Ну как, годится? спросил тот, слезая.
А кондуктор в ответ:
Еще как годится!
Хэтти наблюдала за всем этим снаружи, прижав руки к груди.
Вилли вернулся к толпе. Она все росла: люди прибывали на машинах с визжащими тормозами и скрипящих трамваях из соседнего городка.
Вилли взобрался на ящик:
Мне нужны добровольцы. За час вот так вот надо раскрасить все вагоны. Кто хочет?
Взметнулись руки.
Отлично, идите!
И они пошли.
У кого есть веревки, пусть идет в театр отгораживать последние два ряда для белых.
И снова лес рук.
Вперед!
И они тоже побежали.
Вилли огляделся вокруг, весь в поту, запыхавшийся, но гордый от бурлящей внутри энергии. Он опирался на плечо жены, которая, опустив глаза, стояла у его ног.
Так, что еще? громогласно продолжил он. Ах да! Теперь законы. К вечеру запретить смешанные браки!
Верно! поддержал его хор голосов.
С сегодняшнего дня чистильщики обуви могут бросать работу!
Уже бросаем!
По всему городку народ воодушевленно кидал тряпки на землю.
А еще надо установить минимальный заработок, ведь так?
Так!
Пускай белые получают не меньше десяти центов в час.
Верно!
К ним спешил мэр.
Так это ты, Вилли Джонсон? А ну слезай с ящика!
Попробуйте заставьте.
Ты скликаешь толпу!
Именно так.
Разве ты ребенком не ненавидел такие толпы? Чем же ты лучше тех белых людей, которым готовишься учинить расправу?
Вилли даже не смотрел на мэра, он видел перед собой только лица собравшихся: кто-то улыбался, кто-то хмурился, кто-то удивленно озирался, а кто-то в страхе и отвращении пытался отстраниться.
Времена изменились и обстоятельства тоже.
Ты еще пожалеешь, пригрозил мэр.
Тогда мы устроим голосование и выберем нового мэра.
На улицах начали возникать свежие вывески: «ВХОД НЕ ДЛЯ ВСЕХ. Заведение оставляет за собой право отказать в обслуживании без объяснения причин». Вилли радостно захлопал в ладоши как здорово-то, господи! Добровольцы тормозили трамваи и красили белым задние сиденья, чтобы сразу было ясно, для кого они. Добровольцы с задорным смехом врывались в театры и отгораживали галерки веревками. Их жены в это время задумчиво толклись на тротуарах, а детей насильно загоняли по домам, чтобы те не видели этого варварства.
Ну что, все готовы? крикнул Вилли Джонсон и воздел над головой канат с аккуратно завязанным узлом.
Готовы! ответила ему половина толпы. Остальные, перешептываясь, рассосались, как массовка, не желающая принимать участие в кошмарном представлении.
Вот она! Летит! раздался мальчишеский голос.
Как марионетки, подвешенные на одну ниточку, все в толпе задрали голову.
По небу, шипя рыжим пламенным хвостом, грациозно плыла ракета. Сделав круг, она пошла на снижение; народ ахнул. Приземлилась. Трава тут и там занялась огнем, но быстро потухла. Какое-то время ракета стояла тихо, а затем на глазах у застывшей толпы из большого люка на боку со свистом вышел воздух, и дверь отползла в сторону. В проеме показался старик.
По небу, шипя рыжим пламенным хвостом, грациозно плыла ракета. Сделав круг, она пошла на снижение; народ ахнул. Приземлилась. Трава тут и там занялась огнем, но быстро потухла. Какое-то время ракета стояла тихо, а затем на глазах у застывшей толпы из большого люка на боку со свистом вышел воздух, и дверь отползла в сторону. В проеме показался старик.
Белый человек, белый человек, белый человек прошелестела толпа; это дети шептали друг другу на ушко, толкались локтями и указывали пальцами. Весть волной прокатилась до самых последних рядов, где на ветру и солнце стояли трамваи, от которых пахло свежей краской. Шепоток растворился в воздухе.
Никто не шелохнулся.
Белый человек держался ровно и прямо, но лицо его изрезали глубокие морщины, и оно уже несколько дней не знало бритвы. В помутневших, почти скрытых бельмами глазах застыла вековая скорбь от пережитого за прошедшие двадцать лет. Он был тонок и сух, как осыпавшийся куст. Руки дрожали, и ему пришлось опереться о люк.
Вяло улыбнувшись, он протянул руку навстречу черной толпе. Убрал.
Никто не шелохнулся.
Он всматривался в их лица; должно быть, он видел оружие и веревки, должно быть, чувствовал запах краски, но не придавал этому значения. Все молчали, тогда заговорил он тихо и медленно, не думая, что кто-то будет перебивать. Никто и не перебивал. И голос у него был очень усталый, старый и бесцветный.
Неважно, кто я такой. Мое имя все равно ничего вам не скажет. Ваших имен я тоже не знаю. Может, после. Он помолчал, прикрыв глаза, и продолжил: Давно, очень давно, двадцать лет назад вы оставили Землю. Для нас это все равно что двадцать столетий столько всего случилось. После вашего отлета началась Война, он многозначительно кивнул. Да, Война с большой буквы. Третья мировая. Она шла все это время и закончилась только год назад. Мы разбомбили все крупные города мира: Нью-Йорк и Лондон, Москву и Париж, Шанхай, Бомбей и Александрию. От них ничего не осталось. А когда закончились крупные города, мы начали уничтожать и жечь маленькие.
И он стал перечислять города, деревни, улицы. С каждым новым названием среди собравшихся поднимался шепоток.
Мы стерли с лица Земли Натчез
Перешептывание.
затем Коламбус в Джорджии
Снова перешептывание.
сожгли Новый Орлеан
Вздох.
