но мы нашли это в Стивенс-Грине.
Нечто таинственное? воскликнул Нолан. То есть
Ваш друг вам расскажет, сказал высокий.
Наш друг? Вы имеете в виду Гэррити?
Все посмотрели на Гэррити.
Что я и хотел сказать, произнес Гэррити, когда вошел сюда. Там, в парке, эти стояли и смотрели, как желтеют листья.
И это все? спросил в смятении Нолан.
В настоящий момент этого вполне достаточно, сказал Снелл-Оркни.
Неужто в Стивенс-Грине листья действительно желтеют? спросил Килпатрик.
Вы знаете, оцепенело сказал Тимулти, последний раз я наблюдал это лет двадцать назад.
Самое прекрасное зрелище на свете, сказал Дэвид Снелл-Оркни, открывается именно сейчас, посреди парка Стивенс-Грин.
Он говорит дело, пробормотал Нолан.
Выпивка за мной, сказал Дэвид Снелл-Оркни.
В самую точку! сказал Магуайр.
Всем шампанского!
Плачу я! сказал каждый.
И не прошло десяти минут, как все были уже в парке, все вместе.
Ну так что же, как говаривал Тимулти много лет спустя, видели вы когда-нибудь еще столько же распроклятых листьев в одной кроне, сколько их было на первом попавшемся дереве сразу за воротами Стивенс-Грина? «Нет!» кричали все. А что тогда сказать о втором дереве? На нем был просто миллиард листьев. И чем больше они смотрели, тем больше постигали, что то было чудо. И Нолан, бродя по парку, так вытягивал шею, что, споткнувшись, пал на спину, и двум или трем приятелям пришлось его поднимать; и были всеобщие благоговейные вздохи, и возгласы о божественном вдохновении, ибо, если уж на то пошло, насколько они помнят, на этих деревьях никогда не было ни одного распроклятого листочка, а вот теперь они появились! Или, если они там и были, у них никогда не замечалось никакой окраски, или даже, если окраска и наличествовала, хм, это было так давно «Ax, какого дьявола, сказали все, заткнитесь и смотрите!»
Именно этим и занимались всю оставшуюся часть вечереющего дня и Нолан, и Тимулти, и Келли, и Килпатрик, и Гэррити, и Снелл-Оркни и его друзья. Суть в том, что страной завладела осень, и по всему парку были выкинуты миллионы ярких флагов.
Именно там и нашел их отец Лири.
Но прежде чем он смог что-либо сказать, три из шести летних пришельцев спросили его, не исповедует ли он их.
А уже в следующий момент патер с выражением великой боли и тревоги на лице вел Снелла-Оркни и Ко взглянуть на витражи в церкви и на то, как строительный мастер вывел апсиду, и церковь им так понравилась, и они так громко говорили об этом снова и снова, и выкрикивали «Дева Мария!», и еще несли какой-то вздор, что патер вмиг унесся, спасаясь бегством.
Но день достиг апофеоза, когда, уже в кабачке, один из юных-старых мальчиков-мужей спросил, как быть: спеть ли ему «Матушку Макри» или «Дружка-приятеля»?
Последовала дискуссия, а после того как подсчитали голоса и объявили результаты, он спел и то, и другое.
«У него дивный голос, сказали все, и глаза их заблестели, наполнившись влагой. Нежный, чистый, высокий голос».
И как выразился Нолан:
Сынишка из него не ахти какой получился бы. Но где-то там прячется чудная дочка.
И все проголосовали «за».
«У него дивный голос, сказали все, и глаза их заблестели, наполнившись влагой. Нежный, чистый, высокий голос».
И как выразился Нолан:
Сынишка из него не ахти какой получился бы. Но где-то там прячется чудная дочка.
И все проголосовали «за».
И вдруг настало время прощаться.
Великий Боже! сказал Финн. Вы же только что приехали!
