На той неделе прибывают две дюжины платьев из синего бархата, поведал Самсон, попыхивая длинной тонкой сигарой и приводя в порядок бородку клинышком, поправляя серый лацкан своего безупречно сидящего костюма-тройки. Его серая шляпа лежала на столе, а серебристые локоны были величественно зачесаны за розовые уши.
Я еще люстры прикупил. Краше, чем эта. Еще дюжина девиц прилетает для верхней комнаты. Я купаюсь в деньгах, шериф, но ощущаю себя бездарным актеришкой. Но это здорово. Этого я и добивался. Я не отступлю. Кому еще в мире выпадал шанс воссоздать историю? А здесь пожалуйста! Уже пошло-поехало: линчевание, скотокрадство, все, что душе угодно! Чувствуешь себя человеком!
Скоро сюда нагрянут жены с церковниками.
Да ради бога! У нас еще есть пара часов в запасе. Самсон Вуд добродушно распространялся. У меня погребок с винами и ликерами 1876 года. Ранчо из сырцового кирпича за городом. Стадо коров завел. Походную кухню построил. Мои старинные друзья, что работают со мной, даже научились играть на гитаре. Слышал бы ты, как я играю «Беги, собачка». Шериф, у нас отобрали всю романтику. Я вырос в эпоху, когда нельзя было ездить на буферах товарных вагонов, потому что они упразднили буфера. И нельзя было «голосовать» на шоссе, потому что все штаты приняли против этого законы. Тому, кто просто решил убежать, ничего не оставалось делать. Это сидит в каждом человеке: рано или поздно ему захочется попутешествовать налегке. Я слишком долго ждал, прежде чем пуститься в бега, как и остальные. А теперь мы своего добились. Посмотри на них там внизу. Полюбуйся на мое уютное гнездышко!
Шериф всмотрелся в бушующий бедлам и геенну огненную.
Когда он обернулся, Самсон Вуд был мертв.
На толстой квадратной кедровой доске было тщательно выведено его имя и напутствие. И стояли они, парни с широкополыми шляпами в руках, в сапогах, на мягкой земле, а женщины с меловыми лицами и горящими глазами слушали слова шерифа:
Самсон Вуд всегда мечтал обрести старинный Дикий Запад. И обрел его. Он хотел участвовать в чем-то новом и особенном. И добился своего по всем статьям. Его будут помнить столько, сколько здесь будут жить люди, ибо сегодня он совершил то, чего никому еще не удавалось.
Шериф кивнул на надгробие:
САМСОН ВУД
Родился в 1935 умер в 2000
Он хотел быть первым.
Первым гражданским лицом, почившим на Марсе.
Погребенным на Марсе. Оплаканным на Марсе.
Да покоится его прах с миром!
Когда они возвращались с нового кладбища, над ними пролетела огнедышащая ракета. Уж не жены ли это с попами пожаловали, подумали они.
1947 г. Опубликовано в 2010 г.
Земляничное окошко
Ему снилось, что он закрывает парадную дверь с цветными стеклами: тут и земляничные стекла, и лимонные, и совсем белые, как облака, и прозрачные, как родник. Две дюжины разноцветных квадратиков обрамляют большое стекло посредине; одни цветом как вино, как настойка или фруктовое желе, другие прохладные, как льдинки. Помнится, когда он был совсем еще малыш, отец подхватывал его на руки и говорил:
Гляди!
И за зеленым стеклом весь мир становился изумрудным, точно мох, точно летняя мята.
Гляди!
Сиреневое стекло обращало прохожих в гроздья блеклого винограда. И наконец, земляничное окошко в любую пору омывало город теплой розовой волной, окутывало алой рассветной дымкой, а свежескошенная лужайка становилась точь-в-точь ковер с какого-нибудь персидского базара. Земляничное окошко, самое лучшее из всех, покрывало румянцем бледные щеки, и холодный осенний дождь теплел, и февральская метель вспыхивала вихрями веселых огоньков.
