Священник кивнул, его обуяла такая грусть, словно меньше часа назад он прошел через настоящую Голгофу. И час истек. И гаснущие угли рассыпались по песку у Галилейского моря.
А если если я отпущу тебя
Отпусти, отпусти меня!
Если я отпущу тебя, ты обещаешь
Что?
Ты обещаешь мне возвращаться?
Возвращаться?! вскричала фигура в темноте.
Один раз в год, это все, что я прошу, приходить один раз в год сюда, к этой самой купели, в этот же самый ночной час
Приходить?..
Обещай мне! О, я должен снова пережить этот момент. Ты не представляешь, как для меня это важно! Обещай мне, или я тебя не отпущу!
Я
Обещай мне! Поклянись!
Я обещаю, сказал бледный призрак во мраке. Я клянусь.
Спасибо, о спасибо.
В какой день года отныне я должен являться?
Теперь уже слезы текли по щекам молодого священника. Он с трудом вспомнил, что хотел сказать, а произнося эти слова, он едва мог их расслышать.
На Пасху, о Господи, да, на Пасху через год!
Пожалуйста, не плачь, сказала фигура. Я приду. На Пасху, говоришь? Мне известен ваш календарь. Да. А теперь Израненная бледная рука простерлась в тихой мольбе. Можно мне уйти?
Священник до хруста стиснул зубы, сдерживая рвущийся из груди крик горестного отчаяния.
Благослови меня и уходи.
Вот так? спросил голос.
Рука, простершаяся из темноты, прикоснулась к нему с невыразимой нежностью.
Скорее! вскричал священник, зажмуривая глаза и крепко прижимая к груди кулаки, чтобы не дать себе схватить эту руку. Уходи, пока я не пленил тебя навеки. Беги, беги!
Бледная рука в последний раз коснулась его чела. Послышался тихий топот убегающих босых ног.
Дверь распахнулась в звездное небо и захлопнулась вновь.
И еще долго гулкое эхо носилось по церкви, отдаваясь в каждом алтаре, в каждом алькове и улетая ввысь незрячим метанием одинокой птицы, ищущей и обретающей освобождение под высокими сводами. Наконец церковь перестала содрогаться, и священник возложил на себя руки, словно говоря самому себе, как дальше себя вести, как дышать, хранить спокойствие, молчание, мужество
В конце концов он, спотыкаясь, подошел к двери и протянул к ней руку, желая распахнуть ее во всю ширь, выглянуть на дорогу, которая в этот час, наверное, была пустынна, и, возможно, увидеть исчезающую вдали белую фигуру. Он не стал открывать дверь.
Он пошел вокруг церкви, радуясь предстоящей работе, завершая ритуал запирания дверей. Немалый путь, чтобы обойти все двери. Немалый путь до следующей Пасхи.
Священник остановился у купели и увидел в ней лишь чистую воду, без всяких следов крови. Он погрузил в нее руку и смочил ею лоб, виски, щеки и веки.
Затем медленно вошел в придел и пал ниц перед алтарем, дав волю горьким и безутешным рыданиям. Он слышал, как его печаль то взмывает в агонии, то вновь возвращается из-под сводов башни, где висел молчаливый колокол.
Ему было о чем плакать.
О себе.
О человеке, который только что был здесь.
О том, как долго еще ждать, пока вновь откатят камень и найдут могилу пустой.
Ему было о чем плакать.
О себе.
О человеке, который только что был здесь.
О том, как долго еще ждать, пока вновь откатят камень и найдут могилу пустой.
Пока Симон, названный Петром, снова увидит над марсианским берегом дух и самого себя, Симона-Петра.
Но более всего он плакал оттого, что увы, увы, оттого, что никогда в жизни он не сможет поведать об этой ночи никому
1971 г.