Мы нашли то, что искали, нам больше незачем оставаться, объявил высокий-грустный-веселый-старый-молодой человек. Цветам пора в оранжерею а то за ночь они поникнут. Мы никогда не задерживаемся. Мы всегда летим и несемся вскачь, и бежим. Мы всегда в движении.
Аэропорт затянуло туманом, и птичкам ничего другого не оставалось, как заключить себя в клетку судна, идущего из Дан-Лэре в Англию, а завсегдатаям Финна не оставалось ничего другого, как стоять в сумерках на пирсе и наблюдать за их отправлением. Вот там, на верхней палубе, стояли все шестеро и махали вниз своими тоненькими ручками, а вот там стояли Тимулти, и Нолан, и Гэррити, и все остальные и махали вверх своими толстыми ручищами. А когда судно дало свисток и отчалило, Главный Смотритель Птичек кивнул, взмахнул, словно крылом, правой рукой, и все запели:
Я шел по славному городу Дублину,
Двенадцать часов пробило в ночи,
И видел я девушку, милую девушку,
Власы распустившую в свете свечи.
Боже, сказал Тимулти, вы слышите?
Сопрано, все до одного сопрано! вскричал Нолан.
Не ирландские сопрано, а настоящие, настоящие сопрано, сказал Келли. Проклятье, почему они не сказали раньше? Если бы мы знали, мы бы слушали это еще целый час до отплытия.
Тимулти кивнул. И шепнул, слушая, как мелодия плывет над водами:
Удивительно. Удивительно. Страшно не хочется, чтобы они уезжали. Подумайте. Подумайте. Сто лет или даже больше люди говорили, что их не осталось ни одного. И вот они вернулись, пусть даже на короткое время!
Кого ни одного? спросил Гэррити. И кто вернулся?
Как кто, сказал Тимулти, эльфы, конечно. Эльфы, которые раньше жили в Ирландии, а теперь больше не живут, и которые явились сегодня и сменили нам погоду. И вот они снова уходят те, что раньше жили здесь всегда.
Да заткнись же ты! закричал Килпатрик. Слушай!
И они слушали девять мужчин на самой кромке пирса, а судно удалялось, и пели голоса, и опустился туман, и они долго-долго не двигались, пока судно не ушло совсем далеко и голоса не растаяли, как аромат папайи, в сумеречной дымке.
Когда они возвращались к Финну, пошел дождь.
Звонок в ночи
Он и сам не знал, почему ему вдруг вспомнились эти старые стихи:
Всего лишь на мгновенье допустить,
Что провода, свисавшие с чернеющих столбов,
Впитали миллиард всех отзвучавших слов
Из ночи в ночь, их смысл сохранив,
А вместе с тем значенье.
Он запнулся. Как там дальше? Ах да
Головоломку слов в ночи слагая воедино, Словно загадку мудреца Решает неразумное дитя.
Он снова прервался. Как они кончались? Погоди-ка
Так безрассудный зверь,
Вобрав в себя все звуки разом,
Хранит дурных советов отголоски,
Он ропщет, шепчет в такт ударам сердца
Из раза в раз, с шипением ворча.
И вскоре кто-то сядет на постели,
Разбуженный звонком, услышит в трубке голос
Не Божий Глас в скопленье звезд вдали,
То будет Зверь, С шипением смакующий слова,
Что из глубин немыслимых времен,
Из бездны ада шлет свое «Алло!».
Переведя дух, он закончил:
Заблудшему созданью,
Безмозглой твари,
Электрическому Зверю,
Что скажешь ты в ответ?
Он сел, умолкнув.
Он сидел и молчал, этот восьмидесятилетний старик. Сидел в пустой комнате пустого дома на пустой улице пустого города на пустой планете Марс.
Сидел так же, как сидел уже пятьдесят лет, и ждал.
На столе перед ним покоился телефон, молчавший очень долго, чересчур долго.
И вот аппарат дрогнул, словно втайне к чему-то готовясь. Может быть, поэтому и всплыли в памяти те старые стихи?