А-ах
Он проснулся.
Мальчики разбудили его своим негромким разговором, но он еще не совсем очнулся от сна и лежал в темноте, слушал, как печально звучат их голоса Так бормочет ветер, вздымая белый песок со дна пересохших морей, среди синих холмов И тогда он вспомнил.
Мы на Марсе.
Что? вскрикнула спросонок жена.
А он и не заметил, что сказал это вслух; он старался лежать совсем тихо, боялся шелохнуться. Но уже возвращалось чувство реальности и с ним странное оцепенение; вот жена встала, бродит по комнате точно призрак: то к одному окну подойдет, то к другому а окна в их сборном металлическом домике маленькие, прорезаны высоко и подолгу смотрит на ясные, но чужие звезды.
Кэрри, прошептал он.
Она не слышала.
Кэрри, шепотом повторил он, мне надо сказать тебе целый месяц собирался. Завтра завтра утром у нас будет
Но жена сидела в голубоватом отсвете звезд точно каменная и даже не смотрела в его сторону.
Он зажмурился.
Вот если бы солнце никогда не заходило, думал он, если бы ночей вовсе не было ведь днем он сколачивает сборные дома будущего поселка, мальчики в школе, а Кэрри хлопочет по хозяйству уборка, стряпня, огород Но после захода солнца уже не надо рыхлить клумбы, заколачивать гвозди или решать задачки, и тогда в темноте, как ночные птицы, ко всем слетаются воспоминания.
Жена пошевелилась, чуть повернула голову.
Боб, сказала она наконец, я хочу домой.
Кэрри!
Здесь мы не дома, сказала она.
В полутьме ее глаза блестели, полные слез.
Потерпи еще немножко, Кэрри.
Нет у меня больше никакого терпения!
Двигаясь как во сне, она открывала ящики комода, вынимала стопки носовых платков, белье, рубашки и укладывала на комод сверху машинально, не глядя. Сколько раз уже так бывало, привычка. Скажет так, достанет вещи из комода и долго стоит молча, а потом уберет все на место и с застывшим лицом, с сухими глазами снова ляжет, будет думать, вспоминать. Ну а вдруг настанет такая ночь, когда она опустошит все ящики и возьмется за старые чемоданы, что составлены горкой у стены?
Боб В ее голосе не слышно горечи, он тихий, ровный, тусклый, как лунный свет, при котором видно каждое ее движение. За эти полгода я уж сколько раз по ночам так говорила, просто стыд и срам. У тебя работа тяжелая, ты строишь город. Когда человек так тяжело работает, жена не должна ему плакаться и жилы из него тянуть. Но надо же душу отвести, не могу я молчать. Больше всего я истосковалась по мелочам. По ерунде какой-то, сама не знаю. Помнишь качели у нас на веранде? И плетеную качалку? Дома, в Огайо, летним вечером сидишь и смотришь, кто мимо пройдет или проедет. И наше пианино расстроенное. И какой-никакой хрусталь. И мебель в гостиной ну да, конечно, она вся старая, громоздкая, неуклюжая, я и сама знаю И китайская люстра с подвесками, как подует ветер, они и звенят. А в летний вечер сидишь на веранде и можно перемолвиться словечком с соседями. Все это вздор, глупости все это неважно. Но почему-то, как проснешься в три часа ночи, отбою нет от этих мыслей. Ты меня прости.
Да разве ты виновата? сказал он. Марс место чужое. Тут все не как дома и пахнет чудно, и на глаз непривычно, и на ощупь. Я и сам ночами про это думаю. А на Земле какой славный наш городок!
