Ладно, брат, не дуйся на меня. Бывают же у людей паршивые характеры? Исправимся.
Он улыбнулся, ушел в дом и вернулся с двумя кухонными ножами.
Так-то быстрей, сказал он. А то мне личное время девать некуда.
Нам действительно трудно куда-нибудь девать свое личное время. На полке, сколоченной ушедшими «дедами», стоит всего два десятка книг: уставы и наставления, а из художественной литературы пятый том сочинений Горького, сборник стихов Прокофьева, и еще «Загадки египетских пирамид». Сырцов говорит, что нам должны привезти библиотечку, но пока мы уже прочитали все. Стихи я не люблю, зато Леня не расстается со сборником Прокофьева. «Загадку пирамид» уже неделю мусолит Головня, на очереди Эрих и Костька, потом я.
Правда, есть еще газеты за десять дней. Но газеты были прочитаны сразу же. Эрих даже нашел в «Комсомолке» знакомого там была целая статья об одном знаменитом эстонском рыбаке.
Десяти мешков не хватило, и мне снова пришлось идти в лес. Собственно, лес начинался сразу же за баней, но до седых мхов нужно шагать минут десять. Я шел, сшибая ногами трухлявые, раскисшие сыроежки последние грибы этой затянувшейся осени, и не сразу уловил какое-то д в и ж е н и е. Что-то метнулось в сторону, и я увидел убегающего зверька, небольшого, толстого, неповоротливого, и побежал за ним. Зверек юркнул за кусты и исчез; напрасно я обшаривал все кругом его не было. Смылся. Но в воздухе стоял острый запах псины, такой непонятный здесь, на острове, где не было ни одной собаки.
Пришлось плестись дальше за мхом. Вернувшись, я рассказал Лене о зверьке, и он улыбнулся.
Это енот. Знаешь, сколько их развелось? Ты что, никогда не видел енотов?
Они, между прочим, в Летнем саду не водятся.
Енот так енот. Через минуту я и думать перестал о нем. У меня еще оставалось время на письма. Только доложу Сырцову, что работа выполнена. Не то опять придерется.
А письма надо писать сегодня, потому что катер теперь ходит каждый день. Кончились ветры, вода стала гладкой, вот нам и забрасывают все, что можно забросить до зимы, до прочного льда. В основном дизельное топливо, потому что наш АДГ-12 жрет два с половиной литра в час.
За столом сидел и корпел над письмом Сашка Головня.
Я думал, он украинец, фамилия у него все-таки украинская, но он новгородский, и говорит по-новгородски «об этим», «так уж получилося». Я спросил его:
Кому пишешь? Девчонке?
Он покачал головой:
Нет, одному капитану милиции.
Дружку, что ли? догадался я.
И опять он покачал головой, будто отмахиваясь от меня, как от мухи:
Не дружку, а другу чувствуешь разницу? Самому близкому человеку.
Ну да, сказал я, так уж и са́мому! А мать с отцом?
Он не ответил, и я понял, что причинил Сашке боль. Значит, было в его жизни что-то такое, чего я, разумеется, не знал. Опять это мое дурацкое бездумье! Как будто если у меня есть мать и Колянич, то у всех кругом должно быть так же.
Извини, сказал я. Второй раз за сегодняшний день мне приходилось просить прощения.
Ничего, ответил Сашка.
Они что у тебя умерли?
Нет, отец жив. Так уж получилося И не хочу говорить об этим.
Он снова начал писать, и я отвел глаза, потому что случайно прочитал одну строчку: «за все, за все Вам всегда буду» Врет он! Так друзьям не пишут. На «вы», да еще с большой буквы.
Он снова начал писать, и я отвел глаза, потому что случайно прочитал одну строчку: «за все, за все Вам всегда буду» Врет он! Так друзьям не пишут. На «вы», да еще с большой буквы.
Я быстренько написал матери и Коляничу: здоров, погода так себе, новостей никаких, пришлите теплые перчатки.
Зойке нужно было писать совсем иначе. Я начал с природы и пошел, пошел наворачивать, какие штормы гремят здесь и какие суровые места камни да сосны, и всадил даже запомнившуюся по какой-то газетной заметке фразочку: «Кажется, здесь не может существовать жизнь, но человек оказывается сильней стихий». Это у меня очень здорово получилось. А что дальше?
Я поднял глаза и заметил, что Сашка смотрит на меня.
А ты девушке пишешь точно.
Ну, предположим.
Трудная работа! Смотри, ручку сгрызешь. Хорошая у тебя девушка?
Ничего. Красивая.
Я не о том Я спрашиваю, хорошая?
Мне показалось, что Сашка спросил это с какой-то тоской. Конечно, Зойка хорошая девчонка, я был уверен в этом. Только зачем ему знать, хорошая она или нет?
А тебе-то чего?
Так Ты ее любишь?
Вот чудило! Раз девчонка имеется, стало быть, люблю. Сашка сидел, стиснув пальцы больших рук, будто ему было холодно. И опять мне показалось, что этот здоровенный, широкоплечий парень с круглым лицом прошел через что-то такое, чего я еще не понимаю, иначе откуда эта тоска и в глазах, и в словах?
Наверное, если б это было простым любопытством, то-то я наврал бы Сашке с три короба, расписал ему про мои отношения с Зойкой. Но это было не любопытство и не просто разговор от нечего делать. До меня начало что-то доходить. Смутно, но все-таки доходить, потому что такая уж у меня голова замедленного действия.
Не знаю, сказал я. Ну, виделись мы с ней всего четыре раза. Вот, про природу пишу А тебе что, писать некому? Ну, в смысле, девчонке?
Сашка ответил не сразу. Он словно раздумывал продолжать ему этот разговор или нет. Или ему было просто тяжело продолжать.