Его ноздри затрепетали. Глаза распахнулись. По телефону пробежала легкая дрожь. Он склонился над ним и глядел неотрывно.
Телефон зазвонил.
Он подскочил, свалился стул. Он закричал во весь голос:
Нет!
Снова звонок.
Нет!
Дотянувшись до аппарата, он сбросил его на пол. Тот упал со стола, зазвонив в третий раз.
Дотянувшись до аппарата, он сбросил его на пол. Тот упал со стола, зазвонив в третий раз.
Нет, нет, нет пролепетал он, схватившись за грудь, тряся головой, глядя на телефон на полу. Невозможно, немыслимо
Ведь он был совсем один в этой комнате, в этом доме, в этом городе, один на всем Марсе, где не было ни души, и остался лишь он, как король пустынных гор
И все-таки
Бартон
Кто-то произнес его фамилию.
Нет. Это лишь стрекот сверчков и пение цикад в далеких пустошах.
«Бартон? подумал он. Да ведь это же я!»
Он уже и забыл, когда кто-то в последний раз называл его так. И не был из тех, кто говорит сам с собой. Он никогда
«Бартон, шипел телефон. Бартон. Бартон. Бартон».
Заткнись! заорал он.
Пнул трубку, потея и задыхаясь, наклонился и поставил ее обратно на рычаг.
И проклятая штуковина зазвонила снова.
Он зажал ладонью трубку, сжимая так, будто хотел задушить звуки, но наконец, когда костяшки его пальцев побелели, приложил трубку к уху.
Бартон, звучал голос за миллиард миль отсюда.
Трижды пробило его сердце, и затем он ответил:
Бартон слушает.
Так-так, слышался голос, всего-то за миллион миль. Знаешь, кто это?
Господи, отвечал старик. Первый звонок за полжизни, а мы тут в игры играем.
Извини. Сглупил. Свой голос в трубке ты бы, разумеется, не узнал. Никто не узнает. Нам привычнее слышать его сквозь кости черепа. Бартон, это Бартон.
Что?
А ты думал, кто? поинтересовалась трубка. Командир ракеты? Думал, тебя спасать прилетели?
Нет.
Какое сегодня число?
Двадцатое июля две тысячи девяносто седьмого года.
Боже милосердный. Пятьдесят лет! Ты столько тут сидишь и ждешь ракету с Земли?
Старик кивнул.
Так что же, старина, догадываешься, кто я?
Да. Он задрожал. Догадываюсь. Ты и я. Я Эмиль Бартон, и ты тоже Эмиль Бартон.
С одной лишь разницей. Тебе восемьдесят, а мне всего двадцать. Вся жизнь впереди!
Старик засмеялся, затем заплакал. Он сидел, сжимая трубку в руках, словно держал заблудившееся, неразумное дитя. Этот разговор был невозможен, не стоило его вести, но он продолжал. Взяв себя в руки, он проговорил:
Слушай, ты! Господи, если бы только я мог тебя предупредить! Но как? Ты лишь голос. Если бы только я мог показать тебе все одиночество грядущих лет. Кончай с этим, убей себя! Нечего ждать! Если б только ты мог знать, что значит стать мной, таким, какой я есть сегодня, здесь, сейчас.
Невозможно! Юный Бартон там, вдали, на другом конце провода, рассмеялся. Я даже не знаю, ответишь ли ты на звонок. Это лишь программа. Ты говоришь с записью. Сейчас две тысячи тридцать седьмой год. Шестьдесят лет тому назад. Сегодня на Земле началась ядерная война. Все колонисты покинули Марс на ракетах. А я остался!
Помню, прошептал старик.
Один на Марсе, смеялся юнец. Месяц или год, какая разница? Полно еды и книг. В свободное время я занимался тем, что создал библиотеку из десяти тысяч слов, диктовал фразы под запись, подключался к телефонным линиям. Чтобы было кому позвонить, найти собеседника спустя много месяцев.