Весной и летом весь в зелени, подхватила жена. А осенью все желтое да красное. И дом у нас был славный. И какой старый! Господи, лет восемьдесят, а то и все девяносто! По ночам, бывало, я все слушала, он вроде разговаривает, шепчет. Дерево-то сухое и перила, и веранда, и пороги. Только тронь и отзовется. Каждая комната на свой лад. А если у тебя весь дом разговаривает, это как семья: собрались ночью вокруг родные и баюкают спи, мол, усни. Таких домов нынче не строят. Надо, чтобы в доме жило много народу отцы, деды, внуки, тогда он с годами и обживется, и согреется. А эта наша коробка да она и не знает, что я тут, ей все едино, жива я или померла. И голос у нее жестяной, а жесть она холодная. У нее и пор таких нет, чтоб годы впитались. Погреба нет, некуда откладывать припасы на будущий год и еще на потом. И чердака нету, некуда прибрать всякое старье, что осталось с прошлого года и что было еще до твоего рождения. Знаешь, Боб, вот было бы у нас тут хоть немножко старого, привычного, тогда и со всем новым можно бы сжиться. А когда все-все новое, чужое, каждая малость, так вовек не свыкнешься.
В темноте он кивнул:
Я и сам так думал.
Она смотрела туда, где на чемоданах, прислоненных к стене, поблескивали лунные блики. И протянула руку.
Кэрри!
Что?
Он порывисто сел, спустил ноги на пол:
Кэрри, я учинил одну несусветную глупость. Все эти месяцы я ночами слушаю, как ты тоскуешь по дому, и мальчики тоже просыпаются и шепчутся, и ветер свистит, и за стеной Марс, моря эти засохшие и Он запнулся, трудно глотнул. Ты должна понять, что я такое сделал и почему. Месяц назад у нас были в банке деньги, сбережения за десять лет, так вот, я их истратил, все как есть, без остатка.
Боб!!!
Я их выбросил, Кэрри, честное слово, пустил на ветер. Думал всех порадовать. А вот сейчас ты так говоришь, и эти распроклятые чемоданы тут стоят, и
Как же так, Боб? Она повернулась к нему. Стало быть, мы торчали здесь, на Марсе, терпели здешнюю жизнь и откладывали каждый грош, а ты взял да все сразу и просадил?
Сам не знаю, может, я просто рехнулся, сказал он. Слушай, до утра уже недалеко. Встанем пораньше. Пойдешь со мной и сама увидишь, что я сделал. Ничего не хочу говорить, сама увидишь. А если это все зря ну что ж, чемоданы вот они, а ракета на Землю идет четыре раза в неделю.
Кэрри не шевельнулась.
Боб, Боб шептала она.
Не говори сейчас, не надо, попросил муж.
Боб, Боб
Она медленно покачала головой, ей все не верилось. Он отвернулся, вытянулся на кровати с одного боку, а она села с другого боку и долго не ложилась, все смотрела на комод, где так и остались сверху наготове ровные стопки носовых платков, белье, ее кольца и безделушки. А за стенами ветер, пронизанный лунным светом, вздувал уснувшую пыль и развеивал ее в воздухе.
Наконец Кэрри легла, но не сказала больше ни слова, лежала как неживая и остановившимися глазами смотрела в ночь, в длинный-длинный туннель когда же там, в конце, забрезжит рассвет?
Она поднялась чуть свет, но тесный домишко не ожил стояла гнетущая тишина. Отец, мать и сыновья молча умылись и оделись, молча принялись за поджаренный хлеб, фруктовый сок и кофе, и под конец от этого молчания уже хотелось завопить; никто не смотрел прямо в лицо другому, все следили друг за другом исподтишка, по отражениям в фарфоровых и никелированных боках тостера, чайника, сахарницы, искривленные, искаженные черты казались в этот ранний час до ужаса чужими. Потом наконец отворили дверь (в дом ворвался ветер, что дует над холодными марсианскими морями, где ходят, опадают и снова встают призрачным прибоем одни лишь голубые пески), и вышли под голое, пристальное, холодное небо, и побрели к городу, который казался только декорацией там, в дальнем конце огромных пустых подмостков.