Ночной звонок, возьми трубку
Он понятия не имел, с чего вдруг в его памяти всплыло это старое стихотворение, но почему-то оно вспомнилось:
Представь, нет, ты только представь,
Что провода, разбежавшиеся по миру на черных ногах телефонных столбов,
Заполнились миллиардами слов, которые текли по ним
Еженощно все ночи напролет
и сохранили смысл
И форму всего сказанного.
Он остановился. Что же там дальше? Ах да
Затем в ночи они слагают
Философическую мозаику из этих крошек,
Расставляя слова наугад,
Как отсталый ребенок.
Он снова остановился. Чем же все это кончалось? Погоди
Так безмозглое чудовище
Скопленье гласных и согласных
Творит мистерию дурных советов,
Пропуская сквозь себя шепот и сердца стук
По одной невнятице зараз.
И однажды ночью раздается резкий звонок,
Кто-то садится, поднимает трубку
И слышит Голос Святого Духа,
Канувшего в беспредельность туманностей.
Это чудовище на проводе
С наслаждением хрипит,
Погружаясь в безумную бескрайность времени,
Спрашивает: «Чего?» или «Черт-те чего?».
Он вздохнул и закончил:
Какой ответ найдешь ты
Тупой жестокой твари,
Заблудшей Электрической скотине?
Он сидел молча.
Восьмидесятилетний старик. Сидел в пустой комнате в пустом доме на пустой улице в пустом городе на пустой планете Марс.
Сидел, как сидел уже пятьдесят лет в ожидании.
На столе перед ним стоял телефон, который не звонил уже очень, очень долго.
А сейчас его трясло от каких-то тайных предчувствий. Возможно, этот трепет и вызвал в памяти стихи.
Его ноздри раздулись. Глаза широко раскрылись. Телефон чуть слышно брякнул. Он подался вперед, не сводя глаз с аппарата. Телефон зазвонил.
Он вскочил так резко, что кресло опрокинулось. Он выкрикнул:
Нет!
Телефон снова зазвонил.
Нет!
Он захотел протянуть руку, он протянул руку и сшиб трубку с телефона. Она упала из гнезда одновременно с началом третьего звонка.
Нет о нет, нет, чуть слышно проговорил он, прижав ладони к груди, покачивая головой; трубка валялась у него под ногами. Это невозможно невозможно
В конце концов, он ведь был один в пустой комнате в пустом доме в пустом городе на планете Марс, где не было ни одной живой души, кроме него самого, короля без подданных
И все же
Бартон
Кто-то назвал его имя.
Нет. Просто что-то жужжало и свиристело, как сверчки и цикады в далекой пустыне.
«Бартон? подумал он. Но но это же я!»
Он так давно не слышал, чтобы кто-то произносил его имя, что напрочь забыл его звучание. Он был не из любителей обращаться по имени к самому себе. Он никогда
Бартон, произнес телефон. Бартон, Бартон, Бартон.
Заткнись! выкрикнул он.
Пнув трубку, он, тяжело дыша и обливаясь потом, нагнулся, поднял ее и положил на рычаг.
Не успел он выпрямиться, как проклятая штуковина зазвонила снова.
На этот раз он обхватил трубку ладонью, стиснул так, будто хотел заглушить звук, но, увидев, что костяшки пальцев побелели от напряжения, заставил себя ослабить хватку и поднес трубку к уху.
Бартон, произнес голос из-за миллиарда миль.
Он выждал три удара сердца и ответил:
Бартон слушает.
Ну-ну, сказал голос, до которого теперь оставалось не больше миллиона миль. Знаешь, кто это говорит?
Христос! воскликнул старик. Первый телефонный звонок ко мне за полжизни, а мы тут в игрушки играем.
Извини. Очень глупо с моей стороны. Конечно, ты не мог распознать свой собственный голос по телефону. Никто не узнаёт. Мы все привыкли слышать свой голос искаженным при прохождении через кости головы. Бартон, это говорит Бартон.
Что?