и Атланту
Еще один.
и от Гринуотера в Алабаме ничего не осталось.
Вилли Джонсон вскинул голову, приоткрыл рот, в глазах у него мелькнул огонек узнавания. От Хэтти это не ускользнуло.
Ничего не осталось, медленно повторил старик. Хлопковые плантации сгорели.
Толпа выдохнула.
Хлопкопрядильные фабрики взорваны.
И снова.
Фабрики радиоактивны. Все радиоактивно. Дороги, фермы, поля и все остальное.
И он продолжил перечислять города и деревни:
Тампа.
Так я ж оттуда, прошептал кто-то.
Фултон.
А я оттуда, произнес кто-то еще.
Мемфис.
Мемфис?! воскликнули из толпы. Его тоже сожгли?!
Взорвали.
И даже Четвертую стрит?
Целиком, ответил старик.
Народ зашевелился. Проснулись воспоминания двадцатилетней давности. Города и деревни, парки и здания, вывески, церквушки и магазины за углом все всплыло в памяти собравшихся. Каждое название находило у кого-нибудь отклик, и каждый, кто еще видел все это, вспоминал прошлое. За исключением детей.
Ларедо.
Я помню Ларедо.
Нью-Йорк.
Я держал магазинчик в Гарлеме.
Гарлем разбомблен.
Разбомблен какое страшное слово. Знакомые, памятные места в руинах. Как такое можно представить?
Гринуотер в Алабаме, пробормотал Вилли Джонсон. Я там родился. Я помню.
Ничего не осталось. Ничего. Так сказал этот человек.
И вот мы взорвали и уничтожили все. Глупцы тогда глупцы и теперь, продолжал тем временем старик. Миллиарды погибли. На всей Земле сейчас наберется не больше полумиллиона человек всех рас и народов. Из обломков нам удалось наскрести металла всего на одну ракету вот она. Именно на ней мы за месяц долетели до Марса просить у вас помощи.
Он замолчал, пытаясь разглядеть какую-то реакцию на лицах собравшихся, но ничего конкретного не увидел.
Хэтти Джонсон почувствовала, как муж напряг руки и сжал в кулаках веревку.
Мы глупцы, тихо проговорил старик. Мы погубили цивилизацию и вместе с ней Землю. Города не спасти они еще лет сто будут радиоактивны. Земле конец, окончательно и бесповоротно. Наша эпоха на ней прошла. У вас остались ракеты, на которых вы покинули Землю двадцать лет назад и с тех пор так и не пытались вернуться. Сегодня я прошу вас снова запустить их. Вернитесь на Землю, заберите выживших и перевезите их на Марс. Помогите нам в эти трудные времена. Мы глупцы. Перед лицом Господа мы признаем, что были полны злобы и глупости. Мы все: и китайцы, и индийцы, и русские, и британцы, и американцы просим вас о милосердии. Несчетные века никто не возделывал марсианскую почву. Здесь хватит места всем. Это хорошая почва: я видел ваши поля с высоты. Мы будем обрабатывать и убирать их за вас для вас. Да, мы готовы даже на это. Делайте с нами что хотите мы этого заслужили, только прошу, не отрекайтесь от нас. Конечно, я не могу требовать от вас немедленного ответа. Если скажете, чтобы я вернулся в ракету и летел восвояси, то так тому и быть. Больше мы вас не побеспокоим. Но позвольте нам прилететь сюда, и мы будем работать на вас, как вы когда-то: убирать дома, готовить еду, чистить обувь, и будем вечно молить прощения у Господа за все те беды, которые мы причинили себе, вам и другим.
На этом он закончил.
Повисло вселенское молчание. Такое густое, что его можно было взять в руку; тяжелое, словно грозовые тучи. Черные руки беспомощно повисли, как плети, черные глаза смотрели на старика, а тот не двигался в ожидании чего-то.
Вилли Джонсон перехватил веревку поудобнее. Стоявшие рядом внимательно следили, что будет дальше. Хэтти тоже следила, сжимая мужу локоть.
Она хотела проникнуть в средоточие их ненависти и отыскать слабое место, а затем расшатать тот камешек или кирпичик, на котором все держится, и тогда крепость с грохотом рухнет. Она и так уже шатается. Но где же этот кирпичик и как к нему подобраться? Как достучаться до них и прекратить эту вражду?
В наступившей тишине она посмотрела на Вилли. Да ведь это он подтолкнул всех к этому, своею жизнью, своей обидой, а значит, он и есть тот самый кирпичик. Стоит его расшатать, тогда остальным не за что будет держаться, и все благополучно разрешится так просто, оказывается.
Хэтти вышла из толпы навстречу белому человеку.
Мистер?.. Она не знала, с чего начать. Сотни глаз уставились на нее; она чувствовала это спиной. Мистер?..
Белый человек устало улыбнулся.
Мистер, сказала она, вы знаете, что сталось с холмом Ноквуд в Гринуотере?
Старик обратился к кому-то внутри ракеты. Через минуту ему подали распечатанный снимок, который он молча протянул Хэтти.
Там на вершине еще был раскидистый дуб. Вы знаете, что с ним?
Раскидистый дуб. Под ним застрелили отца Вилли, а затем повесили; наутро все увидели, как он болтается на ветвях.
Да.
Он по-прежнему там? спросила Хэтти.
Его больше нет, ответил старик. Взорван. Ни холма, ни дуба, ничего не осталось. Вот, видите? Он ткнул в снимок.
Вилли выбежал вперед и вырвал распечатку у него из рук.
Дайте я взгляну.
У Хэтти заколотилось сердце, и она поспешила обратиться к белому человеку:
Расскажите про Гринуотер.
Что вы хотите узнать?
Доктор Филипс еще жив?