Некому, сказал он наконец, и словно бы оборвал сам себя. Ладно, не буду тебе мешать.
Он встал, забрал свое письмо и вышел. Значит, не захотел поговорить со мной по душам. Жаль. Конечно, это его личное дело, но все равно жаль. Кажется, ничего парень.
А что писать Зойке дальше?
«Ты спрашиваешь, как мне служится, с кем мне дружится? Служба нелегкая, и без дружбы нам нельзя. Пропадешь без этого. Есть у нас такой Костя Короткевич, с ним дружу больше. К остальным еще приглядываюсь. Вот только что был разговор с Сашей Головней. Ему, оказывается, и переписываться не с кем. У него была в жизни какая-то история, не знаю пока какая, он немного странный. Даже расспрашивал про тебя, какая ты, хорошая или плохая. Конечно, я расхвалил тебя, как мог»
Поспать перед нарядом не удалось. Пришел катер, и все мы, кроме часового на вышке, до вечера занимались разгрузкой. Эрих и я по-прежнему на лодке, остальные работали на берегу. Ящики с первыми посылками ждали нас на камне с надписями химическим карандашом или чернилами на верхних фанерках Пожалуй, я даже не успею раскрыть свою. Чего мне там наворотили? Просил же ничего лишнего. А мать наверняка всадила туда банку с брусничным вареньем.
Посылки были всем, кроме Сашки, и мне стало как-то не по себе. Когда мы вернулись в дом с этими посылками, Сашка сказал, что он пойдет подменить на вышке Леню Басова.
Через сорок минут, остановил его Сырцов. Давайте-ка по яблочку.
Он сшиб фанерную крышку со своей посылки, и в комнате сразу же запахло яблоками. Словно там, в ящике, был целый сад и добрый хозяин впустил нас туда.
Антоновка, объяснил Сырцов. У нас пять яблонь, батя еще до войны посадил. Я писал еще пришлют.
Мы взяли по яблоку. Мне досталось с ушибленным боком, и это было здорово: именно там, под тонкой кожурой, накопился сок, который так и брызнул, едва я дотронулся до яблока зубами. Мы стояли возле стола, вгрызались в яблоки, и Сырцов довольно улыбался, глядя на нас.
Я спохватился первым и крышка с моей посылки полетела вслед за сырцовской. Так и есть: брусничное варенье (ох, мама моя, мама!), копченая колбаса, три банки шпрот, сигареты (это уже Колянич покупал) и конфеты.
На полку, сказал я. Освоим, я думаю.
Освоим, согласился Сырцов, дожевывая яблоко. Берите по второму.
Я думал, в посылке Эриха будет рыба. Какая-нибудь соленая лососина или маринованные угри. Черта с два! Ему прислали теплую тельняшку, свитер и толстенные шерстяные носки.
Я думал, в посылке Эриха будет рыба. Какая-нибудь соленая лососина или маринованные угри. Черта с два! Ему прислали теплую тельняшку, свитер и толстенные шерстяные носки.
Костька усмехнулся:
У нас с Эрихом одинаковые вкусы, могу угостить вас тем же. Спасибо, сержант, нам пора
Действительно, нам было пора. Второе яблоко я сунул в карман куртки. Ночь-то будет длинная.
Та ночь была на самом деле очень длинной. Быть может, потому, что пришла первая посылка. Я представлял себе, как мать и Колянич собирали ее и наверняка ссорились при этом. «Как ты кладешь банку?» (Это мать.) «А ты напиши сверху: «Варенье. Не кантовать!» «Господи, никогда ничего не может сделать по-человечески!» Мне было немного грустно. Посылка оказалась не только посылкой, а какой-то частицей моего дома, который я увижу нескоро.
Пришлось оборвать самого себя. Резко перевожу луч вправо вода, вода, я прощупываю эту воду лучом, то удлиняя, то укорачивая его, пока не натыкаюсь на мыс. Теперь можно гасить прожектор.
Володька, я на минутку, говорит Костька.
Куда?
Ну, надо.
Валяй.
Ночь глубокая, черная и очень холодная. Первый морозец, хотя снега еще нет. Все небо в крупных, ярких звездах. Костькины шаги в тишине кажутся оглушительными.
У тебя что-нибудь стряслось?
Ничего, доносится из темноты. Потом Костька подходит и садится рядом.
Какие мысли в голове?
Никаких.
Удивительная откровенность! У тебя это часто отсутствие мыслей?
Я не отвечаю. Мне не хочется разговаривать. Тем более что Костька говорит с ехидцей, и я часто теряюсь от его ехидных шуточек. Но Костька не унимается.
Жаль. Впрочем, французы говорят, что если у человека нет мыслей, то это уж навсегда.
Я снова не отвечаю, только принюхиваюсь. Пахнет чесноком, чуть-чуть, и это совсем непонятно откуда здесь взяться запаху чеснока? Только от Костьки. У нас есть чеснок. Должно быть, Костька отломил дольку. И этот запах тоже до боли домашний; так всегда пахло дома, когда мать готовила баранину. Мне надо закурить, чтобы дым забил этот запах.
Вдруг Костька начинает тихо смеяться.
Ясно. Элегическое настроение, усугубленное посылкой из дома. Угадал?
Угадал. Шерлок Холмс плюс майор Пронин.
Ого! Ты начинаешь хохмить в моем стиле? Приятно иметь учеников. Хотя бы одного. У всех остальных, кроме тебя, юмора нет даже в эмбриональной стадии. Мы, брат, попали в удивительную компанию.
Дым «Солнышка» никак не забивает чесночного запаха, и я вынужден отвернуться от Костьки. Не потому, что мне неприятен этот запах. Просто хочется маминой баранинки. Я даже как-то не сразу соображаю, о чем говорит Костька.