А кто, по-твоему, это может быть? осведомился голос. Капитан ракеты? Неужели ты надеешься, что кто-нибудь явится сюда, чтобы спасти тебя?
Нет.
Какой сегодня день и год?
20 июля 2097 года.
Помилуй Господи. Пятьдесят лет! И ты так и сидишь здесь все это время и ждешь прибытия ракеты с Земли?
Старик кивнул.
Ну, старина, теперь ты узнаешь меня?
Да. Он содрогнулся всем телом. Я вспомнил. Мы одно и то же. Я Эмиль Бартон, и ты Эмиль Бартон.
С одним отличием. Тебе восемьдесят, а мне всего двадцать. Еще вся жизнь впереди!
Старик засмеялся было, но тут же расплакался. Он сидел, держа телефон пальцами, как заблудившийся мальчишка-дурачок. Не следовало продолжать этот немыслимый разговор, и все же он не прерывал его. Совладав с собой, он поднес трубку поближе ко рту и сказал:
Эй, послушай! Боже, если бы я только мог предупредить тебя! Но разве это возможно? Ты ведь всего-навсего голос. Если бы в моих силах было показать тебе, насколько одиноки все эти годы. Решись, покончи с собой! Не затягивай! Если бы ты только знал, каково превратиться из того, кто ты есть, в то, что я представляю собой сегодня, здесь, сейчас, на этом конце
Это невозможно! Где-то вдали голос юного Бартона раскатился смехом. Я не в состоянии даже сказать, ответил ты на этот звонок или нет. Все сплошная механика. Ты разговариваешь с записью. Сейчас 2037 год. Шестьдесят лет в глубь твоего прошлого. Сегодня на Земле началась атомная война. Все колонисты улетели с Марса на ракетах. Меня забыли!
Я помню, прошептал старик.
Один на Марсе, веселился молодой голос. Месяц, год какая разница? Здесь полно еды и книг. В свободное время я составлял библиотеку записей из десяти тысяч слов и ответов на них, подключал ее к телефонным сетям. Чтобы через несколько месяцев позвонить и мне было бы с кем поговорить.
Да.
И через шестьдесят лет моя собственная запись позвонит мне. Я ведь и подумать не мог, что пробуду на Марсе так долго; это ведь была всего лишь хитроумная ироническая затея, нацеленная исключительно на то, чтобы убить время. Бартон, это правда ты? Это правда я?
Из глаз старика покатились слезы.
Да.
Я создал тысячи Бартонов, записал пленки, готовые к любым вопросам, и разместил их в тысяче марсианских городов. Пока я ждал возвращения ракет, на Марсе образовалась целая армия Бартонов.
Глупец. Старик устало помотал головой. Ты ждал шестьдесят лет. Состарился в ожидании, в полном одиночестве. А теперь превратился в меня и все так же одинок в пустом городе.
Не ожидай от меня сочувствия. Ты все равно что незнакомец, приехавший из другой страны. С чего мне грустить? Я жив, пока делаю эти записи. Ты жив, когда слушаешь их. Мы оба непостижимы друг для друга. Ни ты, ни я не можем предупредить один другого, хотя оба отвечаем друг другу один автоматически, а другой тепло и человечно. Я человек из сейчас. Ты человек из потом. Это безумие. Я не могу плакать, потому что, не зная будущего, способен быть только оптимистом. Эти спрятанные звукозаписи могут откликаться лишь на ограниченное число твоих реплик. К чему заставлять мертвеца скорбеть?
Перестань! крикнул старик. Он ощутил знакомый приступ боли. На него нахлынули тошнота и чернота. О Боже, ты был бессердечен. Убирайся!
Разве «был», а, старина? Я есть. Покуда пленки перематываются, покуда моторы и невидимые электронные глаза читают, выбирают и преобразовывают слова, чтобы отправить их к тебе, я буду молодым и жестоким. Ты умрешь, а я еще долго буду оставаться молодым и жестоким. Пока.